***
Фамилия у мадам оказывается испанской, от покойного мужа; мадам тоже на француженку не похожа, но Анжелина не помнит, сколько кровей она сама наследует, и вовсе не удивлена. Хозяйка делает доброжелательный вид, однако взгляд еë не задерживается на месте долго, словно изучает гостью. Можно быть уверенной, все детали подметит и выводы сделает. - Здесь отвратительный климат, - говорит вдруг она, узнав, как давно Анжелина пишет, участвовала ли в выставках, посещает ли салоны. – У нашей соседки такая дурная кожа от морского ветра. Даже в Англии воздух не теснил мне грудь больнее французского. Вы бывали в Соединëнном Королевстве, мадемуазель? Уж, конечно, англичане холодны и любят задирать нос, но до чего они интересные собеседники, сколько среди них учëных мужей, как грамотно они воспитывают детей! Удивительная женщина. Ни одна француженка не стала бы с таким придыханием говорить об англичанах, ещë и почти незнакомке. Мадам словно угадывает: - Я никогда не была здесь счастлива, ведь эти берега не моя родина. Женщина должна следовать за мужем, всë верно, но его желание жить именно у этого моря я простила ему лишь когда он отправился к Господу… ах, невозможно, - она морщит лоб. Служанка немедленно отделяется от стены, готовая слушаться. – Будьте добры, немедленно позовите мою дочь. Прошу прощения, дитя, за неучтивость. Скоро можно будет начать. Сожаления в словах мадам нет, всë через зубы, будто они болят. Служанка не успевает даже дверь открыть – в проëме показывается стройная невысокая девушка. Встряхивает кучерявой головой. Кажется, роскошные волосы еë живые, так чудесно подпрыгивают, подобранные всего парой гребней. - Что за беспорядок? – спрашивает по-гречески мадам. – Кудри займут весь холст. Мы сделаем тебе приличную причëску, дорогая, иначе твой будущий супруг не примет ни портрет, ни обязательства. Блеск в глазах мадемуазель намекает, что именно этого она больше всего бы и хотела. Анжелина еле сдерживает улыбку: рано себя выдавать. Мадам замечает, пожимает плечами; еë дочь уверенно, не подбирая юбок, садится рядом с матерью. Складывает руки не одна на одну – в замок. - Вы будете работать? Очень хорошо, что всë же не мужчина. - Ты знаешь художников-мужчин, все они… - мадам прокашливается. – Неважно. Да где, в самом деле, твои манеры? Мадемуазель, это Линдси, моя дочь, еë портрет вам и предстоит писать. Как только она приберëт волосы. - У меня есть кисти, которые точно повторят фактуру, - вдруг отвечает Анжелина; эти слова мадам, но взгляд так и просится к золотистым отсветам на концах прядей еë будущей модели. Всë в ней дивно, особенно английское имя. Чего-чего, а скуки в их доме ждать не придëтся. – Поэтому необязательно, мадам. Мы можем начать хоть сейчас. - Вам хватит двадцати дней, должно быть? - Для вдумчивой работы – да, - она надеется, что кивок получился учтивым. Видимо, не слишком: краем глаза Анжелина видит, как Линдси улыбается, обнажая зубы, словно оценила шалость, которой… не было?***
Мадам настаивает на более строгой причëске и долго не хочет соглашаться на стул с удобной спинкой («разве можно даме не держать осанку?»), Анжелине едва удаëтся убедить: композиция не пострадает. Служанка приносит кремовые осенние розы из сада, целую корзину, мадам восторженно трогает сердце: - До чего хороши! Анжелина замечает: Линдси свела брови к переносице. Розы великолепно дополнили бы еë платье, слишком многослойное даже для новой моды, созданное, должно быть, чтобы заставить двигаться медленнее, жестикулировать плавно. Может, потому ни платье, ни цветы ей и не нравятся. Стоит выручить. - Мы могли бы распределить их вместе, - мадам прикладывает бутон к плечу дочери, лепестки задевают щëку, жëсткие чашелистики наверняка царапаются. – Или оставить это вам? - Лучше я сама, - Анжелина старается выглядеть бесстрастной, ещë лучше – слегка отстранëнной. – Цветы прелестно смотрятся в корзине. Если поставить еë в ногах, чуть справа, композиция получится равновесной, мадемуазель будет выглядеть почти невесомой. Что вы думаете? Линдси, наверное, всë равно: она молода и хороша собою без всяких дополнений. Тем более если они колючие. Мадам вполне довольна. Кивает, пристраивает бутон к остальным. Поднимает руку, как могла бы для служанки или паромщика: - Следите, чтобы она не растрепала причëски. Если что, гребни вон в том столе. Мадам выпархивает из комнаты. Ещë пару минут воздух приторный от еë парфюма. Как только запах растворяется в свежести утра, Линдси выдыхает. Расслабляет плечи, с сожалением цокает языком. - Сейчас сяду. От завязок больно голову, вот и… Анжелина понимающе кивает. У неë таких кудрей не было никогда, но представить себе, каково мадемуазель, она могла бы. В еë силах помочь ещë раз. - Поступим так. Я нанесу контуры, потом можно будет ослабить натяжение. Ей не верят, в тëмных глазах удивление, причëм напряжëнное. - Или вообще распустить. Головная боль может исказить черты, да и вообще страдать ни к чему. - Вы так говорите, будто вас не торопят замуж, - вдруг замечает Линдси. – Если я права, вы счастливая женщина. Хотелось бы мне тоже заниматься своим делом, а не полагаться на маму или… супруга. В самом деле, как вы убедили своих родителей дать вам пожить спокойно, без оглядки, не отвалились ли, чего доброго, кружева с краëв? - У меня нет родителей, - Анжелина пожимает плечами, смахивает с холста налипшие пылинки. – Только брат. - О! Это часто ещë хуже. Братья хотят своей семьи и стараются поскорее избавиться от сестëр. Хорошо, что вам повезло. Я, должно быть, уже говорю лишнее. - Пока я делаю набросок, скулы и подбородок могут двигаться сколько угодно. Они почти одновременно вскидывают брови. Уголь крошится в пальцах, Анжелина сдувает крошки, подносит подушечки ко рту, смачивает и растирает. Нечего рисковать и пачкать холст. - Я смогу оставаться дома сколько захочу, поэтому не тороплюсь. Конечно, за мной ухаживали, но… Горло как раз заскребло изнутри. Анжелина надеется, что сработает потереть ключицу через воротник. - …нет необходимости. Приподнимите голову, пожалуйста. Линдси с удовольствием меняет позу. Солнце показывается из-за облаков. Кудри могли бы под его лучами так замечательно переливаться… Иногда Анжелине очень тяжело держаться в рамках заказа. Лучше пока помолчать.***
К вечеру, когда меняется свет, Анжелина собирает материалы, возвращается в комнату и долго смотрит в окно. Где-то вдалеке должно быть море, отсюда его не видно, окна на противоположную сторону. В животе вдруг тяжелеет, голова кружится. Уснуть удаëтся на пару часов; проснувшись уже в темноте, Анжелина трогает между ног, поднимает пальцы – их перепачкала тëплая кровь. Служанка приносит нагретые маленькие раковинки в холщовом мешке. Сочувственно кивает, стаскивая простыню с постели в застиранный бельевой мешок: - Мне тоже иногда тянет. Только месячных нет. Она совсем молоденькая, наверняка и шестнадцати не минуло. Анжелине становится холодно, она яростно трëт предплечья: простудилась ли, инфицирована, попалась подлецу с ласковым голосом или грубыми руками? Девушка отвечает сама. Беззлобно, виновато: - Да, было. Я не хочу рожать, но ближайшему врачу надо заплатить сколько у меня не бывает, а до деревенского долго бежать. Вам принести ещë грелку или попозже? - Благодарю, справлюсь. Спасибо, что вы пришли. Сколько таких трагедий незаметных женщин! Анжелина каждый раз напоминала себе не разрывать душу понапрасну, но сейчас отчего-то тоскливее прежнего. К тому же, живот продолжает ныть, боль тянется вверх, в самое сердце, застревает в горле. У каждой своë несчастье. Ей, наверное, повезло так быстро отрешиться от собственных, поэтому Анжелина наконец засыпает.***
Работа идëт своим чередом. Анжелина всë не приступает к лицу – пришлось бы заставить Линдси не говорить, а собеседница она бесценная. По вечерам приходится прерываться, мадам засыпает ещë до темноты, поэтому на третий день Линдси решается пригласить художницу к себе в комнату. Сколько у неë книг! В библиотеке родного дома, пожалуй, лишь немногим больше. - В основном всë это романы, наставительные пособия, - Линдси кладëт первой пальцы на корешок книги, которая приглянулась Анжелине. Руки едва не соприкасаются. – Или что-нибудь на английском. То, что «можно». Самое ценное на дальней полке, ближе к стене. Вытяните коричневую в кожаном переплëте, вот так… За однотонной обложкой без надписей и тиснения обнаруживается интересная, цвета разлитых чернил с серебряными узорами. Заголовка нет, значит, издание редкое. Может быть, штучное. Без разрешения Анжелина не открывает. - Настоящие детективы, - Линдси выдыхает на слове, будто только вынырнула из-под воды. – Основанные на описаниях действительных преступлений. Здесь есть наброски, посмотрите, вот улица, где убили важного господина, а это тесак, орудие убийства, а вот и сам мертвец. Какой же он… Линдси прижимает страницу, чтобы показать. Любая девица сказала бы: жуткий, мерзкий. Но еë глаза горят. - …необыкновенный, - договаривает Линдси. – Иронично звучит, как живой. Только первый из череды жертв злодея. Увлекательно, правда? Анжелине не нравятся трупы. Крови она не боится, однако предпочла бы лишний раз в ней и не пачкаться. Линдси это понимает, переворачивает белые, ещë жëсткие листы до середины книги. Там во весь разворот нарисована незнакомка, спешащая по мощëному булыжниками тротуару прочь. Спиной к читателю. - Она осталась жива? – у героини не видно лица толком, и всë-таки Анжелина испытывает симпатию, а Линдси, кажется, по-настоящему привязана к этому персонажу. Дрожащие пальцы соскальзывают со страницы, но она перехватывает книгу, не давая незнакомке скрыться. На сгибе указательного пальца показывается кровь. Тонкая безжалостная бумага. - Разумеется, Анжи. Она – детектив, сыщица! Соображая, что сфамильярничала, мадемуазель прикрывает рот. Капля крови остаëтся над губой, Анжелина ловит себя на том, как любуется чëтко очерченной линией рта. Свои губы всегда недолюбливала, не подчëркивала. У Линдси тоже полные, но – другие, их хочется написать со всем вниманием, не испортить поспешностью или неаккуратностью. - Не стоило, да? Не сердитесь, я не могу оставаться спокойной, когда говорю о ней. - Нет, можно, - Анжелина протягивает руку навстречу. – Я посмотрю? Могла попасть бумажная пыль, лучше промыть. - Есть способ проще. Линдси забавно вытягивает нижнюю губу над верхней, на миг подносит ко рту раненый палец, присасывается к царапине, собирает и проглатывает кровь. Сердце пропускает удар. Еë всю, не только эти превосходные губы, вольные кудри и живой весëлый взгляд, будет до боли приятно рисовать. Может, ещë затем Анжелина и тянет? Ведь когда за картину заплатят, она уедет. Больше не полюбуется. - Быть может, всë это художественный вымысел, - Линдси заправляет книгу в обложку, убирает прочь. – Преступников ловят только мужчины. Я знаю про будущего мужа три вещи: он тоже связан с правосудием, хоть и не носится по тëмным переулкам сам; он достаточно закрытый и занятой человек; детей у него нет и быть не может, потому что женщины… но это секрет… не имеют никакого значения. Как всë это было бы хорошо, не будь мне нужно становиться ему именно женой! Я говорю себе, что могло быть и хуже – не верится. Нельзя стать другом человеку вдвое тебя старше, ещë и мужчине, даже если некоторые сплетницы утверждают, будто его видели с другими мужчинами. Если совсем откровенно, не понимаю его. Что хорошего в юношах или стариках? Может, вы скажете? - Вам лучше было бы спросить моего брата, - такое откровение себе позволить можно. – Он потому и не женат, потому не настаивает на браке для меня. Поверьте, я слышала о мужчинах много нелестных слов и склонна верить. - И не влюблялись? Не интересовались сами? - Никогда. Вопрос слишком щекотливый, слова приходится подбирать. К тому же, Анжелина врëт. На две доверенные тайны раскрыть свою она пока не готова. - Мне начинает казаться, что любви нет, лишь один расчëт, - обычно о таком рассуждают с тоской или досадой, Линдси же спокойна. – Дамская литература мне никогда не откликалась. Не хотелось прикасаться, целовать украдкой или какие ещë там описаны неприличные вещи. Раз я поняла это сейчас, до замужества, должно быть, я неглупый человек и не трачу время зря, принося домой тайком эти книги. - Уже то, что вам они интереснее романов, многое значит, - вот сейчас Анжелина говорит от души. – Любите ещë что-нибудь необычное? Кроме детективов? - Мифы, - Линдси отыскивает другую книгу, ещё толще и потрёпанную, приходится держать сразу двумя руками. – Моя мать гречанка, потому их читать я могу хоть при ней. Правда, она не знает, что я нахожу полные издания, где нет цензуры. Пойдёмте к свече, сможем почитать вместе, если хотите. У неё нет рабочего стола, Анжелине приходится каждый раз вспоминать об этом. Две свечи ещё не погасли – в подсвечнике на окне и в специальном сосуде на крышке рояля. Лёгкое дуновение ветра шуршит листами нотного сборника на пюпитре; Анжелина ещё никогда не слышала, чтобы в этом доме играли на фортепиано. - Вы умеете? - У меня совсем нет музыкального слуха, - Линдси понимает, про что спрашивают. Преувеличенно жалобно морщится. – А будь, вообразите себе, насколько ещё меньше осталось бы мне свободного времени. Инструмент здесь только для приличия. Как вы сами, играете? - У нас тоже нет великих пианистов в роду, - Анжелина медлит, не садится на кровать, всё-таки чужая. Линдси заносит руку над покрывалом, чтобы, наверное, похлопать рядом с собой (боже, когда в последний раз так делал взрослый человек?!), но, подумав, пересаживается и лучезарно улыбается. Белки её глаз, зубы такие белые, особенно в темноте. - Для гостьи нагретое местечко, - так же просто, почти по-дружески она подсовывает Анжелине одну из подушек. – По крайней мере вы чисто поёте? Скажите да. Вы так напоминаете мне Эвтерпу, честное слово, что просто обязаны уметь петь! - Предпочла бы быть Талией, - качает головой Анжелина. – Единственный шанс услышать у нас дома не фальшивый голос – застать в гостях человека, которого брат… Лицо теплеет. Зачем вообще начала выдавать чужие тайны! Почему именно ей, даже не подруге, а заказчице, с которой судьба вскоре навсегда разведёт? Линдси, впрочем, не просит договаривать, накрывает руку рукой – поняла. Её ладонь и пальцы тоже обжигающе-горячие. - Музой комедии? Неужели и вы читаете мифы по ночам? Между нами всё больше совпадений… Воздух беднеет. Линдси раскрывает книгу, передаёт Анжелине так, чтобы держала левую половину. Сама берётся за правую, более тяжёлую, и листает. - Признаться, я думаю, мои предки создали множество прекрасных вещей. Кроме православия, - едва слышно добавляет она. – Что нам сегодня попадётся? Послушайте, вы не хотите остаться на ночь? Я люблю читать вслух, но для самой себя это так нелепо. У меня чувство, что последние три дня вы плохо спали. Хотелось бы помочь. В конце концов, вы во сне ещё очаровательнее. Так мне кажется, а главное… Линдси загорелая, как и её мать, но даже в темноте видно, что она залилась краской. Как повезло, ночь прохладная, иначе, пожалуй, попросила бы уйти. Анжелине так неохота. - Главное, выспавшись, вы сможете чувствовать себя лучше за работой, - что-то в её тоне подсказывает: Линдси подобрала слова на ходу. – Так что, вы послушаете? Анжелина кивает молча, садится на край кровати. Линдси явно недовольна этим: - Вы заснёте вот так, на жёрдочке? Вы не певчая птица, сами сказали. Будьте добры… лечь. - Это ведь ваша кровать. - Вы полагаете, мне не хватит места рядом с вами? Жар, исходящий от неё, уже ощутим, и Анжелина устраивается на боку, поближе к стене. У кровати высокие борта, поэтому если даже зайдёт служанка, сразу не заметит. Линдси садится, сдвинув ещё одну подушку, в головах, скрещивает ноги. Ночное платье её длинное, но полупрозрачное, складка заминается на бедре, очерчивая контуры тела в паре дюймов от лица ночной гостьи. Воздух горячеет, высыхает. Анжелина прокашливается в горле, болезненно, но пусть, смутить Линдси было бы хуже. Или, проносится вдруг среди беспокойных мыслей, это невозможно сделать? - Вы хотите пить? – всë-таки заметила. – Одну минуту. Я не хотела бы будить Софи, поэтому вы… не против вина? Лëгкого, чтобы утром никто не заметил, как мы его попробовали. - Мне предстоит ещë писать, - Анжелина понимает, звучит еë отказ неубедительно. Линдси спускает ноги с постели, сводит колени вместе и заговорщически подмигивает. - Если после такого вина поспать вдоволь и в тепле, хмельной голова не будет. А я, раз беру на себя такую ответственность, обеспечу вам и тепло, и покой. Поднимается. Тонкая ткань цепляется за покрывало, приоткрывая сильные лодыжки, крепкие икры – кожа в свете луны кажется шелковистой, нежнее, чем ладони или плечи; в тот момент, как Анжелина невольно сравнивает, ладони с плечами встречаются. Линдси обнимает себя. Будто пытается защититься. - Не думайте, что я саботирую вашу работу, - она трясëт головой, словно спросонья. – Приди вместо вас кто угодно другой, обязательно стала бы, предыдущие двое ведь отказались и уехали, матушка наверняка вам сказала. Мешать вам – никогда. Ха, она пыталась скрыть от меня, кто приезжает к нам. Кто попроще меня ни за что бы не догадался, а я потребовала искренности – или отослать портретиста прочь. Но оказались вы… Мне верится, вы сможете передать то, что на самом деле во мне есть, какова я. Чтобы он понял и хоть задумался: со мною стоит считаться. Больше, чем другие с жëнами. Я так на это надеюсь. - Я буду очень старательна, - Анжелине кажется, робко как-то она ответила, приглушëнно. А как иначе должен чувствовать себя художник, когда лунный свет очерчивает весь силуэт воплощëнной в таком чудесном облике истинной страсти, пускает по полу длинные причудливые тени? – Но у меня есть впечатление, что ваш муж и без портрета, если он только не дурак, увидит что должен. - А знаете что? Хватит ему сердца или нет, обсуждать нет смысла, - Линдси выпрямляется, откидывает волосы за плечо. – Сейчас принесу вино. Выберите себе, о чëм хочется почитать. Ах да, текст вы не разберëте. Загадайте страницу и строку, назовëте мне как вернусь. Анжелина изо всех сил старается не смотреть в спину, знает, как от пристального взгляда неуютно, и пропускает момент, когда в руках Линдси появляется… ради всего святого, настоящий кувшин, тонкий, невысокий, двум взрослым людям только понюхать, как братец говорит. Наугад она открывает книгу посередине и выдыхает больше нужного. - Что попалось? Об Орфее и Эвридике, - Линдси щурится в темноте. – Матушка говорит, если читать по ночам, можно ослепнуть. Может, это и не совсем вздор. Вот сегодня ко мне спустилась достаточно яркая звезда с неба, легко разглядеть буквы. Счастье, что Анжелина ещë не выдала себя. Линдси добавляет по-гречески, в глазах еë появляется отблеск печали: - Как бы она, правда, не обожгла меня своею близостью… - Вы начали читать? – Анжелине от этих слов становится в самом деле жарко. Самообладания, чтобы прикинуться, ещë хватает. - Разумеется, нет. Я бы тогда вам переводила. Так ведь мы и не готовы. Придержите кувшин снизу, за дно, я сниму пробку. Анжелине как раз бы во что угодно вцепиться. Пробка не поддаëтся сразу, так что только на пользу крепко держать миниатюрный сосуд обеими руками. Но вот Линдси кладëт руку поверх еë и просит тихо, трогательно: - Уступите мне. Я пообещала напоить вас, можно мне сделать это во всех смыслах? Запрокиньте голову, только недалеко. Можете прикрыть глаза. Анжелина слушается. Пыльное горлышко касается еë губ. Пряное и сладкое вино тонкой струйкой стекает не в горло – к зубам и кончику языка, которым сладость чувствовать лучше всего; едва ли столовая ложка, потом Линдси убирает кувшин прочь, задержав на миг на губах. Раздаëтся шумный глоток; Анжелина хочет посмотреть, но вино превосходное, и, честное слово, увидеть что-нибудь столь же дурманящее голову ей будет не под силу. Проглатывая (не жжëтся!), она вдыхает-выдыхает пару раз. - Можно ещë? - Конечно. Возьмëте своей рукой или… - Лучше вы. В кувшине остаëтся глотка полтора. Анжелине и жаль, слишком уж приятное на вкус, ароматом, прохладой своей это вино, и сердце колотится от волнения. Линдси запереживала ей в ответ, раз моментально почти опустошила кувшинчик. - Теперь укладывайтесь, а я поведу вас к Гипносу, - Линдси недолго думая добавляет и свою подушку. Кончики пальцев трогают висок Анжелины, ведут по скуле. Всего секунду. Воздух пьянеет окончательно, стирая последнее смущение, и вот уже очередь художницы накрыть пальцы своими. Чуть-чуть, только подушечками. - Вести, наверное, лучше за руку? - Боитесь потеряться на пути? - Боюсь потеряться без вас. Ладонь трогает ладонь. Непонятно, насколько горячую, пылают равно у обеих. Миг раздумья, и Линдси переплетает пальцы. Аккуратные ногти замирают на фалангах. - Вот вы и в безопасности. Не вздумайте перебивать, я буду на вас зла – разорвëте всë волшебство. Итак, великий певец Орфей, сын речного бога Эагра и музы Каллиопы, жил в далëкой Фракии…***
На исходе недели Анжелина замечает: Софи всë хуже, она дважды роняет из рук предметы, дрожат от тошноты уголки еë рта. Рассказывать мадам, что произошло, рискованно. Дождавшись ночи, когда Линдси удаëтся снова втянуть еë в комнату под покровом темноты, Анжелина не отвечает на привычные обеим уже вопросы, а прижимает палец к губам, прося выслушать еë. - Случилось кое-что печальное. Та милая девушка… План созревает быстрее чем на небе высыпают звëзды. Следующим же днëм удаëтся выбраться в ближайшую деревеньку всем втроëм; из дома, куда Софи отчего-то уже знает путь, появляется пожилая женщина с уставшими огромными руками и тяжëлым взглядом. Поправляет чепец, кивает, покашливая, на дверь домика. Софи оборачивается к своим компаньонкам, смотрит нерешительно. Как назло из окна доносится детская возня, за нею и плач. Софи вздрагивает, подбирает юбки и взлетает по лестнице вверх, словно эти звуки дали ей принять решение совсем иное, чем можно было бы думать. - Матушка будет знать, что ей дурно, и до послезавтра не станет ждать обратно, - шëпотом, хоть вокруг больше и нет никого, сообщает Линдси. – Вот какое дело: она наотрез отказалась плыть назад наедине с лодочником, который возит тут почти всех. Я пообещала ей договориться с кем-нибудь другим в счëт еë жалования… разумеется, она не потеряет ни мелкой монеты, это было бы подлым ответом на еë преданность и доброту. Только я теперь думаю, не лодочник ли причина всему. Жаль, никак не расследовать этого. Не наказать по закону. - Вы думаете, сыщица из вашей книги взялась бы за подобное дело? – Анжелина выходит на дорогу первой и едва успевает увернуться от несущейся куда-то парочки ребят. Линдси, похоже, не понимает еë тона, прекрасные черты темнеют: - А почему бы ей и не заниматься восстановлением в правах тех, чья задета честь? Она – женщина, и Софи женщина тоже, и ещë много бедняжек, которых некому защитить от распутников. Должно быть в еë сердце сочувствие, верно? Любая, самая богатая и образованная, с тысячей родственников женщина или девица может перейти дорогу бесчестному, если так подумать, и ни один из тысячи не успеет защитить от посягательства. А беременность не ждëт, не жалеет. Анжелина не успевает задать вопрос: ещë несколько молодых людей мчатся мимо них по дороге, поднимая пыль. Она чихает, прикрывает нос. Горло сводит судорогой. - Вот почему я не хотела бы иметь детей, - Линдси берëт еë за руку, словно девочку, и отводит прочь. – Должно быть, сегодня праздник. Я не слежу за ними, не знаю… ни к чему дети, ни сын, ни дочь. Девочка вырастет и попадëт в брак, которого не хочет; мне было себя так жаль, пока я не подумала, что, должно быть, у матушки не было возможности иначе устроить мне будущее. Легче оттого? Ни мне, ни ей. Мальчик, как ни держи в строгости, легко поддастся соблазну и станет бесчестным человеком. Или двуличным. Я уж больше люблю прямолинейных мужчин. - Их неинтересно разгадывать, - напоминает Анжелина, улыбаясь. Линдси закатывает глаза: - Мужчин всех неинтересно, они так похожи, словно камни с морского побережья. Разная форма, цвет, сколы, полосы. Но по голове получить любым больно и зубы сломаешь даже о самый хорошенький. У вас не перехватывает грудь от свежего воздуха? Анжелина качает головой, и тут же, как назло, сердце словно в тиски зажимает. Каждый раз забывает, каково это – не выходить из дома вовсе, но не из страха, не по плохой погоде, а потому что нельзя больше никак выразить свой горячий протест. Тоскливо, что и дом родной больше не кажется таковым, лишь пересадочной станцией по дороге жизни, вот-вот унесëт из него прочь в неизвестность и одиночество. - Давайте пройдëм подальше. Домой мне не хочется. Может быть, как стемнеет, разожгут костëр и будут танцевать. Я этого не люблю, зато смотреть в пламя могу сколько угодно. Жалко, что не сумею изобразить, как танцует само пламя. Вы, повторюсь, так счастливы, моя дорогая, что умеете рисовать! Искра вспыхивает в сердце. Освобождает от стянувших пут. Хватило бы на тысячу костров.***
Утренние розовые полосы на мрачном небе выглядят как шрамы по грязной коже. Босым ногам не холодно, когда Анжелина идëт к холсту, останавливается, не решаясь снять покрывало: кожу печëт, будто она давно простужена или, что было бы вернее, виновата всем сердцем. Не помогает ни набрать полную грудь воздуха, ни заломить пальцы до хруста. Невидяще, на ощупь она отыскивает свëрнутый в трубочку и спрятанный меж кистей другой портрет, крохотный набросок, сделанный пару дней назад. Разворачивает, гладит бумагу. Oraíos. Забыла, что не любит танцевать. Смеялась и, вскидывая руки, то тут, то там отыскивалась меж весëлых жителей деревни, справа, слева от костра. В какой-то момент неосторожно шагнула слишком близко. Ветер взметнул юбки, и они занялись пламенем. Линдси этого не видела: она наконец обернулась, нашла Анжелину взглядом, замершую с бумагой на сырой земле, очарованную, оглушенную – губы пересохли, повлажнели лишь уголки рта – и рухнула на землю, точно кусочек пепла, перегоревший почти до пыли. Та, на большом холсте, не получалась. Черты слишком утончëнные, взгляд будто остекленел. Мëртвая. Анжелина тронула под тканью там, где вчера ещë было кукольное личико. Вечером, пока закат играл на небесах, она безжалостно стëрла его первой попавшейся тряпкой, уничтожила. Потому что блеск в настоящих глазах тоже померк. Осталось пять с половиной дней.***
Ветер, носящийся по пляжу, разыгрался во всю силу к полудню. Платок с волос стягивает его порыв, Анжелина особенно ревностно поправляет ту часть, что закрывает лицо до переносицы – чтобы не отразилось в морских брызгах, как дрожит рот. Самая замечательная женщина всей страны, всей Европы стоит в морской воде по пояс, вскидывает руки, и мириады блестящих капель поднимаются от еë пальцев в небо, переливаясь, вновь и вновь. Весëлый жадный смех, будто Линдси изголодалась по веселью (а разве не так?), несëтся к самому горизонту, а иногда и к берегу шальным ветром. Чем больше воздуха берëт она в грудь, тем теснее дышать Анжелине, но, видят все боги, какие на самом деле живы и живут до сих пор, будь возможность – она бы с удовольствием позволила склеиться или быть пронзенными своим лëгким, если бы еë возлюбленной за эту жертву больше ничто не помешало бы вдыхать сколько хочется, до пятен перед глазами. И, видимо, Линдси чувствует. Хохот (в свете сказали бы: фи, до чего отвратительные манеры), не затихая, превращается в хрипловатые вздохи. Во всхлипы, ещë сухие, но вот уже дрожат еë плечи, руки, дёрнувшись, повисают над водой, кучерявая голова, будто подрубили, падает на грудь. Платье всего одно, сменного нет, но Анжелине плевать. Не подбирая юбок, не снимая обуви она срывается с места, пересекает кромку воды. Ногам в чулках становится холодно, ткань тяжелеет, мешая двигаться, но и это не останавливает. Платок, держащийся на одной только заколке, тянется по ветру к берегу на манер свадебной вуали, когда две девушки сталкиваются, удерживая друг друга от падения – не помня своего горя, Линдси тоже побежала навстречу по неровному каменному дну. - Symfoneís na gíneis gynaíka tis? – Линдси сбивается трижды. Протягивает пальцы, гладит основание развевающегося платка. - Symfonó gia pánta, - Анжелина не может этого стерпеть, перехватывает руку и целует наконец разгорячëнную на солнце кожу между костяшек, сгибы пальцев, серединку ладони. Ей так хочется дать волю и своим слезам, но ветер сдувает, сушит веки. Посмеивается: будь, наконец, более сильной и стойкой из двух ты, она больше не справляется, огонь объял весь силуэт, стройный и статный, ни сил нет у Линдси вырываться из огня, ни желания. Однако, стискивая художницу в объятиях, она успевает расслышать ответ, распахивает глаза в удивлении и тут же смеëтся сквозь слëзы, опуская большие пальцы обеих ладоней Анжелине теперь на виски. - Pséftis… Анжелина помнит, и ей больно, но, приникая губами к губам, таким же полным и влажным, она молит о прощении за ложь. Порыв срывает платок, который Линдси подвязала хитро и крепко, но роняет ей только на плечи; сейчас, отдалившись лишь чтобы вдохнуть, Анжелина предпочитает не вспоминать, что судьба еë решена. - Почему? – всë-таки спрашивает Линдси первой. Находит правую руку художницы, перебирает пальцы своими и кладëт под грудь, к трепещущему сердцу. – Как ты могла не рассказать мне, что говоришь по-гречески? Слушать моë чтение, мои случайные фразы… сколько ты теперь знаешь обо мне? Верно, больше всех на свете? - Тебе жаль? – свободной рукой Анжелина пытается смахнуть слезинки с еë век. Не поддаются, и она целует каждое; Линдси на миг замирает, будто собралась оттолкнуть. Не отталкивает. - Нет, - она трогательно всхлипывает, со дна сердца поднимается знакомое тепло беспощадной волною – накроет с головой, утащит на глубину. – И всë же? - Так ты не боялась быть той, кто ты есть, - кажется, она приподняла брови совсем как брат это делал, пытаясь не выдать своего неприятного удивления от еë… выходок, никогда, впрочем, не называя их выходками вслух. – Я поняла, как тебе самой это нужно. Не буду больше лгать, и мне было. Кто бы ни получил твой портрет, я хотела бы навсегда запомнить, что писала именно тебя. Оставить в моей жизни навсегда. Самым чудным воспоминанием. Прости, прости. Нельзя так говорить, раз мы… - Нет, продолжай, - с жаром, столь любимым Анжелиной, перебивает Линдси. – Всë наружу, всë сюда, в мои руки. Я не прощу себе, если мы что-нибудь не успеем рассказать. Я была бы таким дурным следователем, раз прошу выложить мне все тайны, да? Но мне никогда и не быть. Прошу, открой мне правду. Я перед тобой сейчас обнажена, понимаешь, и если мы не вместе… Она замолкает на середине слова: Анжелина молча стягивает шейный платочек. Разжимает пальцы. Нет, не передумает, просто по-настоящему опасается задохнуться. - Что это? – Линдси изо всех сил пытается притвориться, что перевешивает ужас, а не интерес при виде шрама во всю ширину горла, белого, жирного, невозможно засыпать и лучшей пудрой. – Ведь после такой раны не выживают… - И я не должна была, - Анжелина не чувствует тоски в первый раз в жизни, рассказывая. – Мой жених пришëл в бешенство, узнав, что я не собираюсь оставлять искусство после свадьбы. Всë произошло в нашем доме, в моей спальне. Он не мог не знать, что ко мне вряд ли успеют подняться брат или двое наших слуг. На несколько часов я вправду оказалась у входа в ад, да, так и случилось. Прошло почти четыре года. С тех пор я ни разу не входила в свою спальню, Линдси, ни одна, ни с теми, кому могла бы доверять. Спросишь, что меня спасло? Лишь то, что за каким-то делом к нашему дому прибыл тот, чьими общими с братом делами меня просили никогда не интересоваться. Из-под его рук безнадëжно раненые выходили живыми без потерь в речи, умственных качествах, координации. Слухи говорят, будто он разбирает речи мертвецов и может выдернуть из забвения, когда дьявол уже подготовил человеку вечные муки. - Неужели колдун? - Нет, он доктор. Из тех, к кому не приходят своими ногами. И, вероятно, не единственный в своëм роде. Впрочем, после моего выздоровления дома он у нас не бывал. И своего жениха я не видела, слава всевышнему. Его вообще никто с тех пор не встречал, никогда. Линдси молчит. Отводит взгляд – теперь ей неловко смотреть Анжелине в горло. - Вот почему моë замужество даже не обсуждается, - улыбка просится сама. Печальная, но зато это больше не ком в горле, не темнота перед глазами. – И почему я надеялась, что больше никто не надсечëт мне сердце, ведь, выжив, я стала пугаться любых чувств. А теперь… Линдси словно улавливает, как стало холодно Анжелине в воде, а может, и сама успела продрогнуть. Сперва она предлагает локоть, но принять его Анжелина не успевает: мягкая ладонь ложится ей выше талии, помогая держаться. Так, опираясь друг на друга, они выходят из моря. Не насовсем. К краю воды, в белую пену. - Теперь самое страшное, мне кажется, было бы никогда не испытать их к тебе, - Анжелина накидывает платок обратно на голову. Пальцы замирают между лопаток еë возлюбленной. Не хочется притягивать к себе: сейчас, на расстоянии, она соблюдает баланс – и любоваться приятно, и медленно оттаивать, принимать горячее сострадание вместе с другим чувством, кружащим голову. – Больше секретов у меня нет. - А мне жаль, что он вот так пропал без вести, - Линдси всë-таки отступает назад на полшага. – Есть среди моих книг одна… «Тысяча женских коварств». Какие там замысловатые удавки. Следы от них напоминают отпечатки мужских пальцев. Ни за что не вычислить, кто виноват в удушении ненавистного мужа, отца или просто подлого человека. Мне негде было применять почерпнутые знания. Так жаль. Она ведь не шутит. Анжелина никогда не была кровожадной. Наверное, оттого что среди предлагавших расправу никогда не было женщины, сделавшей бы это из-за чистой, искренней любви к ней самой. - Чем я могу порадовать тебя сейчас? - Поцелуй ещë. Теперь не задыхается ни одна из них – по отдельности, головокружение на двоих. Солнце, блеснув, чуть приближается к горизонту, Линдси снимает платок вовсе и кивает в сторону огромного камня вдалеке от них. - У тебя ведь с собой уголь? Тогда пойдëм. Пиши сейчас. Только с тобою я ещë несколько дней смогу быть настоящей. - Ты хочешь спрятаться в тени от солнца? - Нет, - тëмные глаза поблëскивают шаловливо. – Я заберусь наверх. - И я могу, - решительно заявляет Анжелина. – Давай поднимемся вдвоëм, я обещаю запомнить каждую твою черту. Чтобы потом, не добавляет она, на миг отстав – Линдси рванула к манящей скале словно еë понесло ветром, – мои воспоминания меня уничтожили. И пусть. Лучше быть счастливой несколько недель и несчастной всю оставшуюся жизнь, чем существовать кое-как, не зная бездонных глаз и пылкого дыхания взаимно любимой.***
Золотисто-багровая пелена перед глазами чернеет, шум в ушах медленно стихает. Анжелина не позволяет себе опуститься резко на горячие бëдра с множеством коротких кудряшек, тянущихся вглубь и вверх, к едва выступающему животу, даже вспоминая, как беспорядочно гладила эти бëдра, округлые, шелковистые, оставляя поцелуи на внутренней стороне и глубже, жадно вдыхая терпкую смазку и немного крови: сейчас придëтся позвать Софи с ракушками уже для Линдси. Не сдерживается, пускает руку меж еë ног, кончиками пальцев обводит нежные губы, не касаясь клитора – знает, что Линдси сейчас чувствительна до боли, от одной только мысли потягивает ниже лобка ей самой. - Ляг, - то ли приказ, то ли мольба; в любом случае не дожидается, хватает под плечами, роняет на себя. Грудь сминает грудь, Анжелина рвано выдыхает – она пресыщена сейчас, лучше лечь рядом и обнять поперëк талии, теперь спереди. В уголке губ Линдси поблëскивает еë собственная смазка. Тоже не хочет отереть рта? Или правда не чувствует? – Ты пьянящая. Хотела бы я никогда не переставать тебя целовать. Особенно так. Чтобы ты задушила меня такими вот объятиями, Theá. - Ты ведь слышала об острове Лесбос? – Анжелина подтягивает носком к ним покрывало, прячет обеих под жестковатой тканью. Линдси зажимает бëдрами еë руку и коротко целует в нос, в самый кончик. - Не раз. Сбежала бы ты туда со мною, м? Не на настоящий. На тот, из эпоса… где нет лишних мужчин. - Да. И не нанимала бы никаких лодочников. В обратный путь я точно не хочу. Больше говорить не могут, хоть невысказанным полнятся оба сердца. Анжелина помнит: три с половиной дня, после них – целая жизнь. Успеет выплакать, прокричать; ей наконец хочется не помнить, что врачи велели беречь связки, и много недель она боялась говорить громче чем шëпотом. Линдси засыпает первой. Опускает веки. Замирают трепетные ресницы, выравнивается дыхание. Анжелине кажется, даже сейчас не скрыться ей от пламенного взгляда женщины, на красоту которой обиделись бы не только три зачинщицы Троянской войны, а весь сонм богинь. Неправдоподобно звучит. Наверное, сказители и переводчики за ними вслед приукрасили правду как им захотелось. Или это ей хочется верить, что все женщины, дай им честно выбирать, предпочли бы любовь, а не соперничество и козни одна одной?***
Чемодан тянет руку как никогда. Анжелина сбегает по ступенькам вниз, заставляя себя ничего не слышать, кроме стука каблуков и шума дождя за стенами дома. Дверь в десятке шагов, всë ближе и ближе, последние три она пройдëт по вполне ровному полу, распахнëт, не боясь вымокнуть. Не повторит ошибки Орфея. Она взяла ответственность перед своей Эвридикой. Дверь, открываясь, скрипит, но не нужная ей – на этаж выше. Шуршат по полу юбки, кажется, различимо даже тяжëлое дыхание. Еë комната от входа не первая, вот и пришлось торопиться. Кольцо само ложится в хват. Толкнуть, приложив небольшое усилие. На горизонте должно было развиднеться. Может быть, Анжелина и не попадëт под сильный дождь. Ей правда плевать: щëки, подбородок и так солоны. Море дало ей пощëчину радужными брызгами и продолжает бить с весëлым шумом. - Анжи! Это второй раз, когда Линдси еë так позвала. Вновь в порыве чувств. Оборачиваясь, Анжелина пытается убедить себя: не еë вина. В царство мëртвых Линдси попала не по еë вине, не из-за еë ошибки. До встречи с нею, и никак было этого не избежать. Даже при помощи мрачного доктора, сотворившего чудес на десяток мифов. Мифы не поддаются науке. В них всë предопределено. Холодна ли вода в реке Лета? Даже если самой приятной температуры, Анжелина, как бы ни просила часть души, не подошла бы даже к еë побережью, дай ей кто шанс.***
Домой возвращаться всегда немного горько. Анжелина жалеет об оконченном путешествии, только перешагнув порог, а спустя секунду уже нет; раз завершилось это, то вскоре начнëтся новое. Сегодня, впрочем, Анжелине хочется забиться подальше в дом, чтобы никакая сила, мифическая или реальная, не смогла вытянуть наружу. Часов в кабинете Марка она побаивается. Наконечник маятника острый, отполированный до блеска. Качаясь, он кажется готовым резать мышцы, рубить кости. Часы привезли в дом незадолго до дня смерти, от которой Анжелина была спасена. Может, оттого и ещë тяжелее сначала взглянуть, потом отвести взгляд от маятника? Плевать на часы. Нет в доме места, кроме кабинета, где Анжелина могла бы перестать дрожать. Не от сквозняка, хоть в коридорах и холодно. Потому что еë не было здесь… Марк всегда возмущался, не всерьëз, конечно же: одни мерзляки вокруг, раскали им стены до выделения пара и рассыхания, скажут – нельзя ли добавить огоньку и выдать плащ? Дверь приоткрыта, из-за неë пахнет набивкой для трубки и, сердце сжимается, очень сильно коньяком. Однако глаза у брата ещë не подëрнуты поволокой, когда она заходит. Только потемнели. В стакане гадкого пойла на самом дне, бутылок не видно. Значит, под столом. Значит, может быть ещë больше, чем она опасается. - Что произошло? – ей, можно сказать, почти повезло: дорогой братец, выпив, ведëт себя очень тихо, чаще просто засыпает, чаще прямо за столом, чтобы Анжелине не пришлось его таким видеть. – Господи, когда ты переодевался? Мне что-нибудь принести? Марк роняет руку на стол, раздаëтся шорох бумаги. Только тогда Анжелина видит, что перед Марком смятое и расправленное письмо. Подходит ближе. Несколько пятен от коньяка, края совсем отрепались, подпись нечëткая, торопливая. У людей с таким характером, как у отправителя, дурной почерк, как правило. - Этот дьявол женится, - только и сообщает брат. Неверные пальцы скребут чуть выше подписи. – Через шесть недель. После стольких лет обещаний никогда так со мной не поступать. П-проклят ты будь… Он икает, прокашливается в кулак. Анжелине на мгновение кажется, что видно кровь, но нет, бурые пятна – лишь капли выпивки. - Ты слышишь меня? – ни ярости, ни настоящей ненависти. Марку гораздо хуже: Анжелина не видела его в зрелости в отчании, но сейчас во всех чертах, жестах прячется именно оно. – У меня не было даже половины моего сердца при себе. Всë д-давно в его руках. Я всегда знал, он сбережëт его лучше меня самого. Неужели только чтобы разбить? За что? Я жил для него, он жил для меня, и как теперь… Часы заливаются полуденным боем. Целую минуту звучит резкая, неприятная их музыка, но сейчас Анжелина не морщится как обычно: у неë появляется время придумать аккуратный ответ. - Мне жаль, дорогой. Когда ты узнал? - Письмо пришло вчера вечером. Лучше бы его потеряли. Пусть бы он лучше умер! Пустить по десятку выстрелов в его глаза было бы слишком мягким приговором… верно, он презирает меня или, что ещë прискорбнее, моë имя перестало ему отзываться. В письме он просит дать ему объясниться лично. Уверяет, что поступает так не потому что я не нужен ему, но из-за обстоятельств. Что предпочëл бы лишиться обеих рук, чем никогда не прикоснуться больше к моим. Подавился бы этими словами. Я был бы счастлив видеть, как ты захлëбываешься… Мужчин плакать отучают. Большинство успешно, и очень зря. Анжелине еë тихие слëзы, пока ехал экипаж, не помогли прийти в себя, но выспаться немного – вполне. Марк же, кажется, всю ночь провëл здесь и сидит едва-едва, но вместо сочувствия сестра вдруг понимает: внутри вскипает злость. - Знал, не стоило доверять никому, особенно так беззаботно, - брат допивает остатки пойла. Стакан уже у самого стола выпадает из рук, но не бьëтся, катится к краю. – Позволил себе забыть. Такие клейма вытравливаются только кислотой. Или вот… Находит стакан, встряхивает. Фыркает сам себе под нос, и это почему-то добивает самообладание Анжелины: она вырывает, не приложив усилий, стакан из пальцев Марка. Не ожидал. Медленно поднимает взгляд, но даже с третьего раза не может сформировать в хмельном сознании вопрос. - Тогда и мне налей, - Анжелина говорит тихо, но, похоже, слышно еë очень хорошо. – Где твои дрянные бутылки? Давай, вытягивай, хоть из самой з… ох. Не может она долго обижаться, особенно на единственного близкого человека в мире. Особенно после того как сама подпустила ещë одну душу вплотную к собственной, зная, что суждено вскоре проститься навсегда. А брат совсем не сердится. Взгляд неожиданно проясняется, Марк садится прямее – секунду назад он расползался по столу, словно бескостный садовый слизень. - Кто посмел обидеть тебя? – подливать в стакан он и не думает. – Заказчики наболтали лишнего? Только скажи. И ещë скажи, пожалуйста, где твой… шарф? Надо же. Анжелина думать забыла о платке, с которым раньше и на ночь порой не расставалась. С тех самых пор как сняла его перед Линдси. - Плывëт к англичанам, - точнее говорить пока не хочется. – Нет, никто не обижал. Но видел бы ты еë пленительный взгляд, право, лучше всех бы меня понял. На самом деле, не надо выпивки. Это пройдëт. Она всë равно не позже чем через полтора месяца будет за… На полу расцветает солнечное пятно. И мутные же окна в кабинете, нужно немедленно вычистить. Впрочем, солнце беспощадно и напористо, если ему нужно, проникнет в самую непроглядную тьму своими лучами. Анжелина шагает вбок, к светлому прямоугольнику, будто надеется согреться. А если не выйдет, пусть. В холоде голова соображает быстрее. - Я возьму? – договаривая, она уже держит на письме руку. Марк сосредоточенно кивает: он-то первым замечает, когда сестре что-то приходит в голову. Особенно что-то дельное. – Так. Нет, личное, личное… ни одного дня не перестаю карать себя… бог мой, ни строки без страсти. Глупый, глупый братец. Он не любит никого другого, ты же знаешь и сам. - Ты за этим взяла? - Я ищу имя невесты. Оно было указано? Ах да, вот… Таких совпадений просто не бывает. Даже в мифах. Но ближе к концу письма Анжелина находит фамилию, которую смущалась произносить даже в мыслях: воспоминания заставляли вздрагивать от желания с тоской пополам. Анжелина улыбается во весь рот; со стороны смотрится, должно быть, так, будто и лицо ей расчертили острым лезвием пополам. - Что ты затеяла? – братец будто и не пьян, так точно реагирует, подмечает. – Говори. Только не какую-нибудь глупость. Без этого письма неспокойно, не добавляй, не сейчас. Анжелина и не думала, право слово. Она всем сердцем любит Марка и желает ему никогда, никогда не горевать. Не сталкиваться с болью, побуждающей заглядывать в небольшой винный погребок. Надо, щëлкает на краю сознания, распродать его для спокойствия. Самые ценные экземпляры всë равно ни Марк, ни она сама не трогают. - Можешь считать, что я решила над тобою поиздеваться. Морские брызги орошают затылок. Теперь это ласковое поглаживание. - Выполни его просьбу, хорошо? Пусть приезжает даже вместе с женою. Ты сможешь сделать вид, что оскорблëн больше чем соскучился. - А ты? – Марк не любит, когда сестра выдерживает паузы, и сегодня, пожалуй, Анжелина ему уступит, не станет тянуть. - А молодую мадам я беру на себя, - Анжелина смеëтся, не по этикету явно показывая зубы. Солнце за окном окончательно высвобождается из плена туч. – Будь спокоен. Вы нас даже не заметите, пока не придëт время обеда. Нет, и тогда ни за что! Я прикажу подать в спальню. Теперь Марк не знает, что ответить. Спрашивает, должно быть, сам себя: то ли услышал? - Ты туда даже переодеться не заходила так давно, - начинает издалека. – Неужели есть человек, рядом с которым ты не будешь испытывать страха и неприязни в своей комнате? О нет, всë равно ни одна женщина того не стоит. - Не для него, - тактично поправляет сестра. – Для меня стоит целого мира. Выходит, всем будет удобно – когда объяснимся, разумеется. Прошу тебя, сделай как я говорю. Наступит день, я верю, когда и на нашем берегу, и по всем побережьям Средиземного моря не придëтся хранить таких тайн. Может, никто из нас до этого дня не доживëт, и всë же… предки дали хороший зачин, чтобы это случилось однажды. Страсть всë равно найдëт путь вокруг закона. - Верно, - все морщины с его лба исчезли. Тоже, должно быть, слизнула морская волна. – Игральные кости бога всегда выпадают как нужно… Анжелина раньше бы поспорила с этим выражением. Но сейчас в подшитом кармане у самого сердца прячется набросок сразу двух огней, меж которых не сгорает надежда, наоборот, подпитывается, весело мажется золою, пинает угольки, ловит пепел. Предложи Анжелине отмотать время назад – всë равно выбрала бы вновь оказаться рядом с пламенем и вспыхнуть в ответ.