былые партии

раньше вонбин был тем мальчиком, который всегда выигрывал у ынсока в шахматы и носил только идеально выглаженные белоснежные рубашки с накрахмаленными воротниками; раньше вонбин был тихим и скромным мальчиком с очаровательной улыбкой, в которую ынсок каждый раз влюблялся поневоле. так было раньше. сейчас у вонбина ладони в густой вишневой крови, пятна которой застыли на его безэмоциональном лице, на коленках в прорезях джинсов и на безразмерной ветровке. он спит на порванном матрасе, пахнущем пылью и старостью, в переулке между двух разрушенных домов. все, что есть у ынсока, – старенький блокнот, остро заточенный найденным лезвием карандаш, это самое лезвие и фляга с холодной водой. все, что есть у ынсока, – отрывки прошлого, тлеющая бумага, пепел на покрытом трещинами асфальте. и вонбин. холодный и безразличный, все тот же чертов аристократ, воспитанный мальчик и любимый сын среди разрушенного апокалипсисом города. он до сих пор отставляет мизинец в сторону, когда пьет остатки воды и отвратного нагретого солнцем пива из найденных на улицах бутылок. ынсоку это – если честно – чертовски нравится; потому что это все еще тот вонбин, в которого он влюбился однажды. – помнишь, ты частенько объяснял мне математику? – негромко спрашивает вонбин; от него едва ощутимо пахнет осевшим на асфальте пеплом и сыростью – никаких тебе лилий, розовых масел, шоколадного кофе. юно даже совсем немного жаль. – я же ничерта не понимал. – ты терпеть не мог уравнения, – усмехается ынсок, вертя в руках найденную возле канализационного люка сигарету; еще чуть-чуть – и упала бы. – помню. по ощущениям сейчас – поздний ноябрь, стылый и неприветливый; но как узнать, если по новостям не вещают, да и радио давно мертво, как весь этот чертов город? ынсок доверяет ощущениям – точно ноябрь; жутко холодный, сырой и просто отвратительный, но утопающий в ярком солнце, лучи которого золотом мажут по испачканной, чуть тронутой загаром коже вонбина. вонбин начинает дремать, положив обтянутые перчатками ладони под голову; ынсок взъерошивает пальцами его грязные волосы, угольно-черные от сажи и пепла, думая о том, что это – не худший финал, который мог у них быть. да, они отныне вынуждены коротать дни и ночи в грязном переулке, все такие из себя несчастные и разбитые, и наблюдать за мертвым и постепенно разлагающимся городом. городом, который стерли со всех карт и путеводителей; городом, плавящимся под таким же мертвым осенним солнцем. но ынсок все еще помнит. бесконечные партии в шахматы (у вонбина черная ладья всегда была любимой фигурой), остывший жасминовый чай, белоснежные рубашки и очаровательные улыбки; ынсок все еще помнит – тот один ничтожный раз, когда их пальцы соприкоснулись над доской и у него внутри словно сгорела до пепла целая чертова вселенная. вонбин усмехнулся так грустно, как будто почувствовал то же самое. «– тебе шах и мат, хен». приторно-сладко, самодовольно; очередная проигранная партия, снова загнанный в тупик король без единого пути отступления. юно всегда чувствовал себя так, словно это его загнали в угол, заперли в клетке на веки вечные без единого шанса на спасение; и одарили напоследок очаровательной улыбкой. вонбин все еще может так улыбаться; только уже не хочет. ынсок ломает пополам найденную сигарету, потому что напряжение от внезапно нагрянувших воспоминаний неприятным покалыванием достигает кончиков пальцев; словно тысячи маленьких иголок раз за разом протыкают шершавую кожу. это больно, но юно терпит – терпит и продолжает гладить вонбина по волосам. разрушенный город дышит пылью и старостью. вонбин улыбается во сне; ынсок около десятка раз рисует его на одной из пожелтевших от времени страниц блокнота и думает, что сходит с ума. давно сошел, уже нет смысла отрицать. была бы у них доска и тридцать две фигурки, ынсок бы добровольно согласился проигрывать снова и снова, добровольно положил бы голову под лезвие гильотины и закрыл глаза, вспоминая улыбку вонбин; такую улыбку – сонную и измученную, но очень счастливую. и его безразмерную грязную ветровку. и его испачканные кровью руки. и то, как старательно он всегда защищал от юно свою любимую черную ладью. затем ынсок задумался бы о том, сколько еще дней им осталось провести вместе среди разлагающегося города. (ынсок думает, думает и не находит ответа) улыбка вонбина нежнее холодных лучей ноябрьского солнца. лезвие опускается. «– тебе шах и мат, хен».