Дымчатые черные ночи

На улице — минус двадцать пять, серый, тоскливый конец февраля, грязный лежалый снег. На часах — три восемнадцать ночи, когда Стелла, шлепая пятками по паркету, крадется по погруженному в темноту коридору; мотылек, стремящийся к свету — тусклой желтой полоске из-под прикрытой кухонной двери. Дом спит: затихли шумные соседи сверху, не визжит больше ребенок в тридцать пятой, окна дома напротив — черная бездна. Их кухня в старой пятиэтажной сталинке — маленький уголок рая. Светлячок поет — мурлычет себе под нос, переступая с ноги на ногу у плиты: пыльно-розовые пушистые носки, забранные в небрежный пучок светлые волосы, ловкие худые руки, наливающие в сковороду тесто. Вся она — такой же тусклый теплый свет, маленькая угасающая звезда, расцветающая в сердце, уют одеяла в холодные дни, который не хочется покидать. Вся она — то, что держит Стеллу в порядке даже в самые тяжелые времена. Вся она: с привычкой готовить блины ночью, с нежной улыбкой в глазах, с любовью к сладкому, с желанием увидеть море в пять часов утра, с расписанием приема антидепрессантов на холодильнике, прижатым бесполезными, но милыми магнитиками, с мечтами о будущем, с приступами слез и ненависти к собственному существованию, с холодными руками и теплым сердцем — вся до последней клеточки любимая. Стелла целует ее в шею, обвивает руками талию, потирается щекой о щеку, до краев наполненная невыразимой нежностью. Она не слишком умеет в красивые слова: колет, острит, насмехается над окружающими где-то на грани грубости, не переступая, но с ней — неловкая нежность, позорные попытки флирта, слабеющие от одного взгляда руки; хочется сказать так, чтобы дух захватило, чтобы вывалить все эти распирающие чувства — не получается, но Светлячок смеется, целует, притирается как кошка, без слов все понимает. Всегда ее понимает. Если мы — целое, то я — лишь половина человека? — Проснулась, — она не спрашивает, констатирует факт, гладит руки Стеллы, откидывает голову на плечо. За окнами — шум одинокой машины, спящие звезды. Пальцы переплетены крепко-накрепко, на фоне — тихая песня на чужом языке. Стелла — наконец-то цельная. — Я думала, будет сюрприз. — Все хорошо? — шепчет Стелла, зарываясь носом в ее волосы, покачивая ее легонько, словно засыпающего ребенка. — Нормально себя чувствуешь? Пауза. Очередной период позади: позади долгое холодное молчание, безмолвные слезы, извинения за испорченную жизнь, ласковые уговоры съесть хотя бы тарелку супа, попытки помочь помыться, разбитое в ванной зеркало; они все еще не купили новое. Впереди — только любовь. — Ты же рядом, — шепчет в ответ Светлячок, прижимается ближе, и Стелла обнимает ее крепче — этот знак ей знаком. Они продолжают говорить шепотом, словно боясь спугнуть что-то эфемерное, то самое, спутавшее их вместе — или то, что прячется в мирной тишине ночи. Стелла забирает подгоревший блин, Светлячок разворачивается, целует ее в подбородок, в нос, во влажные от масла губы. — Вкусно. — Врешь. Возьми другой! — Дай мне сама. Они выключают плиту, вслушиваясь в сменившуюся песню — что-то меланхолично-робкое, и раньше, в начале отношений, Стелла постаралась бы сменить, спрятать все, что могло заставить Светлячка грустить, но сейчас она тянет ее за собой в центр кухни, под лучи электрического света, где они кружатся, медленно и неловко, соприкасаясь лбами, руками, сердцами, глотая один на двоих воздух, в странном подобии танца, словно две потерянные тени, не в силах разлучиться и на миг. Даже так, она улыбается — смотрит — в глубине потаенная неуверенность, там, глубоко на дне: а можно ли? А правда ли это существует? А имею ли я право? Стелла подарила бы ей весь мир — если бы могла. А может: подарки без повода, билеты в театр, уютные вечера со свечами на маленькой кухне, танцы на подземных станциях, поцелуи под дождем, украденная бродячей кошкой во время пикника в парке сосиска — кошка дремлет в ногах по ночам, оберегая их сны, и отзывается на Сардельку и Солнышко. Для Стеллы существует два солнца. Одно из них целует ее прямо сейчас — и поцелуй на вкус как ночные блины и надежда.