Любимого ребёнка пошли в далёкое путешествие. (японская пословица)
Тоннели казались сегодня если не зловещими, то как минимум тревожными. Знакомые до последней выбоины на потемневших от времени кирпичах, до каждой старой вмятины в бетонном полу и новой паутинной гирлянды. Но Сплинтер оглядывал их как впервые, спеша в сторону поверхности. Деревянные гэта на ногах не издавали ни шороха — отточенная годами бесшумная походка ниндзя, помноженная на крысиную ловкость, позволяла передвигаться тихо в любой обуви. Однако на душе громкими ветрами завывали предчувствия. В основном, если честно, хорошие. Но это не точно. Всё дело в том, что накануне Сплинтеру приснился странный сон. Голубь с почему-то синими перьями и невыразимо грустным взглядом сидел на высоком дереве тропических джунглей и смотрел на океан. Так тоскливо, будто оставил что-то за тем океаном, будто это самое что-то тянуло его назад. Разумеется, в таком символическом виде Сплинтеру явился не кто иной, как горячо любимый старший сын. Та длительная тренировка, на которую он отправил Леонардо в дикую глушь, закончилась более чем год назад. Он уже сотню раз должен был вернуться в семью, однако по каким-то неведомым причинам не спешил этого делать. Отцовское сердце успокаивало только то, что благодаря секретным, глубоким духовным практикам он поддерживал с сыном почти мистическую ментальную связь и отчётливо чуял, что он жив и в целом в порядке. Жаль только, не чуял, отчего же тот не спешит домой. Леонардо должен был буквально найти себя, разобравшись в сложных завихрениях своей души. Возможно, он как раз нашёл, но вместе с тем нашёл и своё новое место в жизни. Или напротив — только ещё больше заплутал в лабиринтах уставшего сознания. В любом случае, вскоре после того, как ему пора было возвращаться, и немой вопрос об этом назойливо засквозил между всех строк семейной переписки, сын перестал отвечать. Совсем. Сплинтер не принял этого, но понял. А братья так и не смирились — каждый упрямо строчил что-то на бумажных листах, настырные конверты набивались в почтовые ящики, чтобы потом гарпунами полететь в Центральную Америку. В попытке зацепить Лео хоть чем-то и вернуть. Почта приходила в Логово не напрямую — для этого имелся вроде бы как человеческий ящик в одном заброшенном коттедже на окраине Мидтауна. В тот коттедж из канализации вёл тайный подземный ход — так корреспонденцию и забирали. Обычно это делал кто-то из сыновей, но сегодня Сплинтеру казалось крайне важным сходить к ящику самому. Он будто всей шкурой чувствовал ожидающее там письмо. И оно там нашлось! Лежало в плотном, но невидимом коконе запахов: помимо обычного почтового духа клея и картона, чернильных печатей и десятка чужих рук, его овевали влажное дерево, насыщенный небывалой для города свежестью воздух, диковинные пряности и экзотические цветы Центральной Америки. О, наконец-то! Всё написанное словно известно заранее, оно прожигало конверт изнутри, оставляя щемящие шрамы предвосхищения на морщинистых крысиных пальцах. Но нужно вскрыть измятую и грубую, заклеймённую десятком штампов бумагу, чтобы убедиться. Сплинтер нарушил традицию делать это исключительно в гостиной, чинно умостившись в любимом кресле — спешно вспорол конверт прямо в чужом коттедже, подцепив длинным когтем. Внутри три листа, исписанные аккуратным — как всегда у старательного старшего — ровным почерком. Хотя нет, буквы немного дрожали — Леонардо не удалось скрыть волнения полностью. И да, они английские, не иероглифы — а это негласно означало, что письмо адресовано не лично отцу; что Лео хочет, чтобы братья тоже легко прочли, не задумываясь ни секунды над переводом. Мучительно-долгие описания природы и погоды. Новости, не обозначающие ровным счётом ничего. Дежурно-вежливые вопросы о здоровье. И лишь в самом низу, мимолётом, стыдливо скомкано самое главное. Он возвращается. На обратном пути тоннели снова не узнать. Но теперь они звали уютным полумраком, сопровождали пачулиевыми ароматами плесени, тянули рукопожатия лучами пробивающегося через ливнёвки солнца и поздравляли звонкой капелью из протекающих труб. Сплинтеру давно не было так хорошо на душе. Он возвращается, он возвращается! Конечно, не завтра — оттуда не близкий путь. Но уже точно: Леонардо не бросал на ветер слов. Синий голубь соскучился-таки по родному гнезду. О, как обрадуются братья! Если внутри Сплинтера извергались тихие, сдержанные вулканы, то сыновья абсолютно точно выдадут целый фейерверк! Без Леонардо команда совсем развалилась, каждый стал сам по себе, разбрелись по разным углам не столько физически, сколько духовно. А всё потому, что чересчур тосковали по своему лидеру, им без него оказалось слишком тяжело. Намного хуже, чем отец рассчитывал, отправляя Лео в самую длительную тренировку-медитацию. Может, не стоило этого делать? И мудрейший сенсей может ошибиться. С одной стороны, после всего случившегося, после изматывающих приключений лидеру это было необходимо. Он переживал жестокий кризис, способный сломить характер, если не отрешиться от всего и не переосмыслить прошлое и будущее, поражения и победы. С другой стороны, Леонардо невольно, но нещадно словно оторвал и увёз с собой частичку каждого брата. Они не только перестали быть единством — каждый из них сам по себе уже не казался целым. Ничего, ничего, скоро всё уладится. Нет, ну как же они будут рады!.. — Кстати, Леонардо вскоре вернётся, — обронил Сплинтер после ужина таким небрежным тоном, будто оповещал о том, что закончились хлопья к завтраку. И так же небрежно бросил на стол заграничный конверт, словно там не столь долгожданное письмо, а список покупок. Трое черепах за столом превратились в зелёные статуи, как по волшебству замершие в то мгновение, когда бумага коснулась скатерти. До них ещё не дошло. Сплинтер еле дождался, пока они соберутся все вместе вечером, чтобы не объявлять им чудесную новость по отдельности. Но что-то никто не спешил на неё реагировать. Потихоньку, словно нехотя отмирая, они сперва уставились на отца со сложными, нечитаемыми выражениями лиц, а потом принялись переглядываться. Молча. — Ага, прикольно, — не своим голосом, деланно хохотнул Микеланджело. — Ладно, спокойной ночи всем, а то у меня завтра утренник рано. — Было бы очень любезно с его стороны обозначить время своего прибытия менее размыто, чем «вскоре», — поджал губы Донателло, нервно комкая салфетку в ладони. — У некоторых из нас, простите, график работы, из которого крайне нежелательно выбиваться. — Леона-ардо? — с какой-то едкой горечью фыркнул Рафаэль, поднимаясь из-за стола. — Да я уже почти забыл, кто это ваще такой. К письму так никто и не притронулся. Сплинтер позволил себе долгий, обеспокоенный вздох не раньше, чем все разошлись. Выходит, каждому из них без брата было ещё тяжелее, чем он предполагал — каждый смятён и обескуражен. Ну ничего, ничего, они отойдут. Он уверен.***
Микеланджело задиристо сигналил, чтобы его пропустили, хотя не так уж спешил. Ярко раскрашенный фургончик с надписью «Кавабанга Карл» истерично мотылял надувной рекламной головой на крыше, а из чуть приоткрытых окон лилась громкая мажорная музычка. Достаточно громкая, чтобы заглушать минорный внутренний голос. Лео возвращается, во дела! Когда на это уже перестали надеяться. Когда всё стало так плохо, что даже хорошо. Их дружная — казалось бы, навечно — команда рассыпалась, как пиньята с конфетами на детских именинах. Былая слава сдулась, как та самая рекламная башка. Каким, интересно, скотчем он собрался склеивать их в кучу — всех вместе и каждого по отдельности? — Эй, а чего так слабо бьёте, мало каши ели? — дразнил Майки ребятню, нападавшую на него согласно оплаченному родителями прейскуранту с мягкими нунчаками. Обычно это было довольно неприятно, и Майки пытался незаметно этих ударов избегать, но сегодня хотелось хоть такой игрушечной боли. Внешней, которая выколотила бы из него внутреннюю, как пыль из старых татами в додзё. Лео, наверное, ждёт, что его встретят с распростёртыми объятьями? С улыбками и добродушными «как дела»? Майки излил все свои «как дела» в длиннющих эмоциональных письмах, на последнюю половину которых так и не пришёл ответ. Теперь он опустел внутри, как аниматорский костюм-маскот. И жмурился сейчас под поролоновой мультяшной мордахой до светлячков под закрытыми веками. Лео придётся смириться с тем, что Микеланджело слишком повзрослел за время его путешествия, чтобы кидаться старшему брату на шею.***
Донателло умудрялся удерживать на линии одновременно двенадцать звонков сразу — новый рекорд. Пальцы проворно бегали по клавиатуре, вбивая символы, глаза спешно скользили по тексту, сверяясь с алгоритмами и инструкциями, язык сам собой подбирал нужные для каждого отдельного клиента с их нескончаемыми — чёрт подери, до чего же пластмассовыми и тупыми! — проблемами. А противный в своей многозадачности разум всё равно находил секунды, чтобы обдумывать то, что не стоило ни малейшего обдумывания. Лео изволит осчастливить их своим визитом — о, святая канализация! Когда без его контроля здесь всё триста тридцать три раза развалилось на атомы и заново, но по-уродски собралось. Донни, ты же умный — говорил он; Донни, ты же гений — говорил он. Чем Лео только думал, оставляя его за главного? Донни, у тебя ведь всё схвачено… ха! Всё, кроме неуправляемо-гиперактивного Майки, неуловимо-бешеного Рафа и отца, постаревшего после отъезда своего любимчика на целый век. — Сэр, может, для начала вы включили бы собственный мозг?! — неожиданно сорвался Донни на совсем уж дебильного юзера и сбросил звонок. Обычно он не позволял себе такого, чтобы не портить репутацию своей горячей линии компьютерной помощи, но в сложившейся ситуации хотелось хоть какого-нибудь бунта. Маленького направленного взрыва, от которого выпали бы уже наконец в осадок раздирающие его душу чувства. Лео, видимо, думает, что в его помощи до сих пор кто-то нуждается? Что с облегчением переложат на его ответственные плечи семейные заботы? Донни скрупулёзно перечислял все эти заботы каждую неделю, исправно отправляя в белых конвертах отчёты, которые с той стороны элементарно игнорировали. Теперь он перегорел внутри, как устаревший процессор. И натягивал вымученную улыбку до ушей, силясь отвечать звонящим людям по возможности вежливо. Лео вынужден будет принять новую реальность, что Донателло слишком превратился в равнодушный искусственный интеллект для того, чтобы с прежней щенячьей преданностью заглядывать старшему в лицо.***
Рафаэль лихо лавировал на байке между стайкой бело-синих, истошно сверкающих мигалками патрульных машин. Обгонять полицию — это, без базара, новый экстрим. Но под пластроном дико жгло желание ввязаться в добротную драку, почесать как следует кулаки, выпустить пар, клубящийся под мотоциклетным шлемом. И вон те угонщики инкассаторской машины прямо по курсу отлично для этого подходили. Сплинтер-младший решил припереться обратно, надо же! Когда мог бы уже не припираться, когда его перестали ждать. Когда случилось всё дерьмо, которое только могло без него случиться. Братья из нормальных парней превратились в идиотского клоуна и неадекватного с недосыпу задрота: один слетел с тормозов, а у второго будто бензобак опустел. На отца вообще страшно смотреть. А в городе-то чё творится? Если бы не отчаянное одиночное патрулирование Рафа под маской Ночного Всевидящего, всякая шваль совсем потеряла бы берега. — Приехали, придурки, ваша остановка! — чётко попав отвесом на цепи в тут же осыпавшееся боковое стекло, Раф зацепил несколькими витками руль, слегка сбавил скорость угнанной тачки и почти ювелирно вписал её радиатором в ближайший столб. Обычно, обезвредив ушлёпков, он сразу сматывался от копов подальше, но этой ночью горло драла жажда адреналина. Он лупил и лупил уже визжащих под его перчатками бандитов, пока полиция не подъехала почти впритык. Он хотел, чтобы чужие визги и сирены перекричали тот отборный мат в адрес кое-какого сына джунглей, что на репите крутился в башке. Лео чё, решил, заново всех по стойке «смирно» в Логове построить? Командовать, как ни в чём не бывало, без вести прошлявшись пару лет непонятно где? Раф ему письменно подробно высказал всё, что об этом думал — тем самым отборным матом, ага. Он с упёртой, внезапной для самого себя регулярностью вызверялся на иногда гневно смятую, а иногда даже потыканную от злости саем бумагу только затем, чтобы до брата дошло, как он его ненавидит. Так что, может, и хорошо, что брат той херни не читал. Теперь он истёрся внутри, как старые покрышки. И разгонял свой верный байк по опустевшим улицам до оглушительного свиста ветра вокруг шлема. Лео проглотит тот факт, что Рафаэль слишком огрубел и закалился для того, чтобы разомлеть, как раньше, от одного его харизматичного взгляда.***
Леонардо никак не мог выровнять дыхания, шагая по родным тоннелям — чем ближе к Логову, тем безнадёжнее оно сбивалось. Как и не мог и угомонить колотящееся сердце — с каждым шагом оно рвалось из груди, будто спешило оказаться дома раньше него самого. Мрачноватые стены радовали больше тропических пейзажей, спёртый воздух вдыхался слаще океанского бриза, а грохот метро, шум ржавелых труб и весь монотонный гул огромного Манхэттена над головой ласкал слух лучше пения райских птиц. О, до чего же он скучал по дому! Но ещё больше — несравнимо и невыразимо — по семье. Каждый миг своего отшельничества он вспоминал братьев. Доброго и милого Микеланджело — когда рисовал густой тиной боевой раскрас на и без того сливающемся с джунглями теле, готовил себе нехитрый ужин или подкармливал его остатками мелких зверушек. Талантливого и находчивого Донателло — когда строил замаскированные шалаши на высоченных, достающих до самого неба деревьях, налаживал в них по возможности быт и устанавливал замысловатые ловушки от незваных гостей. Храброго и справедливого Рафаэля — когда помимо тренировки сознания не забывал ежедневно уделять внимание физической подготовке, развивал в себе навыки следопыта и — особенно! — с чувством глубочайшего удовлетворения вмазывал свой кулак в морду очередному отморозку, вздумавшему кошмарить местное население. И разумеется — тосковал по отцу. Хотя с сенсеем у него никогда не обрывалась загадочная мыслесвязь: тонкая, как паутинка, но в то же время прочная, как тросы Бруклинского моста. Лео до жути, до смерти хотелось каждому об этом сказать. Почему же не говорил? Почему не отвечал на многочисленные письма? Он только крепче прижал к себе драгоценнейшую ношу, единственный багаж из Центральной Америки — увесистую стопку конвертов, бережно перетянутую истрёпанными синими лентами старой повязки. Конверты такие разные: цветные и украшенные наивными рисунками; чопорные и одинаковые аккуратно-белые; драные и мятые, слово пережившие какую-то войну; а также нестандартные, из рисовой бумаги и пропахшие благовониями. Каждое письмо из них выучено наизусть. Над каждым он и плакал, и смеялся. Но ответить не мог. Потому что все они голодно жаждали объяснений — где же Лео застрял? Какими лианами его так оплело, что он забыл дорогу в Нью-Йорк, в какое болото затянуло, что за ядовитыми цветами одурманило? Всё дело было в том, что этого не высказать в словах. Ни в английских, ни в японских. Это можно выразить только откровенным взглядом прямо в глаза, крепким, до хруста в суставах рукопожатием, похлопыванием по знакомому до каждого рельефа панцирю и низким, покаянно-смиренным поклоном до самой земли. Теперь-то он объяснит каждому из братьев, что его духовное перерождение просто не было окончено. Скажет Майки, что оставался пока ещё сырым тестом в ожидании дзынькающего сигнала духовки. Скажет Донни, что форматирование было не завершено, зависнув на последних процентах. Скажет Рафу, что аккумулятор никак не заряжался до качания стрелочки на приборной панели. И лишь отцу не скажет ничего — отец и так поймёт. Вот только… примут ли они его обратно? Может, давно уже забыли, не хотят, не любят, вычеркнули из списка семьи? Кровь заморозилась в густой щербет, когда он потянул секретный рычаг и со скрипом отодвинул кусок стены, служивший дверью. Свет ламп. Ступени. Дом. — Лео-о-о!!! — набросился на него с разгона Микеланджело. Едва не придушив в трясущихся объятьях, целуя в щёки, ластясь мигом помокревшим носом. — Я ужасно соскучился, бро! Как же тебя не хватало! — Лео-Лео-Лео!! — зачастил в своей манере Донателло, обхватив длинными и ещё больше исхудавшими руками так, будто хотел поймать, пока не поздно. Он уткнулся лбом в висок и судорожно стирал слёзы. — Как хорошо, что ты здесь! Нам без тебя было так плохо! — Ох, Лео, твою ж мать! — понёсся на него Рафаэль с такой скоростью, будто хотел убить. Он сгрёб в охапку старшего брата с младшими заодно, надёжно сцепив их в дружную черепашью кучу. Украдкой вытирал перекошенное сладкой болью лицо о плечо. — Наконец-то вернулся, засранец! Только попробуй мне ещё куда-то усвистать! Мастер Сплинтер с воистину святым терпением стоял на пороге додзё, застыв в золотистом сиянии свечей. Он тоже ронял солёные капли, те скатывались по — ох, отчего ж так поседевшей? — шерсти на кимоно. Отец ждал, пока черепашья куча вдоволь напьётся взаимной братской любви. А что же Леонардо? Из его глаз лились такие чистые и счастливые водопады, каких нет даже в Центральной Америке. В общем, плакали все. Кроме Рафаэля — ему ж просто пыль попала в глаза.