Тшш

Рисунок. Всего один неудачный рисунок, всего одна неудачно перевернутая страница на трансляции. Хотя почему, рисунок очень удачный. На нём Феликс. Такой Феликс о котором Хван все время грезит. Ладно, если не все время, то очень часто. Разгоряченный, с явно видимыми мышцами из под тонкой ткани майки, которая сама по себе насмешка. Выступающим кадыком, делающим и без того притягательную шею невероятной. Хенджин залип раз пять, пока рисовал, да и сейчас не сразу блокнот переворачивает, не сразу перелистывает страницу, пялится, не успевая скрыть свой маленький (большой) секрет от тысяч зрителей. Кожа Феликса покрыта потом. Потные люди это мерзко же, верно? Но сейчас это не вызывает отвращения, только желание прижаться губами, пройтись по каждому выступу ключиц и шеи, по каждому изгибу, ощутить солоноватый привкус. Сколько раз Хван это себе уже представлял? Он не сосчитает, и не пытается, ибо это не важно. Он будет представлять ещё, снова и снова, в одиночестве пересматривать видео на телефоне, которые хранятся в заблокированной и спрятанной ото всех папке «Мой лучик». Хенджин продолжает вести эфир. Он влюблен, он понял это уже давно, но и не осознавал тоже долго. «Ликс просто красивый, мне нравится его эстетика», «Это нормально, пересматривать выступления — Ликси пластичный, хорошо двигается, всякий засмотрелся бы», «Смотря на фото часами, я вдохновляюсь ими для своих работ», «Фанаты тоже так делают». Довнохновлялся. Сначала отрицал, а после понял, что на лице, каждый раз появляется улыбка, и сердце тихо радуется даже в самое хмурое, усталое утро, когда младший приваливается к его плечу, тёплый и сонный, когда зевает и трёт глаза, пока им хореографию для очередного танца объясняют. Почувствовал прыгающее внутри счастье, когда Феликс внезапно подходит, обнимая со спины или носом в грудь тыкается, и опаляющий внутри все жар, когда при объятиях тёплым дыханием шею щекочет. — Хенджин любит... — Феликса! — Ким всегда наблюдателен. Хван ради приличия смеётся, а внутри тепло разливается. Любит, и правда любит. Эфир все еще продолжается, но усилий по концентрации внимания хватает примерно на полчаса. Он прощается и вновь открывает заветную страницу. Трёт глаза. Не пройдёт и получаса, как Феликс узнает: он всегда сидит в тик-токе, смотрит тренды, видео стей. Интересно, как ему те ролики, в которых фанаты намекают на их отношения? Он сразу перелистывает или ему приятно смотреть на тёплые, такие естественные (по крайней мере для Хвана) прикосновения к друг другу. Хенджину всегда было интересно, но так же он всегда боялся спросить прямо, а ответы получал настолько же расплывчатые, насколько задавал вопросы. — Как тебе ролики про нас? Видел? — Угу, красивые. — Ли не поднимает взгляд от телефона, как будто старательно что-то выискивает. — Мы хорошо смотримся вместе. — Ээ... да. И это действительно так. Не зря множество брендов заказывали их совместные фотосъёмки для рекламы. И Хенджин был счастлив. Раз за разом, эти фото становились гордостью его коллекции, не считая уж того банального факта (одного этого было достаточно для счастья), что он мог провести больше времени вместе. Вместе с Феликсом. С раскрепощенным, не смущающимся, от которого веет сексуальностью, а взгляд глубокий, как океан, притягательный как омут на его дне. Пускай только в силу роли – плевать. Вот бы смотреть и не отрываться, незаметно самому себе придвигаться ближе, пока не почувствуешь на лице тёплое дыхание, пока... Хенджин мотает головой и легонько бьёт себя по щекам. Там, давно и недавно одновременно, лёжа с Ли по две стороны от шахматной доски, он понял, что хочет выиграть, в своей собственной игре, но не чтобы победить, а чтобы почувствовать под ладонями приз. Часы на экране монитора показывают, что он пробыл около пятнадцати минут в залипая в стену. 23:08, нужно подниматься и собираться ко сну. Хван идёт в ванную, а его мысли продолжают собственный бег. Пару дней назад ему стало известно, что Yves Saint Laurent пригласил его и Феликса для рекламы новой версии духов, аромата, который стал уже известен по всему миру. И это не просто съемка, это целая неделя. Неделя в Париже, в городе влюблённых. Хван невольно улыбается мечтательным образам, где Феликс так органично вписывается в улочки с домами стиля Осман, как создает волнующий контраст с готический архитектурой. Хенджин уверен, большая часть памяти на фотоаппарате будет заполнена именно его спутником, с лучезарной улыбкой и самыми очаровательными веснушками на свете. «Целая неделя вместе, только подумать!». Незаметно для себя парень возвращается в комнату, раздумья прерывает негромкий стук в дверь. — Да? — Извини, к тебе можно? — на пороге стоит Феликс, уже немного сонный и растрепанный, час поздний, от этого Хван сглатывает, а сердце приятно щемит, отдается мурашками в горле. — Да, конечно, заходи. — дверь захлопывается с тихим щелчком. — Я видел твой эфир, рисунок очень красивый... — Какой именно? — Хенджин сам не понимает, зачем пытается ухватиться за прутик посередине бурной реки. — На котором я, — тут же смущается — если это я, конечно... с того концерта, тут, в Сеуле, ты ещё моё лицо розовым квадратом замазал. — Ааа... — не в первый раз между ними повисает неловкая тишина. Хван внутри сжимается, хочет и внешне стать меньше атома, потому что все, что он пытался скрыть, теперь очевидно в этих тёмных глазах, смотрящих на него. А Ли молчит потому, что чувствует, но не может поверить. Он даже никогда не задумывался, что яркое счастье, испытываемое рядом со старшим, за которое он каждый раз потом платил болью, может стать более устойчивым. Даже сейчас не отпускает мысль: «Может, просто рисунок, не более?». — Почему ты это нарисовал? — Прости, тебе неприятно? Я должен был спросить, прости... этого больше... — Нет-нет, я просто хочу знать почему. - поспешно перебивает Ликс, заверяя - Мне приятно.. — А... мне нравится, просто, ты там очень красивый... — Хенджин впервые поднимает глаза, которые сдают его полностью. Это свет бесполезно сравнивать с солнечным или тем, что от лампы. В мире нет ничего, что передаёт тепло подобно влюбленному человеческому взгляду, нет ничего, что могло бы хоть сколько-то точно подражать ему. — Думаешь, я красивый? — Да. — они уже миллион раз говорили это друг другу, но теперь это звучит как-то по особенному. Наедине. В тишине спальни. Феликс делает шаг вперёд, сердце Хенджина, отдаваясь электричеством по всему телу, гулко падает вниз. — Ты тоже, тоже очень красивый, Хенджин. — говорит он приглушенно, сглатывает. — Если... — Если что останови меня, и потом сделаем вид, что ничего не было, что это быть просто сон — Феликс шевелит губами, шёпотом повторяя за Хенджином слова. В конце предложения, как подтверждение сработавшего заклинания, щёлкает повернутый в двери замок. Теперь Хван делает шаг вперёд, а Ли невольно опирается спиной на стену, опускает руки на грудь перед собой, под махровым халатом, из под которого все ещё пробивается жар после душа, а, может быть, просто от тела. Хенджин смотрит на него как на самое драгоценное и желанное сокровище — хочется замереть и не дышать, лишь бы не упустить этот момент — ведёт кончиками пальцев по выступающим из под футболки ключицам, и по коже, лепестками цветов, разбегаются мурашки. — Такой драгоценный... Ли смущённо прикрывает глаза и ведет ладони выше. К воротнику халата, к горячей шее, к слегка влажным после душа волосам. Волосы Хенджина всегда были его отдельной любовью, его отдельной слабостью. — Посмотри на меня, солнце — теперь лицо Хенджина совсем близко, дыхание ощущается на кончике носа и на губах. — все в порядке? — Да, более чем... — набравшись смелости, Феликс сам тянется вперёд, наконец чувствуя неуловимо-сладкое, (не) чужое тепло. Пробует, делая его влажным их общей слюной. Хенджин притягивает другой рукой за затылок ближе, пока первая все так же покоится, поглаживая ключицы. Губы Феликса такие мягкие и нежные, куда лучше чем в воображении, и от этого Хван чувствует только острее, сминает, а Феликс забывает о всех тревогах и сомнениях, обо всем. Минуты пролетают незамеченными для них. Чувствуя лёгкое прикосновение языка Хенджин едва даёт им обоим вдохнуть, углубляя поцелуй. Мгновения тянуться несущейся мимо вселенной. На выдохе слуха достигает едва различимый низкий стон, который, как спусковой крючок, заставляет действовать более развязно и уверенно, как будто пробуждая демона из глубин давно и нещадно распаляемого ада. Они специально замирают, прикусывая губы, чтобы ярче чувствовать, касаются языками, снова продолжают, тщательно изучать каждый миллиметр. Как теперь Хенджин сможет без этого? Придется ли? — Идём, сядем — низко вдыхает Хван, сжимая руки на тонкой, будто созданной под них, талии, и тянет за собой к кровати. Ли устраивается на его коленях, халат уже порядком сбился, и Хенджин довершает это действия, притягивая парня как можно ближе. Отчётливо чувствует его возбуждение, позволяет почувствовать свое вместе с тем начиная оставлять неровные следы поцелуев на шее. Той самой идеальной, шее, на каждом изгибе, которым он грезил, но к которому даже не надеялся прикоснуться. — Прошу, осторожнее — Ли подаётся телом вперёд, сжимая в кулаки мягкую ткань на спине. — Да... — новый поцелуй — Да, я знаю. Ни черта Хенджин не знает. Он слишком давно не целовал никого, и уже сейчас на коже остаются краснеющие следы, которые потом придётся скрывать тоналкой. На линиях ключиц и в ямочках межу ними, на плече, с которого была небрежно стянута домашняя футболка. Он прижимается губами к кадыку и чувствует расходящиеся от тихих стонов вибрации. Ли тянется к ослабевшему поясу халата и теперь очередь, упавшего на простынь Хенджина, плавится под влажными прикосновениями к шее и груди. — Солнце, сними футболку, я хочу тебя видеть — он тянет за ткань и Феликс послушно поднимает руки, а после прижимается к нему всем телом, чтобы чувствовать, настойчиво сминая губы. Ненадолго они замирают, как будто не решаясь переступить последнюю черту. Не отрывают взгляда друг от друга. — Хочешь? — Хочу. — и совсем не важно, кто задал вопрос, а кто ответил. Хван тянет за пояс спортивок, параллельно, подцепляя и боксеры, и Феликс тут же помогает их стянуть. — Теперь ты. — Теперь я — на автомате повторяет Хенджин. Вся, красота, все драгоценное в мире, находиться в концентрированном виде перед ним, доступное руками, губам и взгляду и он забывает как дышать, от переполняющих грудную клетку чувств. Теперь они оба без одежды, немного растрепанные, раскрасневшиеся. — Иди ко мне — зовёт Хенджин, усаживаясь к изголовью кровати и Ли снова заползает к нему на бедра, снова прижимается как может близко, целует щеки и родинку под глазом, которую всегда до одури любил. Хван обхватывает их члены, по очереди размазывая смазку с головок, после соединяет вместе, начиная медленно водить вверх вниз. На что Феликс стонет куда-то ему в висок, сжимая плечи. Почти сразу же начинает толкаться бёдрами вперёд, на что Хенджин только улыбается, крепче сжимая талию свободной рукой. От соприкосновений, давления по телу пробегают волны щекочущего наслаждения, Феликс целует шею, проводит языком по мочке уха, вбирает в рот, прикусывает. Получает в ответ заслуженный стон и, Хван готов поклясться, этот хитрюга сейчас улыбается. Двумя минутами позже Ли шепчет: — Стой, я не хочу так. — Что-то не так? — Хенджин тут же отстраняется, стараясь заглянуть в глаза. — Нет просто... я хочу почувствовать тебя внутри. Войди в меня, готов, то есть я готовился... Хван притягивает его для поцелуя: — Тогда я тоже, — шепчет он в губы — и тянется рукой к ящику тумбочки. — С вишней тебя устроит? — легкая улыбка. — Ты был так уверен, что однажды это случится? — Ли слегка удивлён. — Скорее был уверен, что нет, но купил ради шанса один на миллион — он выдавливает слегка розоватую жидкость на пальцы и размазывает. Утянув Ли в очередной поцелуй, начинает растягивать его и понимает, что слово "готовился", было даже не просто о походе в душ. Младший, тем временем, выдавливает ещё смазки на пальцы и проходится по члену Хвана, заставляя его приостанавливаться на мгновения. Их руки двигаются почти синхронно, Феликс непроизвольно насаживается все глубже, чтобы получить заветное прикосновение и волну удовольствия по телу. — Подожди — обдавая горячим дыханием, шепчет Хван — ты готов? — Готов — без промедлений кивает Ли, и чувствует, как тепло их рук соприкасается, пока он постепенно принимает в себя член Хенджина. — Ты в порядке? — Да, все хорошо. Следом он чувствует плавные движения и закусывает губу. Не больно, просто приятно и непривычно, но Хван уже тянется к его губам и крепче сжимает бедро под ладонью. Толчки и тихие стоны раскаляют пространство вокруг них. Идеальное во всех отношениях, покрывшееся румянцем лицо — Хенджин хочет, чтобы Феликс запомнил от этого вечера только наслаждение и никогда не испытал сожаления, за их близость, сжегшую последнюю полупрозрачную бумагу, разделявшую друг от друга. (не) Дружеские, хоть и редкие, прикосновения были и так делом обычным. Но мысли отрывочны. Простора для них слишком мало, а ощущения захлестывают едва давая вдохнуть. Хенджин обхватывает его член, водит рукой туда обратно сжимая, и наблюдает, как на уже не идеально чистой шее, проступают вены и мышцы от напряжения, а дыхание то и дело обрывается. Толчки становятся более резкими, у них уже нет сил сдерживать себя. Удовольствие возникает раз за разом, становясь все сильнее, скапливаясь в теле, заполняя. Узко, горячо, наполнено. Доверительные и чувственные соприкосновения. — Хен.. джин.. — Ли стонет его имя и это звучит чертовски красиво, у Хвана тоже дыхание перехватывает — я так долго не продержусь. Хенджин целует его взмокшие плечи и ключицы и шепчет, что это совершенно не важно. Он и сам долго не продержится, смотря как Ли изгибается под ним: пластичный, грациозный, сосредоточенный на удовольствии. Он то откидывает голову назад, прикусывает губы так, что все внутри все обрывается и вспыхивает с новой яркостью, то, положив руки на Хванову шею, беспорядочно целует ему лоб, щеки и скулы. Последние проникновения глубокие, с замиранием и рваными стонами. Они кончают почти одновременно и обоим кажется, что они никогда ещё так высоко не поднимались и никогда так головокружительно не падали в объятия мягких простыней. Мир вокруг начинает постепенно появляться. Они сплетают пальцы и просто лежат, потому, что двигаться больше нет сил, по крайней мере на ближайшие минут двадцать. Те пролетают тягучим, сладким мигом, в котором есть только удовлетворение, спокойствие и счастье. Потом Хенджин тихо спрашивает: — Пойдём в душ? — Пойдём — вторит ему Ли. — А останешься на ночь у меня? — снова спрашивает старший уже под тёплыми струями воды и Феликс второй раз отвечает утвердительно Это был Феликс, его Феликс смотрящий внимательно, участливо. Глаза, успевшие за прошедшие минуты отвыкнуть от света дня видели нечетко от чего кожа Ли казалась светящейся. "Если он сейчас улыбнется, - подумал Хенджин, — то я ослепну". И Феликс улыбнулся, но Хенджин не ослеп, только почувствовал разливающееся от сердца внутри тепло. Крыло самолёта уже рассекает небо в снижении над Парижем, нежным городом любви, с великолепной архитектурой, которой Хван восхищен. Города, с завораживающе красивым, как музыка, языком, который Хван совершенно не понимает, и с многовековыми секретами истории, что иногда становятся прибежищем мыслей свободные минуты. В кресле рядом, заглядывая в окно из-за плеча, сидит (его) Феликс, и Хёнджин этому совершенно счастлив. Они и раньше редко расставались, проводили много времени вместе — все же одна группа, но теперь это «вместе» совсем другое. Ушёл привкус горечи у счастья, на душе тяжелым камнем больше не лежат секреты. После перелета чувствуется привычная уже усталость: впереди съемки, экскурсии и вечеринка от бренда, который пригласил их. Работы всегда много, но именно ей они благодарны за встречу и возможность проводить время вместе в разных уголках мира. Иногда (наверняка чаще, чем иногда), людям кажется, что у тех, кого называют "звездами" какая-то особая, совершенно другая, жизнь, особые события, развлечения и самое яркое счастье. Это не так: различия, конечно есть, но у этих двоих будут все те же прогулки среди прохожих на улице, они будут одними из многих посетителей кафе, одними из тех, кто будет уделять внимание достопримечательностям и фотографировать их, оставлять снимки в галерее на память и, возможно, даже покупать вещи в качестве сувениров. Истинное счастье зарождается в глубине сердец и ему безразличны пузатые или скромные кошельки в карманах. График, как и всегда, загруженный, но, узнав расписание еще до отъезда, они, усевшись в желтоватом свете вечерней комнаты, высказывали, совмещали и укладывали в свободные часы свои желания. Они мечтали вместе и мечтали по-отдельности: например, Хенджин несколько вечеров провел за компьютером в своей комнате, набирая длинные текста, разговаривая по телефону, хмуря брови, а после, с раздраженным и досадливым вздохом откидываясь на спинку кресла, а Феликс изучал музеи и выставки, заранее приобретая билеты, вносил в планы понравившиеся обоим архитектурно-исторические памятники. Погода стоит теплая, дни ранней осени светлые и солнечные, так что можно прогуливаться по городу, не обременяя себя лишними вещами. Выйдя на балкон из номера, Ли кажется, что вместе с шумом из голосов прохожих и проезжающих машин, до него долетает запах известной каждому, кто хоть что-то слышал о Париже, выпечки. Он нервно сглатывает, сжимает поручни и прикрывает глаза. Лето, видимо, совершенно не хочет уходить, согревая теплом кисти, щеки и нос. Феликсу немного грустно, что оно все же уйдет, ведь все когда-то заканчивается. Закончиться и поездка, которая пока, к счастью, только началась. *** Это уже их второй музей, здесь, как и в предыдущем, сами залы призрачны: бесцветные, белесые стены и такой же свет — всё, чтобы подчеркнуть главное. Люди, невольно следуя усвоенным с детства правилам, начинают говорить шёпотом, а потому от группок, курсирующих по залам, вслед за одетыми в классическом стиле женщинами и мужчинами с микрофонами, исходит только приглушенный гул. Двое парней держаться слегка на расстоянии, не берутся за руки, как хотелось бы, не обнимают друг друга за плечи, не прислоняются головами, подолгу стоя у заинтересовавших картин, но перемещаются от экспоната к экспонату вместе, иногда, ненароком одинаково склоняются или двигают руками, тихо переговариваясь о своих впечатлениях. Хенджин слушает голос аудиогида, из прямоугольного черного приборчика, через типичные черные наушники, которые на всех других выглядят нелепо. Иногда делится тем, что произвело наибольшее впечатление, показалось важным, а Феликс, позволяя себе отдохнуть по его настоянию, просто смотрит и захвачено внимает цветущим интересом глазам Хвана и его шёпоту. Внимательно вслушиваясь в приятный, но ничем не приметный голос, Хенджин вглядывается в очередной портрет — его интересует каждый из представленных тут. Завораживает искусное выполнение, и судьбы, многообразие судеб, которое он видит за ними. В каждом лице невольно пытается угадать, как жил этот человек, о чем думал, о чем волновался, какие мысли не покидали его головы и залегали морщинками у губ, глаз и на лбу. Его поражает многообразие жизненных миров и возможных смыслов, захватывает дух, пробегает мурашками по плечам и шее, и он готов так провести часы. «Каким было для нее утро, на старинных улочках Франции? Что видела девушка, выходя спозаранку? На что внимание обращала? Видела ли она туман, влагу на стенах домов и виноградных листьях? Наслаждалась ли красотой, еще беловато-желтых лучей солнца сквозь туман или, подгоняемая нуждой и голодом, не могла думать ни о чём, кроме муки в теле и предстоящей работе? А эта, в богатом платье, прокрадывалось ли в ее разум что-то кроме сплетен, мыслей о месьё и бесспорно прекрасных вышивках? Подкрадывались ли в ее сознание кроны дерев, равняющиеся с резным каменным балконом и облака над ними?». А Феликс смотрит больше на Хвана, чем на портреты и думает, что быть натурой тому подошло бы куда больше, чем всем этим людям, давно уже почившим. Делает украдкой фото, пока Хенджин подносит телефон поближе к картине, чтобы заснять понравившиеся детали и приемы. Их, преобразовав призмой собственного восприятия, он, возможно, захочет повторить в своих работах. После, Ли, глядя на экран, неизменно, думал, как красиво эти два шедевра смотрятся вместе. Хван и сам, не смущаясь, минутами отдавал взгляд не менее восхищенный, своему спутнику, стараясь запечатлеть, собрать вместе свою идеальную картину, пока сердце глухо отдавалось в груди. Ведь оба, бесспорно, были главным шедевром друг для друга. В следующих залах, глядя на пейзажи Хенджин снова и снова изумлялся красоте мира, изменчивости природы, которая, кажется, всем спектром разнообразия: величественного, грозного, умиротворяющего, готова стать лекарем и участливым слушателем каждой души. Думал, что хотел бы посетить каждое из этих мест с любимым, показать и подарить весь мир и поднести каждые из тех цветов что изображены на натюрмортах. Феликс всегда восхищался искусством, но не чувствовал, что достаточно хорош, чтобы создавать его. У каждого свои шрамы. Свободное время он наполнял тем, что позволяло отвлечься от собственных мыслей: компьютерными играми или общением, в попытках создать комфорт для другого. На тренировки он тратил времени больше, чем мемберы, чтобы хоть немного ощущать, что достоин быть причастным к созданию тех великолепных творений, что появлялись на свет из умов и сердец семи других участников. Потому и в Хване он безмерно ценил то искусство, которое старший создавал и привносил в мир и не только за то, что оно породило их. В одном из 2 Kids Room Феликс сказал: «Когда я думаю о тебе, я чувствую, что у меня есть еще одна причина жить», это было дважды правдой. Хенджин был его причиной, чтобы жить. Сейчас же, находясь в Париже, среди тысяч великолепных зданий, на выставках, Феликс буквально растворялся в пространстве ярких и пастельных красок, нежных музыкальных нот и созвучий, это наполняло его существование осмысленностью, заглушало страдание. Феликс был уверен — искусство, это единственное спасение для таких отверженных как он. Оно может излечивать сердца. Потому младший поддерживал каждое творческое начинание Хенджина, каждый порыв. Искусство — это то, что способно становиться диалогом душ и передавать сквозь время смыслы. В них те ценности, что умы сочли столь значимыми, что захотели разделить, захотели помочь прийти к свету тем, кто жаждет, но боится и сил не имеет двигаться на ощупь, но для смелости будет достаточно лишь тонкой нити, что путь укажет. Искусство Хенджина ежедневно порождает, то прекрасное, что залечивает самые тяжелые раны. Тексты, песни и рисунки, видео и фотографии — Феликс знал — латали сердца многих стей, спасая их от одиночества, непонятности, запутанности, опустошённости и, даже смерти. Хенджин никого из них не ранил, как боялся сам, он продолжал спасать день за днем, не смотря на то, что ранили его. *** Они чаще выходят из машин под щелчки множества камер и улыбаются фанатам, давая автографы на улицах или мероприятиях. Они любят свою работу, но хотелось бы на несколько дней забыть обо всем, что привычно окружает и погрузиться в свою личную сказку. Стать не звездой, которая ежедневно получает тонны любви и ненависти одновременно, но обычным человеком. Не идолом – идеальным любым куском тела – которого слепо любит большинство. Вот чего Феликс действительно желает для Хвана в этой поездке. Он желает ему кусочек спокойствия, несколько дней без ненависти, без метаний, без страха ошибиться, в гармонии и мире с самим собой. Хенджин: его красотой восхищаются, но уже в следующую минуту проклинают за миловидную оболочку, за которой не видят ничего. Под ней он то насильник, то пустышка, то красивый избалованный монстр, унижающий тех, кто окружает его теперь и тех, с кем обучался еще в школьные года. Ему многое пришлось пережить, он знает, как непостоянна толпа в своих симпатиях. Знает, понимает, но душа чувствительна не только к игре красок на полосе обоев ранним утром, не только к рассветной дымке, нежным звуками пианино и шершавому асфальту в теплом полуденном свете, не только к словам авторов на страницах книг, но и к словам толпы. Те греют ее, а после внезапно ножами режут, на куски зубами рвут, безобразно перекосив смехом лицо. Поначалу Хван терялся в этих чувствах, во взлетах и падениях, словно слепой детёныш, вбирал в себя те, чужие чувства, ненавидел то других, то себя, верил в искренность, но тут же боялся притворства; теперь он вырос, изменился, через многое прошел, но разум все равно заволакивают беспокойные туманы (что прячут за собой тучи, чернее ночи), волнуют ураганы и бури. Феликс верит в него. Верит, что, словно цепочка фонарей, даже в самую лютую непогоду, когда обломанные ветки деревьев бросает из стороны в сторону, а мокрые листья залепляют лицо, сможет от пятна к пятну света провести Хенджина к морскому берегу, с успокоенным лазурным рассветом. Феликс верит, что поддержка мемберов и семьи, поможет заглушить те ядовитые слова, отвергнуть навязываемое безобразие и обрести силу, внутреннюю уверенность в себе. Ему бы самому не помешал такой дар, но кажется немыслимым больше печься о себе, видя страдания любимого. Для каждого из них чужая боль теперь не только замечена, подтверждена, но и больше, раскрыта в своей зияющей глубине. Требует утоления. Оба упиваются очередным наступившим днем и вцепляются пальцами в уходящий, пытаясь взять от них все. Хенджин знает, что Феликс очень много старается, много вкладывает и продолжает работать еще больше, не видя себя достойным — тренировки, на которых тот всегда задерживается, отрабатывая движения, вокал, его строгое отношение к собственной фигуре, ведь Ли периодически питается только овощами или пьет одну лишь воду, не говоря уж куда о более саморазрушающих действиях. Больно. Хенджин знает, что каждый из них пытается стать недостижимым, романтизируемым идеалом, а потому отводит Феликса в самые лучшие по оформлению и отзывам рестораны, в надежде, что тот закажет и съест хоть что-то, наслаждаясь пищей, предлагает во время дневных и вечерних прогулок купить то круассан, то пирожное с ягодами, то вкусный напиток, то начиненный чем-то багет. Приглашает его на ужин на балконе, где краски заката сменяют одна другую становясь фоном для главной достопримечательности Парижа. Мягкие кресла, бокалы, погруженные в лед, десятки белых роз собраны на столе и прикреплены к жердям балкона, увитым плющом — Феликс дрожащей рукой пробует издающие легкий хруст макароны, но улыбается так счастливо и солнечно, как будто внутренне не проходит сложнейшее испытание. Облокотившись на перила, сверху они разглядывают те улочки, по которым гуляли еще днем. На них сохранились здания в несколько этажей из прошлых столетий, высотных почти нет, потому в голове каждого легко всплывают пройденные маршруты, а за ними воспоминания и заметная ласковому взгляду партнера улыбка. Им чаще приходилось ходить просто рядом. Даже здесь, даже в другой стране они не могут позволить себе держаться за руки — родина не примет их такими, их карьера будет разрушена, а несколько миллионов человек возненавидит их одновременно — этим каждый из них подвергнет опасности жизнь того, кого любит и тех, кто дороги — мемберов. Такое позволить себе нельзя. Но в те краткие мгновения, когда улица раннего утра или позднего вечера пустеет, когда никто еще не появился из-за угла ближайшего дома, соприкосновение рук и переплетение пальцев отдается вспышкой тепла и уверенности внутри у каждого. Неважно какие трудности, будут пытаться их разделить, какие силы, разорвать их судьбы: каждый твердо уверен, что он с другим до конца. — А помнишь, как мы здесь были впервые? – город уже погружается в сумерки и разговоры текут от сердца. Первый раз они посетили Париж вместе с группой несколько лет назад, едва дебютировав. Среди участников только зарождались симпатии и дружба, а ссор, было, пожалуй, несчетное количество. Тогда на прогулках большинство из них по-детски восхищалось каждому необычному зданию, едва подбирало челюсти у архитектурных гигантов, за обе щеки уплетало сладости в кондитерских. Для них все это было в новинку. Тогда дружба (или нечто большее) тех, кого называют хенликсами, процветала. Блуждая в мыслях прошлого, Хенджин не скрывает влюбленную, слегка смущенную улыбку, вспоминает, как прижимался, обнимал, дотрагивался, узнав о тактильности Ликса. Сначала это были прикосновения с замиранием сердца, невзначай, в кругу мемберов, но Феликс все чаще подходил обниматься сам и Хенджин позволил себе прикосновения наедине, с трудом сдерживая дыхание, как ему казалось, ровным. Незаметно те стали так часты и привычны, так крепко вросли в их связь, что обычно не тактильному Хвану стало сложно сдерживаться даже во время эфиров и съемок. Подождать жалкие час или полтора казалось невозможным, а внутри, отрицаемое хозяином, разрасталось и укреплялось еще неоговоренное желание показать, что Феликс только его, что светлый и тёплый, как раннее летнее утро, мальчик уже занят, окольцован руками, которые никогда не согласятся отпустить. Но потом, в один день, все оборвалось. Компания позвала сначала на разговор его, а после Феликса, объяснили, что их взаимодействие полезно для продвижения группы — к тому же они хорошо смотрятся вместе, много общих проектов несомненно ждет впереди — но нельзя переходить границы, после которой фанатки не смогут мечтать о романтических отношениях с каждым из них. Хенджин вышел злым и подавленным, но готовым бороться, однако при виде вышедшего через час Феликса, внутри что-то оборвалось, друг не направился привычно к нему в объятия, а лишь слегка кивнул, проходя мимо. «Между мужчинами в нашей стране, особенно вашей профессии, не может быть отношений, вы хорошо смотритесь вместе, но никогда вместе не будете». Хенджин не сомневался, что Ли сказали тоже самое и, видимо, солнечное сердце приняло эту фразу слишком близко. Сначала Хенджин злился на общество и кампанию, бил подушку и чиркал на страницах скетчбука, после долго вглядывался в знакомые профиль, затылок и спину, а после решил, что, видимо, Феликс выбрал творчество, карьеру и фанатов, но зарождавшиеся обида и отторжение всегда сжигались теплым огнем улыбки и тем, что, как Хенджину казалось, он продолжал видеть в карих глазах. Прикосновения снова стали неловкими и, едва ли, не реже чем до дебюта, но любовь, вместо того, чтобы угасать, только крепла в Хвановом сердце, подтверждая что это она в него заглянула, заставляя ночами стонать в подушку, толкаясь бедрами в собственный кулак, когда уже отчаялся выгнать из головы такой притягательный образ, а днем, в перерывы и свободное от общения время, изливать душу в стихи, строки которых, удивительно споро, будто сами, ложились на бумагу. - Не могу поверить, что мы через это прошли, что та огромная боль и слезы одиночества действительно остались позади, – тихо говорит Феликс, склоняя голову. - Да, мы справились, – отвечает Хенджин, накрывая его руку своей. Теперь они вдвоем, эмоции куда более сдержанные (но от этого не обмелевшие), а рассуждения глубокие. *** Если для других Феликс был лучом света, то для Хенджина личным солнцем. Робко осветив в первую встречу, оно разгоралось все ярче, а в глазах разливалось такое тепло, что могло согреть холод бесконечной вселенной. Ликс был чем-то чистым, невесомым, не земным. Он на корню отличался от алчности, жестокости, человеческого притворства. Рядом с Феликсом Хван засыпает теперь без ставшего привычным кошмара, в котором идет вниз, по улице, спускающейся, не иначе, в саму преисподнею. Темно, и ощущение, что сзади кто-то есть, смотрит, прожигает. Оглянуться кажется невозможным, но ужасы ночи догоняют сами. По обе стороны, видимые краем глаза, появляются чёрные силуэты. Хочется закричать, но выходит лишь слабый хрип, хочется побежать, но ноги не слушаются. Тени подбираются ближе, ровняются с ним и каждая из них, насколько позволяет разглядеть окружающая темнота, неизмеримо уродлива. Силуэты все отчетливее являют собой ужасных существ, изломанных калек, с едва узнаваемыми в них человеческими образами. За ними и рядом движутся спиной слепцы, с вырванными глазами и торчащими из глазниц нервами, они смеются Хвану в лицо и ползут обок. У третьих по всему телу разбросаны огромные, кровоточащие, выплевывающие гной язвы. Они оставляют грязные, склизкие, смердящие следы на камнях мостовой и его одежде. Поток увлекает все быстрее, уже не так далеко и хорошо различимо место, где улица обрывается в непроглядный мрак. И чем ближе становится это место, тем сильнее боль в теле. Хван чувствует, как оно ломается, деформируется, руки и спина трещат, выгибаются в неестественные позы, колени выворачиваются, и вот уже он ползёт вместе с этой жуткой толпой, которая только сильнее смеется ему в лицо, похлопывает по горбатой спине. - Ты безобразен, безобразен столь же, сколь они – гулко звучит ниоткуда и отовсюду сразу голос. Еще несколько шагов и Хван просыпается с криком, в слезах и поту. Шарит взглядом по углам своей комнаты, тяжело дышит, поспешно нащупывая выключатель света. Он пережил много таких ночей, пережил в одиночестве, стискивая зубы. После, сквозь усилие, улыбался по утрам и говорил, что хорошо спал, под не теряющим беспокойство взглядом Ликса. Тогда он боялся себя, боялся сильнее, чем прежде, видел монстра, подходя к зеркалу, и думал, что прикасаясь к другим, даже через творчество, принесет только боль. В то время он почти не рисовал, точнее, работал приступами, то уходил с головой в искусство, забывая поесть, зарабатывая круги под глазами и впавшие щеки, то сидел, прижимаясь к стене, обнимал себя руками и затравленно смотрел на угол, в котором обычно творил. Перед глазами пролетали моменты тренировок, записей, проектов — он не мог не участвовать в расписании, не мог избегать занятий, потому выкладывался по полной. Если бы он только был в силах стереть танцами ноги, то стер бы их, если бы имел возможность посвящать тренировкам ещё больше времени, то оставался бы на них, пока не упадёт. А голоса внутри него, вторя комментариям под каждым постом с ним в мировой сети, воплощая сны, говорили, что он чудовище, монстр, способный лишь приносить боль. За красивым истончающимся фасадом — лишь тронь — месиво из внутренних органов. Но потом случились они, случился неосмотрительно (правильно) открытый скетчбук, и их ночи, когда они, взявшись за руки, прижимались друг к другу во сне. Феликс теперь (получив не оговоренное дозволение) всегда был рядом, просыпался с напуганным Хваном, гладил по спине, целовал щеки и кошмары поддавались его свету. Ли появлялся на улице, полной калек, будто окружённый каким-то, видимым и, одновременно, невидимым глазу свечением, проводил теплой рукой по изломанным конечностям заживляя, придавая им прежний вид, присев на корточки, брал за руку, а потом, легко поднявшись, вел их против всей толпы, и чутье подсказывало Хенджину, что за первым же поворотом ждет что-то неизмеримо прекрасное. *** Все мероприятия элиты проходят обычно в вечернее время. Феликс не знает, кто завел такой порядок и почему: «… возможно, богатым людям, просто никогда не нравилось рано вставать», - рассуждает он, пока они с Хваном надевают костюмы, а солнце уже медленно, пробиваясь лучами сквозь тучи, что словно шерстяные кудри, движется к горизонту. Не пройдет и часа, как покажутся первые краски заката. Хенджин делает фото в зеркале в дорогом брендовом костюме, но не видит того, кого часть фанатов считает настолько прекрасным, что нереальным к существованию, вернее, видит, но не себя, а словно красивую картинку, стеклянную статую, которая вдруг разорвется на мелкие осколки и поранит всех вокруг. За что его только любят? За что могут любить? Он недостоин. С тяжелым вздохом он пролистывает галерею, готовясь выложить новые фото. На них тяжело смотреть, тяжело нажать кнопку публикации и только слова Феликса «Я рядом, а ты всем прекрасен», его рука поглаживающая плечо, позволяют немного вернуться к реальности, оторвавшись от страшного образа. Ждавшее у подъезда чёрное авто едет мягко, за тонированными стеклами все те же красивые улицы, мелькают, изменяются вместе со спешащими по домам сотрудниками различных фирм. Те сменяются без цели прогуливающимися прохожими. Хенджин немного повернут к окну, Феликс сидит рядом с ним и даже не проверяя точно знает, что в дальнем ухе у того наушник, с какой-то спокойной, но, вместе с тем, трогающей музыкой. Иногда Хван разблокирует телефон и вводит несколько слов или предложений в заметки — основа и вдохновение для будущего творчества. Ли восхищается Хенджином каждое мгновение и понимает тех гостей Yves Saint Laurent, что по прибытии на вечернее мероприятие, не могли оторвать от певца, танцора и вижуала Stray Kids взгляда. Каждый старается оказаться поближе, сделать фото, невзначай заговорить, не показавшись слишком навязчивым и заинтересованным. Все вокруг сверкает, лосниться блеском красноватой и черной кожи кресел. Стеклянные бокалы стоят на небольших металлических столиках, а город далеко под ними, за окнами в пол, огнями светит будто только для приглашенных, становясь не более, чем очередным украшением вечера. Зеркальные фотозоны множат вспышки камер, идеально сидящие костюмы, на идеальных фигурах, выверенные улыбки на фарфоровых и смуглых лицах. Так незаметно бегут часы. Феликс усаживается на мягкий диван — кажется, сейчас нет необходимости улыбаться, кого-то приветствовать или произносить общие благодарственные слова — медленно моргая и на секунду погружаясь в собственное сознание, он понимает, что утро этого дня окажется невероятно далеким. Сегодня они прошли несколько экскурсий от бренда, стараясь быть заинтересованным и учтивыми слушателями, что было несложно ведь все цепляло своей блистательной и дорогой новизной. Им рассказали историю линейки духов, на презентацию новой версии которых они были приглашены. «Libre». Вдыхая запах пробников, он невольно откликался на смыслы предложенной истории. Этот аромат — он про свободу выбора, про стирание границ, железных решеток и каменных стен. Те сочетания, что раньше не входили в контакт, теперь возможны. Серия из дихотомий и противоречий, что в итоге, внезапно, создают идеальное сочетание. Ли думает, что это похоже на них с Хенджином, украдкой смотрит на любимого, такие разные, но, вместе с тем подходят, идеально сочетаются, дополняют. Феликс думает, что ему невероятно повезло оказаться рядом с таким человеком, как Хван, думает, что возможно он не заслужил этого. Вероятно не заслужил. Он снова погружается в воспоминания. — Эта линейка духов, первое смелое сочетание традиционно мужских и женских ароматов в парфюмерии... — вещает представительница бренда. Одним из его создателей был мужчина, другим женщина, она говорила: «В брючном костюме я чувствую себя более женственной». Феликс согласен с тем, что у вещей нет пола, а Хенджин думает, что правильные, нужные идеи часто изживают себя, искажаются, принимая форму полной бессмыслицы. Ли в истории сразу откликнулось нечто и он, невольно задумавшись, пропускал слова. ««Libre» — это аромат сладкий, но не мягкий, сильный, но не громкий, мощный, но не подавляющий. Это принесет уверенность, сохраняя при этом плавность, и поднимет настроение, не подталкивая других...» — прочитал он тогда на протянутом буклете. Оказалось, даже дизайн флакона имеет значение: сдержанный стеклянный корпус и большого размера, выдергивающий внимание железный аксессуар, однако, гармония все еще не утеряна. Феликс думает, что многим людям не помешало бы так искусно и элегантно сочетать в себе внутренние противоречия, что неизменно присутствуют в каждом, а не изгонять их. Он шепнул об этом Хенджину и с удивленной улыбкой получил ответ: — И я подумал о том же. После экскурсии была прогулка по Парижу – съемка рекламы для бренда – мосту с перилами из небольших пузатых колон (Хенджин сказал, что это балясины) и кованными фонарями, на широких постаментах, где каждый флакон искусно оплетен железными дугами. По набережной, куда ведут мраморные ступени и на мраморных скамьях которой можно найти тень. Немногим позже, перед огромными зеркалами с яркой подсветкой и, Феликс сглатывает, на огромной белой кровати, где так идеально выглядел под камерами его парень. Ли открывает глаза и видит, что Хенджин жестом руки подзывает его — кажется, время делать очередное фото. Они встают, следуя незаметным указаниям фотографа и десятки взглядов, снова, как магнитами притягиваются к Хвану, кажется, тот за сегодняшний вечер еще ни на секунду не присел. Феликс их понимает, очень хорошо понимает, у самого мурашки бегут по шее, спине и рукам от одного взгляда Хенджина. Дуа Липа, что представляет «Libre», сказала о «Libre Le Parfum»: - …неожиданный, сначала острый аромат потом меняется на что-то очень теплое и комфортное. Сродни прекрасному времени ночи, вписывается в вечеринку, как пойманный в бутылку огонь. - Ли, знает, понимает, чувствует. Именно это сейчас исходит от Хенджина, пронизывает каждую клеточку тела. Именно это наполнило их первый вечер. Это чувствуют и другие. Сама история их любви развивались подобно интенсивности, яркости, стойкости нот культового аромата. Но только Феликс хранит совсем не маленький и очень черный секрет, что упрятан сейчас очень глубоко за внешним великолепием и совершенством. Больно: люди сами того не ведая, обращаются лишь к красивой внешности, подтверждая и укрепляя хвановы страхи. Но возможно ли что-то иное? Вряд-ли. Быть может, нечто подобное есть внутри каждого, или большинство куда проще и им легче живется красивой и пустой оболочкой. Замкнутый круг, и Ли вновь обещает себе стать той самой волшебной пилюлей, что залечит все раны старшего. *** Поздним вечером следующего дня, они стояли уставшие, но тихо счастливые внутри, на палубе небольшого теплохода. Мимо них проплывали красивые и самые обычные набережные, жилые дома, в несколько этажей и огромные памятники архитектуры прошлых веков, проезжали в отдаленных авто все еще куда-то спешившие или уже попросту спавшие люди. Прохожих почти не было, лишь изредка виделись пары или одиночки, что медленно брели вдоль вод Сены или сидели на лавочках, погруженные в свои мысли. Двум гостям ночной палубы хотелось замереть в этом моменте, перестать спешить, постоянно следуя расписанным на месяцы планам, а просто быть рядом и вместе, быть здесь, вдвоем. Вот бы этот момент не кончался, верно? Хенджин в большой вязанной кофте — из без того ассоциируясь с домом, сейчас был полным его воплощением. На его боку висела утомившаяся щелкать за день прогулки камера. Взгляд и голос уставшие, но от того теперь еще более бархатные. Наверное, от того, что прошедшие часы были действительно счастливыми. У каждого в разуме и сердце воспоминания, которые не утратят в своих яркости и тепле еще годы, а Хенджин думает, что обязательно сделает фотоальбом из их только, от прочих глаз скрытого путешествия по Парижу. У Феликса в галерее теперь тоже много драгоценных кадров, они не так правильно сняты, где-то смазаны, но безумно теплы. На них его любимый человек занимается самыми простыми вещами: рассматривает работы уличных художников, фотографирует автомобиль редкой марки, оборачивается, привычно позируя или смеясь от неожиданности — ведь Ликс только окликнул его, но ни о чем не предупредил. Здесь он фотографирует красивое здание, узоры на фасаде и капители колон, а сумка с покупками весит на руке, мешая, и Феликс спрашивает себя, почему не додумался ее забрать; здесь они заблудились и Хван присел на один из мраморных столбиков отделяющих мощенную мостовую от такой же мощенной пешеходной зоны, отыскивает продолжение маршрута. А тут — Феликс засветился в улыбке, приятно удивленный, когда впервые увидел — оказывается, Хенджин успел когда-то взять его телефон и сделать селфи на фоне собора Сакре-Кёр. *** Чем ближе был последний день, тем больше горести и грусти примешивалось к радости. Их личная сказка подходила к логическому завершению и каждый, хоть веря себе и доверяя другому, боялся, что закончиться нечто большее, чем сказка. Так боялся бы всякий, имея нечто столь дорогое, что ценность ощущается за каждым вздохом, взглядом, каждым прикосновением, ведь никогда прежде моменты не были столь яркими, наполненными палитрой всех возможных эмоций и красок. Каждый боялся бы, если до того жил в мире, обернутом в целлофан, мало что замечая и болезненно глотая воздух через маленькие, с презрением проколотые кем-то дырочки. Счастье возвели в культ и привыкли считать нормой, но в действительности это дар, который редко кому выпадает и ускользает быстро, молниеносной искрой. Феликс светил также ярко, как и в первые дни поездки, светил для него, отдавая всего себя, но Хенджин видел, как тревожно мерцает его свет, видел и тучи, заволакивающие горизонт. Рейс в 01:43 и Хван хочет сделать последний вечер особенным, совершить то, что планировал заранее, но во что до конца не верил. Хочет, чтобы эмоции прогнали тревогу, чтобы произошло нечто, дающее опору между трудностей ждущих впереди. - Лиикс… - Аа? – парень оборачивается слегка удивленно, не понимая, только вырванный из собственных мыслей (такой же милый, как и всегда). - Пойдем к Эйфелевой башне? - Будем прилежными туристами? - морщит шутя нос Ли, но затем кивает, - Пойдем. А наверх поднимемся? - Конечно, если ты хочешь этого, – улыбается Хенджин, радуясь, что Феликс сам того не зная, следует его плану. Неспешная дорога погружает обоих в задумчивость, потому они не говорят, просто идут рядом, исследуя и перекладывая в голове мысли о чем-то своем или направляя их друг на друга. Идут, в последний раз рассматривая уютные улочки, на которых, как легкая дымка подрагивает мираж их личной сказки про принцев и принцев, та знает – еще немного и пора уходить. Прежде чем подняться, они делают несколько фото на зеленой аллее у подножия, а после, затаив дыхание, наблюдают, как отдаляются дома и люди, чувствуют, как грандиозностью творения наполняется грудь, пока подъемник плавно катиться вверх. Хенджин всегда любил архитектуру и все с ней связанное. Он не просто наслаждался изяществом, основательностью, аркадами, арочными карнизами, кронштейнами, парапетами, но видел в ней свой, особый язык, свою историю, что говорила с ним из далеких веков. Пот, мысли и вера, тысяч людей, тех, кого вовремя созидания погубил злой рок. И тех, кто остались жить. Кого часто тоже ждала незавидная участье, ведь императоры, короли, правители хотели присвоить полностью секрет величайших творений своих веков — и головы рабочих, как свободных, так и рабов, отделяли от тел. Раньше архитектура была скорее творением всего народа, его общности, нежели одного гения. Величественно, завораживающе. Будто прикоснувшись, услышишь многоголосный гул, почувствуешь ту мощь, которой с осознанием дела творили тысячи созидателей. Современные здания уже совсем не похожи на те, что были пару веков назад, только колокольный звон все так же разноситься в воздухе. Дома строили, сжигали, перестраивали, рушили, стирали в порошок и снова строили. Звон летит, ненавязчиво захватывает слух, вибрируют барабанные перепонки, а с ними внутренние органы. Если прикрыть глаза, отпустить все мысли и тревоги, что никогда сознания не покидают, то через несколько минут кажется, что из древнего праха различных материалов восстают те старые, уже отжившие свое, здания, из-за современных фасадов проглядывает прошлое, в котором дома часто ютились один на другом. С крыши на крышу можно было буквально шагать и только кое-где из лабиринта грязных, разновысотых, дымящих труб, вырывались к воздуху и солнцу, крыши, башенки и купала храмов, аббатств, тюрем. Светлые умы лишь избранных в те времена могли и желали тянуться к науке, остальные захлебывались в грязи и вони кривых улочек, почти сжимающих плечи переулков. Многие здания уходили вглубь, под землю, настолько же, насколько мы не ведаем о большей части хранящегося в нас за пределами сознания. В таких подземельях часто были тюрьмы или могильные склепы, где содержалось и погребалось не только то, о чем нужно помнить, но и то, что необходимо забыть. По весне, переполненные городские кладбища размывало непокорной Сеной, водой затапливало улицы, а из подвалов выплывали останки. Дабы избежать катастроф и моровых болезней трупы стали свозить в огромную систему подземных тоннелей, бывших каменоломен, расположенных под Парижем. Город мертвых, под городом живых, что подарил последнее пристанище более чем шести миллионам человек. Времена изменились, изменились жизнь, быт, правила. Все что строилось, после сгорало, разрушалось временем или человеческой волей по прихоти изменчивой моды. Безжалостно вычеркивалась и забывалась история. Реставрации были иногда более варварскими, искажающими, чем разрушения. Вместо того, чтобы прислушаться к голосу прошлого, позволить ему войти в себя, указывая дальнейший путь, люди с гордыней смотря лишь вперед, повторяли, увеличивая во вреде и масштабности, все те же ошибки. Они считали прародителей вандалами и дикарями, но кому из них, истинный суд, коли бы такой существовал, присудил это звание? Ведь первой книгой, книгой каменной и вековой было зодчество, воплотившее все свои верования и законы в храмах. На смену зодчеству пришли книги. Будучи более хрупкими, они смогли убить камень, но хрупкости своей не утеряли, а вместе с тем истоньшала и истина, которая теперь в век общемировой сети, стала совсем не осязаемой, простым, относительным словом без опоры, что кое-как, удерживало конвенциональные законы. Новое искусство всегда ценилось более старого. Справедливо ли? Человечество устремилось ввысь, выстраивая здания до облаков и расширяя улицы. Своими амбициями подражало Вавилону, но каждый теперь терялся в растущих численности и одиночестве, в неопределенности и отсутствии смысла. Люди как никогда яростно наступали друг другу на глотку и плющили башмаками лица в желании оказаться выше. "Нет ничего вечного под солнцем" — кажется, кто-то когда-то сказал так. Более того, само солнце весьма непостоянно. Вселенная живет по своим, непонятно кем установленным и, не желающих быть разгаданными ученым, законам, однако, каждому из нас нужно за что-то держаться, на что-то опираться. — Хенджин? — его негромко окликнули, вырывая из тумана задумчивости. Это был Феликс, его Феликс, смотрящий внимательно, участливо. Глаза, успевшие за прошедшие минуты отвыкнуть от света дня видели нечетко от чего кожа Ли казалась светящейся. "Если он сейчас улыбнется, - подумал Хенджин, — то я ослепну". И Феликс улыбнулся, но Хенджин не ослеп, только почувствовал разливающееся от сердца внутри тепло. Все остальное вдруг стало неважно. Не важно, какие времена и что говорит толпа, не важно, каких размеров мы во вселенной, важно лишь то, что жизнь коротка, а значит нельзя растрачивать мгновения, которые никогда не вернуть. Тревоги и сомнения рассеялись. Не опуская глаз, он незаметно и безошибочно поймал руку Феликса, сжал слегка, а после потянул в тот конец смотровой площадки, где не было почти никого из посетителей. Хенджин был готов поклясться перед каждой из эпох, что проносились перед его глазами ещё несколько минут назад, перед каждым человеком, которого мог в них встретить, перед костями, на которых они сейчас стоят, перед каждым, что любит солнечного принца, который стал в этот момент дня него вечностью и непреложной истинной, которая закончиться только с его жизнью. Их особенная вечность. Самая большая драгоценность, самое великое искусство, покинет этот город вместе с ним и возьмёт за руку, когда самолёт будет взлетать. Та, что была обретена волею судьбы и ее благословением ещё очень давно. Появившись в жизни естественно и ненавязчиво, также стала ее неотъемлемой частью. Не сомневаясь больше ни секунды, отбросив все страхи, Хенджин сделал, то о чем так отчаянно и гулко било сердце. — Феликс, ты выйдешь за меня? — он говорил, заглядывал в глаза, опускаясь на колено, и в кармане нашаривал аналогичные тем кольца, которые впервые были разделены по дружески, с неловкими, замирающими внутри шутками, что они пара, теми, что были утеряны, как и дружба, которая, изменившись, приобрела теперь более глубокие смыслы и оттенки — здесь, над костями тысячью замученных жизнью судеб, готов ли ты поклясться, что с этого момента мы всегда будем вместе против нее. Пару мгновений Феликс не отвечал, лишь смотрел с трепещущими в глазах крыльями бабочек, а после протянул вперёд руку: — Конечно, это то о чем я одновременно мечтал и не смел мечтать. — Феликс, если я покину этот мир раньше, то только обнимая тебя, а если рок придет первым за тобой, то я, прижавшись, уйду тоже, и после, когда через множество лет энтузиасты попробуют отделить один скелет от другого, то оба рассыплются, в тот же миг, прахом. Где-нибудь, когда «боковые приделы заволокет тьмой, а лампады будут мерцать подобно звездам», один, не очень верный, но большого сердца священник скрепит их узы перед всеми существующими богами, а после, кто знает через сколько лет, в стране что сможет принять их такими, в атмосфере куда менее таинственной будет подписано и заверено свидетельство о браке, что позволит хоть где-то быть принятыми и защищенным. Люди всегда выгрызали себе путь к жизни и счастью, словно крысы прогрызающиеся сквозь плоть, в попытках избежать неумолимого жара, уподобляться им — дело последнее, но и выстроить нечто прекрасное грехом, лично вмененым, не станет. Хоть путь будет сложен, с множеством ссор, противоречий и долгих обсуждений, но оба знают — они пройдут его вместе, справятся ради себя и друг друга. Снова самолет, возвращает их в Сеул, к привычной, но теперь навсегда изменившейся жизни. Феликс с теплом на сердце пересматривает кадры с поездки: Хенджин ловит в объектив крадущегося мимо дверей магазина кота — они так забавно выглядывают друг на друга — или сохраняет в пленке один из кованых балконов, что увит цветами, высаженными и опекаемыми теплыми, немного шероховатыми руками какой-то парижанки. Скосив взгляд вбок, Ли, не расплетая пальцы, нежно поглаживает руку спящего (своего) Хенджина