Пепельница

      А я вот с отцом никогда не ладил.       Мне всегда казалось, что он воспринимает меня как чужого. Не было ни разу за восемнадцать лет этих дружеских хлопков по плечу и порывистых, таких мужских объятий. Не было слов «горжусь тобой, сын!», произнесенных на эмоциях, с дрожащими бусинами в глазах. Ни разу отец не глянул на меня с теплотой.       Сколько себя помню, он вел себя, будто я чужак, не из его стаи, не его крови, не принадлежу его роду. Помню, как меня это ранило в детстве. А сколько тихих слез было пролито при очередном игнорировании побед? Бывало, я даже подозревал, что был не более чем последствием маминой измены. Должна ведь быть причина в том, что родитель своего отпрыска на дух не переносит? Вот ее я и искал. Копался в себе, исправлял то, что должно было обточить время, а не усердные усилия ребенка, и ненавидел — как же я ненавидел себя. И постоянно пытался блеснуть так, чтобы сияние солнца казалось слабой вспышкой, не способной даже темноту разогнать. Я провел весь подростковый возраст воюя с собой за внимание того, кто вниманием делиться не собирался.       А потом остановился. Встал спонтанно посреди проезжей части, потому что вдруг понял, что проблема кроется в самом отце. Осознание этого как обухом по затылку ударило. Я будто пересмотрел все свое детство на ускоренной перемотке, вот только свет перестал падать на мои несовершенства — теперь софит указывал лишь на уродства моего отца. На его безразличие и холодный взгляд, на его мычание вместо внятного ответа и вечно закрытые двери в спальню — отдельную от спальни мамы. Неожиданно он показался мне несчастнейшим из существующих. Трупом, что достали из могилы и наказали вести себя как живой человек. Кем-то, кто наверняка праздновал каждый день рождения с мыслью, что стал на год ближе к тому, чтобы эта мука наконец завершилась. И стоило только это понять, как мчащие навстречу мне машины с флагами изъянов остановились.       Так я впервые понял, что ребенок не может быть виновен в отеческой нелюбви. И ровно так же я окончательно перестал с ней бороться.       Я начал относиться к нему, как он ко мне. А то есть — никак. Пустое место получало внимания больше, чем отец от меня, потому как иной раз на него взглянешь и задумаешься, чем бы заполнить пространство. Я же на папу даже не смотрел. Да что там, у меня язык не поворачивался назвать его хоть как-то кроме «этот человек», либо же «отец». Папа — слово теплое. А отец — номинальное, полностью соответствующее Троцкому-старшему. Остатки благодарности, сохранившиеся в моем сердце, теплились лишь за счет отсутствующего прочерка в строке «отчество» да цифр, что падали на банковский счет. Было так стыдно поначалу. Не каждый способен вот так взять и прекратить всякие попытки. Не так это просто — перестать искать причину в себе и принять, что это другой виновен. Удивительно все-таки устроена психика: нам отчего-то легче принять, что мы недостойны любви, чем то, что кто-то просто не способен нас полюбить. Будто если виновники торжества мы, значит, есть еще возможность исправиться. Что-то наладить. Обратиться, в конце концов, к магии, к старым ведуньям и молодым девочкам с картонными картами в руках — прибегнуть к крайности, чтобы заставить человека полюбить. Принять же неспособность кого-то полюбить для нас значит почти то же, что проиграть. Даже если этот проигрыш в конечном итоге обернется кушем.       Наверное, чувство вины меня и подтолкнуло к тому, чтобы пригласить отца на семейный ужин с родителями моей девушки. Очередной усвоенный урок: никогда и ничего не предпринимать из чувства вины. От этого становится только хуже. И тем не менее буквально полдня назад я об этом еще не знал и потому ожидал… не знаю, чего я ждал, когда набрал отца в разгар рабочего дня. Диалог, конечно, был впечатляющий. Я долго не мог собраться с мыслями и кружил все вокруг до около, пока не откашлялся в трубку и не спросил тихим неуверенным голосом:       — Пап, нас пригласили родители Кати на ужин. Мама согласилась. Ты придешь?       Ему потребовалось несколько секунд, чтобы уточнить, кто такая Катя. Мне — примерно столько же времени, чтобы зажмуриться и ровным тоном напомнить:       — Моя девушка Катя. Мы съезжаемся в декабре. Ее родители хотят встретиться с моими перед переездом.       — Забыл, извини, — он тяжело вздохнул, и на фоне послышался шелест бумаг. — Да, я приду. Отправь сообщением, куда и во сколько.       Я не стал тогда говорить, что он может спросить у мамы — забыл бы и это и не объявился бы в итоге. А мне бы пришлось подыскивать аргументы, чтобы не выставлять в дурном свете ни себя, ни маму, объясняя, почему отец не соизволил прийти. У Кати-то семья полная, здоровая — не хотелось производить дурное впечатление, хотя я знал, что это, скорее всего, неминуемо. Поступил как просили: отправил сообщение и для перестраховки написал еще и Катюше, что папа может задержаться на работе, что у него завал — и прочие отговорки ребенка, который не уверен в своем родителе и оттого глубоко на него обижен.       Я сомневался до последнего. По прибытии в ресторан я поглядывал на часы и глотал кислый ком. Совсем не потому, что волновался перед встречей с родителями Кати — я их уже знал. И не потому, что переживал, что наши родственники не поладят — наши мамы чем-то схожи, даже внешне почти не отличить. Я не находил себе места, потому как очень хотел увидеть отца, чтобы он наконец пришел на важное для меня событие. Думал даже, что вполне готов простить все обиды за пропущенные соревнования, если он придет сегодня.       У меня тряслись руки. Я смотрел на шикарную люстру, что светила прямо над нашим столиком, пялился в панорамное окно, чей вид открывал ночную Москву — все по канону лучших модных ресторанов. Вполуха слушал щебет Кати и мам — был слишком увлечен тем, что…       Нежная рука, накрывшая мою подрагивающую, выдернула из омута размышлений. Я нацепил улыбку и сфокусировал взгляд — Дарья Николаевна, сидевшая напротив меня, смотрела с теплым прищуром и мягкой улыбкой, пригревшейся на красных губах. Ей было чуть за сорок, но выглядела она на удивление молодо, не старше тридцати.       — Ты чего нервничаешь, Алекс? — ласково, но с хитрецой спросила Дарья Николаевна, приподнимая подведенные брови. Я вздохнул и как-то запоздало отметил, что за столом сидим мы вдвоем.       — А где остальные?       — Твоя мама и Юрий Викторович пошли курить. Катюша в туалете. — Дарья отклонилась на горчичную обивку дивана, поправляя черную прядь у лица. — Так чего нервничаешь-то?       — Да я… — Я поджал губы, не находясь с ответом. Соврать? Взгляд сам собой натолкнулся на взгляд напротив, и я тяжело вздохнул, опустив голову. — Из-за отца нервничаю.       Дарья Николаевна издала мягкий смешок. Она покачала головой и сложила ладони с идеальным маникюром на лакированном столе. В свете люстры увесистое кольцо на безымянном заиграло радугой.       — Алекс, поверь, из-за этого точно переживать не нужно. — Дарья поправила пиджак на острых плечах. — Мы ведь с ним и раньше были знакомы.       — Правда?       Она кивнула в ответ на мои удивленные глаза. Женщина причмокнула губами, прежде чем растянуть их в ностальгической улыбке и повернуть голову к окну.       — Да. Юра был его лучшим другом, мы познакомились благодаря твоему папе. Я только сегодня поняла, представляешь? — Наши взгляды столкнулись в отражении стекла. Ночные огни Москвы рассеивали отражение Дарьи. — Когда твою маму увидела… Мы уже давно не общаемся, больше двадцати лет.       — Тогда вы примерно представляете, чего от него ждать… — Я издал облегченный вздох, но что-то в поведении Дарьи Николаевны меня насторожило. Она вдруг опустила голову и нахмурилась, все так же продолжая улыбаться. Посмотрела на меня из-под ресниц и едва заметно кивнула.       — Знаю. И, честно говоря, удивлюсь, если он вообще придет. Мы с Юрой… перестали общаться с ним не просто так.       Я заерзал на диване от дискомфорта. Хотелось бы мне знать хоть немного этой истории, но от отца я никогда не слышал душещипательных рассказов, а расспрашивать Дарью Николаевну и вовсе было неприлично. Поэтому, повертев вилку меж пальцев, я только и смог, что ухмыльнуться.       — Не думаю, что он знает, с кем сегодня встречается, — наконец произнес, тяжело сглатывая. — Он не особо интересуется моей жизнью.       Дарья Николаевна будто хотела что-то еще сказать, но вдруг умолкла на полузвуке. Я поднял на нее взгляд: румяна, что так органично смотрелись на ее бледной коже, теперь походили на два свекольных круга. В серых глазах — испуг. Недоверие. Она вдруг тряхнула головой и встала из-за стола, поправляя черное платье. Я обернулся.       Мой отец шел в компании всех отсутствующих за столом. И никогда в жизни я не видел своего старика таким… даже слова не подобрать. Таким. Растерянным. Измотанным. Будто тот находился на грани слез или ярости. Отчаяния или разочарования. Мне на секунду показалось, что щеки на его и без того худом лице совсем запали, и аккуратная борода врезалась прямо в череп. Отец, всегда источавший акулью уверенность, вдруг стал скован в движениях, да до того, что складывалось ощущение, что подними он свои крепкие руки, и они обломятся подобно сучкам. Да и маме, шедшей с ним рядом, не хватало только поминального платка, чтобы завершить страдающий образ.       Я чувствовал себя потерянным. Я не понимал, что происходит. Это было до крайности странно, особенно когда отец подошел к Дарье и пожал ее протянутую ладонь, не отрывая своих карих глаз от ее серых. Его широкие брови изогнулись. Он часто моргал, будто боролся со слезами. А Дарья Николаевна отчего-то заулыбалась еще шире, словно готова была разразиться гомерическим смехом. Мы переглянулись с Катей — она, видно, тоже ничего не понимала. Так мы и обменивались то взглядами, то сообщениями на протяжении всего вечера, что прошел в невыносимо натянутом вальсе. Стремительно, отвратительно, с поступью, не попадающей в шаг. Я не могу даже припомнить, о чем был диалог. Я, кажется, даже не слушал — просто наблюдал за тем, каким все оказалось странным. Мама, которая находила общий язык буквально со всеми, резко умолкла и только ковыряла свое блюдо, меланхолично разглядывая посетителей. Отец то бледнел, то алел и говорил так тихо, что мне приходилось вслушиваться, чтобы не пропустить минуты его красноречия. Одна лишь Дарья Николаевна да Юрий Викторович вели непринужденную беседу, смеясь над чем-то. Вроде они вспоминали прошлое, но в этом я не был уверен — мне будто уши заложило. В какой-то момент Дарья вышла из-за стола и, клянусь, я видел, как мама схватила отца за рукава пиджака, чтобы он не последовал за ней. А когда вернулась, то поставила на стол пепельницу, пододвинув ее поближе к папе.       К папе, который никогда в жизни не курил.

***

      Я проснулся с тяжелым сердцем. На часах — половина пятого утра. Не припомню, снились ли кошмары — сон был трудным и почти не поддающимся на распознавание ни лиц, ни событий. Скорее всего, там было что-то связанное со встречей, случившейся накануне… А может, и что-то другое.       В горле пересохло до ужаса. Я скинул ноги с теплой постели и поежился, ощутив прохладу пола. Стараясь не издавать ни звука, прокрался к выходу из комнаты и осторожно нажал на ручку. Тихонько спустился по лестнице вниз, на кухню. И, заходя спиной, чтобы прикрыть за собой дверь, включил свет. Развернулся.       И вздрогнул от ужаса.       — Отец? — Мне пришлось прищуриться, чтобы привыкнуть к освещению. И стоило зрению немного проясниться, как глаза мои округлились от удивления.       Папа, который не прикасался к алкоголю ни на светских раутах, ни на праздниках, сидел в окружении почти опустошенной бутылки виски и пепельницы, принесенной Дарьей Николаевной еще во время ужина. Он поднял на меня глаза: белки покраснели, а карие радужки казались почти черными. Он плакал. Не сейчас, но до того — точно.       Я застыл в дверях. Я просто смотрел — не знал, что сказать. Так мы и провели какое-то время, просто пялясь друг на друга.       Вдруг он отодвинул стул рядом и жестом пригласил сесть.       — Стакан возьми, — он кивнул в сторону столешницы. Я неуверенно покосился на него, но перечить не стал. Сел рядом с пригретым стаканом в руках, который вскоре наполнился алкоголем.       Мы сидели в тишине. Отец пил, я смотрел в свой напиток, не решаясь прикоснуться. Не потому что это первый опыт — мне девятнадцать, стакан виски давно перестал быть угрозой. Просто сидеть рядом с папой, делить с ним алкоголь казалось чем-то… не нашим. Это больше про выстраивание или укрепление связи, который у нас никогда не было. Поэтому я просто уставился в бежевую стену и краем глаза наблюдал, как мой отец, вечно носивший ледяную маску, ломался. Слов не находил. Только и мог, что челюсти сжимать от бессилия.       Отец склонил голову, уперевшись наморщенным лбом в широкую ладонь. Он просидел так с несколько секунд, после чего проскользнул рукой по лицу и почесал бороду, высоко поднимая брови. Я вздохнул. Привлек его внимание, видимо, потому что в следующую же секунду почувствовал его тяжелый взгляд, буривший щеку.       Молчание становилось до того неловким, что я через силу поднял стакан, делая мелкий глоток, и поджал губы. Мне хотелось уйти. Будто все тело протестовало против такого близкого нахождения рядом с отцом: казалось, меня бросило в жар, и внутренности крутило. Я избегал его взгляда. Не хотел смотреть ему в глаза, сам не знаю почему. И я уже почти решился встать из-за стола, почувствовал напряжение в ногах, чтобы подняться, как вдруг отец заговорил.       — Кто придумал тебя Алексом называть? — спросил он глухо, и голос его звучал как при больном горле. Я в дискомфорте покосился на отца и пожал плечами.       — Я сам.       — А что, Саша уже не имя? — Отец уткнулся в стакан, проворачивая его грани в руках. Я нахмурился.       — Имя.       — Ну так и называйся Сашей, а не Алексом.       — Алекс мне больше нравится, — ответил я спустя мгновение тишины. Отец как-то криво усмехнулся, прежде чем снова сделать глоток. Я повторил за ним — алкоголь приятно скатывался по корню языку вниз.       — Я в молодости звал себя Дэнни. Не Денис, а Дэнни. Думал, это так круто звучит. Престижно. — Он покачал головой, не отрывая взгляда от янтаря в стекле. — Знаешь, кто объяснил мне, что называться чужим именем — клиника?       «Мама», — хотело было сорваться с языка. Папа меня опередил.       — Даша.       То, как болезненно отец вымолвил имя, заставило меня повернуть голову и наконец прямо посмотреть на него. Теперь была его очередь прятать взгляд — я видел, как дрожали его черные ресницы, как на щеке, покрытой сбрызнутой сединой бородой, проступает ямочка; я видел, как брови его то сводятся в напряжении, то, наоборот, расслабляются. Я смотрел на своего старика и впервые замечал, сколько же морщин прибавилось на его лице за последнее время. В основном, на лбу и меж бровями. От глаз ветливые дорожки не тянулись — для этого нужно быть счастливым.       — Даша?..       — Николаевна. Дарья Николаевна, мама твоей Кати, — отец поднес стакан к губам.       — Вы дружили?       Он усмехнулся. И я вдруг почувствовал себя дураком. Одна из ошибок молодости — это абсолютная самоуверенность в вопросе чувств: кажется, что ты, умудренный опытом юнец, никогда мимо глаз их не пропустишь. Теперь же я понимал, что мои веки были почти что залиты клеем.       Не были они друзьями; не прослеживалось в их общении ничего дружеского. И как я не заметил? Папа был сам не свой: он был молчаливее обычного, тих до неузнаваемости — он вел себя как смущенный своей болью подросток. Да и Дарья Николаевна была несдержана. Обычно отстраненная, она вдруг заискрилась ярче огонька на конце бенгальской палочки, и искры эти, долетая, ранили мою маму. Поэтому она и была так молчалива.       — Не надо тебе с Катей встречаться.       — Что? — Я опешил. Даже показалось, что послышалось. Я уставился на отца в ожидании объяснений, но папа молчал — долго, тяжело, почти невыносимо. Вскоре он вздохнул и взъерошил темные с серебристыми нитками волосы. — Почему не надо?       — Она по характеру копия Даши. А ты — меня. Это плачевно кончится, сынок. Кончится, как у нас с Дашей.       Первая мысль — поддаться раздражению, что резко ущипнуло меня за обратную сторону груди. Хотелось крикнуть, что ни черта отец не знает, кто я, не знает практически ничего о моей жизни, ведь давным-давно осознанно решил не становиться ее частью. Я хотел быть импульсивным, хотел проявить характер…       …но вместо этого лишь продолжил пялиться на отца. Резко осознал, что губы у меня приоткрыты в удивлении, и вместе с этим наблюдением ощутил, что действительно пребываю в состоянии… легкого шока? Чувство это было сложно описать — оно разливалось жидким азотом, прохладой в грудной клетке, замедляя удары сердца. Мне казалось, что я вдруг приблизился к чему-то сокровенному — чему-то, чего я так давно жаждал, сам того не зная. Разгадка отца. Разгадка причины нелюбви ко мне. Разгадка… Я не имел ни малейшего представления, что же откроет этот ящик Пандоры, но предполагал, что, заполучив дары, смогу наконец отпустить и свои обиды, ведь им наконец найдется логическое объяснение.       Отец знал, что я жду продолжения. И готовился рассказать, я видел. Он вновь провел пальцами по скуластому, покрытому отпечатками времени лицу и откинулся на спинку кресла. Его взгляд забродил по кухне, и я молча наблюдал, как на темной радужке мелькает разочарование. В чем именно — сказать было сложно: для того, чтобы найти исток разочарования, нужно сначала найти исток ожиданий. Папа никогда таким не делился.       Он положил пальцы в углубление пепельницы и прокрутил ее по столу пару раз.       — Даша… мы встретились на моем двадцатом дне рождения, — начал отец, ласково проходясь подушечками по краям пепельницы. — Компания моих на тот момент друзей решила, что это будет уморительно — подарить мне ночь с проституткой. Мы были молодыми выходцами из состоятельных семей, для нас такое развлечение было нормой. Так я и встретил Дашу.       Я немо открыл рот и проморгался. Женщина, которая была будто соткана из лоскутков изящества и благородства?.. Нет, тут явно где-то должна быть ошибка — я точно неправильно понял!       — Дарья Николаевна…       — Была проституткой, да, — отец кивнул, отпивая из стакана. — Ну, сейчас для этого есть более модное и не такое обидное слово — «эскортница». Но суть та же. Она спала с людьми за деньги, и мне посчастливилось пополнить список. Не сразу, конечно, — он хмыкнул, опуская взгляд. — Помню… я ее увидел и даже как-то растерялся. Низенькая такая, волосы черные, тогда еще завивались на концах. Глаза огромные, как у испуганного котенка — хотя как храбрилась! — Отец по-старчески рассмеялся, и вокруг глаз наконец проявились ветливые дорожки. — Не верю я в весь этот бред с любовью с первого взгляда, но по-другому объяснить не могу. Я вроде встретил ее впервые, а ощущалось так, будто это наша тысячная встреча.       Все, что я знал о молодом отце, собиралось из обрывков воспоминаний мамы. Он был избалованным золотым парнишкой — мой дед сколотил неплохой бизнес, который папа и унаследовал в позднем двадцатилетии. Мама говорила, что он всегда был таким: холодным, отстраненным — она призывала не ждать от него тепла. Говорила, что вены его сини, поскольку кровь заледенела. Даже в молодости, когда всякая эмоция как укол острия, он был так сдержан, что походил на отлично настроенную машину. И слышать сейчас, с какой нежностью он описывал чужую женщину… Меня мутило от этого. Я был заворожен рассказом. И вместе с тем чувствовал отвращение: не должен ребенок слышать, как его родитель лелеет любовь к прошлому, полностью игнорируя настоящее.       Мое молчание топилось в алкоголе. Я позволял ему говорить, прекрасно понимая, что больше такой возможности, наверное, и не подвернется. Может, оно и к лучшему.       — Даша попала в очень плохую ситуацию… Ее отец был игроком. Влез в долги, банк продал его контакты коллекторам за неуплату кредитов. Она с окраины приехала, образование не успела получить — пришлось бросить университет, чтобы расплатиться за отцовские похождения. — Папа покачал головой, вздыхая. — Пошла в проституцию, потому что долг рос, а денег выплатить не хватало, сколько ни пыталась. Когда мы встретились, она была в двух шагах от того, чтобы стать бездомной. Я ей помог. — Он улыбнулся, сделав паузу, и улыбка была такой же, как и у Дарьи за столом — тоскливая, какая-то невероятно грустная. — Помог деньгами в обмен на свидание. Моя первая ошибка. Нужно было… нужно было ей просто так помочь, чтобы она могла уйти из проституции. А так, получается, купил ее время и ее решение. Я просто боялся, что больше не увижу Дашу.       Возникшая тишина разбивалась мерным кружением пепельницы по столу. Папа потянулся ко внутреннему карману пиджака и достал новенький портсигар. Выудил сигарету и поджег. Сизый дым тут же прополз змеей в мои легкие — хотелось наморщиться.       — Мы начали встречаться. Друзья надо мной так ржали: мол, богатенький придурок встречается с проституткой — чем не идеальная пара? Я тоже смеялся тогда. Мне это казалось уморительным, то, как сложились обстоятельства. Что я нашел любовь всей своей жизни в женщине, которая работала проституткой. — Он сделала паузу, выдыхая дым. Пепел стряхнул на стол. — Я не защищал Дашу, хотя прекрасно знал, что именно это ей и нужно. Вместо этого я защищал себя. Смехом. Тем, что раскручивал эти шутки… Помню, ей было так дискомфортно в компании моих друзей — она находила миллион отговорок, чтобы не присоединяться ко мне на вечеринках. Я тогда думал обо всем, кроме правды — что ей больно и обидно. Но это ведь был ее выбор, верно? — Отец поднял брови, глядя мне прямиком в глаза. Я не ответил, и тогда он вновь сделал затяжку. — Это был ее выбор — пойти в проституцию. Я нихрена не понимал, на что отчаяние может подтолкнуть людей. Куда мне, растущему с золотой ложкой во рту? И, сам того не заметив, начал испытывать к Даше отвращение. Я ее любил — любил так, как никого больше не смог полюбить. Но вместе с тем презирал. Эти идиотские шутки во мне что-то переменили, они вбили мне в голову, что с Дашей все ясно — она просто нашла богатого дебила, который повелся на ее красоту и харизму. На деле же она проститутка. Только это ее и определяет.       — Разве человек, который любит, будет уделять этому такое внимание?       Отец задумался. И я тоже. Признайся мне сейчас Катя в том, что случилось с ее мамой, как бы я отнесся? Стал бы я стараться ради нее так же сильно, как делаю это сейчас? И одна только мысль о том, что я действительно раздумываю над ответом, взвешивая решения, привела меня в ужас. Я сделал щедрый глоток и уставился на стену. Может, отец не так уж и неправ? Может, я действительно похож на него?       — Любовь разной бывает, сын, — наконец произнес он. — Она никогда не идеальна. Но может быть честной и искренней при условии, что ты знаешь, каково это — любить. А это же начинается с нас самих… — Отец опустил голову, докуривая сигарету до фильтра. — Мы учимся любви на себе. Себя я ненавидел тогда, но прятал под самоуверенностью. Вот и начал думать, что, наверное, заслуживаю чего-то большего, чем проститутка. Я ведь из такой семьи! С тяжелым кошельком, я так много мест видел! А встречаюсь с девчонкой с окраины из неблагополучной семьи, с грузом долгов, да еще и…       Он с горечью махнул рукой.       — Мы поссорились на дне рождении Юры. Он был единственным, кто не смеялся над шутками про Дашу. Пытался выделиться или просто не находил их смешными — я не знаю. Тогда кто-то из моих друзей снова затронул тему проституции, начались издевки… Даша не выдержала. Я смеялся, а она вдруг посмотрела на меня и спросила, когда я остановлю этот цирк. А у меня настроение такое дурное было, я перед этим с отцом поссорился — тоже из-за Даши. И…       Отец замолчал. Он уставился на стол и стал неподвижен. Плечи его ссутулились, и сам он стал будто меньше в несколько раз. Я хотел протянуть руку и похлопать его по плечу — так же делают сыновья, когда их отцам больно, верно? Вместо этого, однако, я остался сжиматься на стуле, вторя его движениям. Будто недостаточно мне своего дискомфорта — хотелось еще и его ощутить, влезть в чужую кожу, чтобы понять, что он чувствует.       — Я тогда прилюдно назвал ее пепельницей.       Его голос надломился, и в темных глазах дрогнуло стекло.       — Сказал, что она ничем не отлична от пепельницы: в нее тоже стряхивался кто ни попадя. Даша расплакалась. Юра меня выгнал с дня рождения. И я пошел домой, думая, что это просто ссора. — Он шмыгнул носом, улыбаясь. — Это был последний раз, когда я видел их обоих. Она просто пропала. Удалила все аккаунты, сменила номер… Даша испарилась — будто ее никогда и не существовало, и я ее придумал. Юра написал сообщение, что его лучший друг никогда бы так не поступил, и эта шутка в очередной раз показала, что я уже давно не тот человек, которого он когда-то знал. Я был так зол. Возненавидел их обоих.       Я не находился с ответом. Я просто смотрел на папу и думал, что он не имеет никакого права выставлять себя жертвой событий. Не после того, как разрушил все своими руками.       А еще думал, что, может, он не жалуется — он сожалеет. Где проходит граница меж словами, что так схожи, но так неодинаковы одновременно? Раскаяние ли это? Я всматривался в его глаза и не мог понять, что же кроется за его рассказом. Человек, уничтоживший счастье по глупости, сочувствия не заслуживает — глупость не оправдание. Может, своим рассказом он просто хотел преподать мне урок? Но ведь, возомнив себя учителем, ты им не станешь. Я неожиданно поймал себя на мысли, что, услышь ту же историю от незнакомца, испытал бы сострадания больше, чем испытывал сейчас к отцу. И мне стало страшно. Потому что так не должно быть.       — Я начал встречаться с твоей мамой, а сам думал о Даше. Сначала все самое плохое: что она взяла деньги и сбежала. Наигралась в спутницу жизни, закрыла отцовские долги — все, на большее я не гожусь. А через четыре года я получил перевод с чужого имени: там была та же сумма, что я однажды дал Даше, чтобы она ушла из этого дела. И во мне что-то замкнуло. Я начал ее искать по всему интернету, по всем социальным сетям, но все заканчивалось одинаково — ничем. Она все еще была пропавшей. Несуществующей для меня. Твоя мама тогда была беременна тобой, и я вдруг понял, что я не смогу. — Отец утер глаза, вновь закуривая. — Я не смогу любить кого-то. Не из-за Даши. А из-за того, что себя как ненавидел в молодости, так и сейчас ненавижу. Я попробовал полюбить единожды и в итоге ранил этого человека так сильно, что она спустя двадцать лет помнит, как я ее пепельницей назвал.       Я представил, что, должно быть, ощутил отец, увидев Дарью вновь. Прошло больше двадцати лет — двадцать лет поисков и, теперь я понимал, сожаления. И вот, спустя столько времени, ты видишь ее вновь, и видишь в качестве гипотетической родственницы. В объятиях человека, который нашел силы противостоять дурным шуткам, когда ты гнулся под общественным мнением. Счастливую. Красивую. Полную жизни и успеха.       Сердце у меня сжалось. В глазах защипало, но я лишь плотнее сжал губы. Наверное, это один из худших сценариев, который может развернуться. Это почти что прямая насмешка от судьбы, плевок в лицо. Или… или протянутая рука помощи, чтобы исправить все грехи.       — Зачем ты забрал с собой пепельницу?..       — Это мой крест, Саша. Я потерял единственную женщину, которую любил, из-за того, что себя ненавидел. Мне сорок семь лет… — Он вдруг поднял на меня уязвленный взгляд. — Я хочу понять, как это — полюбить себя настолько, чтобы полюбить и тех, кто меня окружает. И может, после этого я смогу избавиться от пепельницы. Пока… пусть будет мне напоминанием. Напоминанием об ошибке.

***

      С того разговора прошло больше тридцати лет. Отца уже давно нет в живых — скончался из-за сердечного приступа. Я всегда думал, что болезнь, забравшая его, оказалась донельзя символичной. Хотелось бы, конечно, сказать «ироничной», но смерть и юмор хороши лишь тогда, когда утрата еще свежа. Моя же рана давно заросла рубцами.       Я нечастый гость здесь. Приезжаю с семьей раз в пару месяцев. Дети обычно расспрашивают дедушку Юру о том, каким мой папа был в молодости, а я молча убираю территорию. Мы никогда не строили связь словами. Мы ткали ее тишиной. Покуда это единственное, что сохранилось, наша связь, верно, оказалась крепче любой иной.       Сегодня его день рождения — папе бы исполнилось семьдесят. Юбилей. Я пришел на рассвете, когда солнце нежно мажет по небу персиковым, а облака, точно просыпаясь, начинают собираться воедино, становясь более пушистыми. Вокруг пахло разгаром лета, пахло лесной свежестью — кладбище находилось на границе с глубокой рощей. Пели птицы. Это был хороший день. Я присел на лавочку рядом и коснулся камня. Опустил голову и, улыбнувшись, вдруг похлопал по огранке дважды — я похлопал по его памятнику, как по отцовскому плечу. Неожиданно стало так смешно: всегда мечтал это сделать при его жизни. И я рассмеялся. Сидел в окружении мертвых душ и смеялся, потому что вдруг осознал, что давным-давно перестал называть папу отцом, что, хоть вслух не произношу ни слова, всегда делюсь с ним новостями в мыслях — что я пришел сюда раньше всех, чтобы сделать то, что должен был сделать долгое время назад, еще при том разговоре.       Как легко злиться на своего родителя — и как же это глупо. Ты осознаешь бессмысленность занятия, когда его вдруг не становится. Ведь теперь некого винить в неудачах. Теперь ты сам виноват во всем, что происходит.       Я провел молодость, зарываясь в обиде и злости на человека, который делал то же самое, только по отношению к себе. Вместо того, чтобы оттопить папу, я лишь укреплял лед. И сегодня я пришел извиниться. Поэтому, встав со скамьи и легко улыбнувшись его фотографии, я подхватил пепельницу, что стояла рядом с его ухмыляющимся лицом. Покрутил в ладонях, рассматривая со всех сторон.       А после — разбил вдребезги.