Through the Woods

      Матиас бежал сквозь лесную чащу, не смея оглянуться назад. Чёрные волосы липли к взмокшему лбу, щеки пылали, несмотря на холод. Изнурённый, он пыхтел как гончий пёс, бегущий за добычей, — вот только охотился сегодня не он. Удивительно, сколько сил может появиться у человека, когда ему грозит опасность: юный охотник мчался стремглав, не видя вокруг ничего, кроме тропы меж сугробов, окружённой чёрными стволами деревьев. Быстрее, быстрее, думал он, лишь бы ноги выдержали, а куда бежать уже не важно. Ничего уже не важно, кроме собственной жизни, которая в любой момент может оборваться. Ему, впрочем, не привыкать.       Где-то следом за ним гналась свора вассаловых наёмников. Их металлические латы гремели в такт копытам, с силой бьющим оземь, оклики по имени раздавались вперемешку с бранью и угрозами. Четвертуют, вздёрнут на публичной виселице, до смерти запытают в тюремной камере, пустят кровь; ничего, в общем-то, нового ещё не придумали, а всё старое уже хорошо знакомо и даже приелось. Уж Матиас таких знал: в них гонора хватает лишь на то, чтобы огрызаться, но стоит только продемонстрировать силу, и те, как крысы, бегут врассыпную. Слишком часто его допрашивали городские патрульные, чтобы верить в иное, слишком много он улавливал в их тихих разговорах, чтобы не придавать их слова никакого значения. Только некоторым доставало ума, чтобы заткнуть напарника; другой вопрос, надолго ли этого хватало. Наёмники же, в какие латы их ни одень, всё равно остаются наёмниками — в два раза грубее патрульных и в пять раз более жестокие, убивающие не только денег ради, но и чтобы превратить это в очередную историю для пьяных россказней.       Здешние леса Матиас знал как свои пять пальцев — они были ему домом, который он покидал лишь для торговли в ближайших городах и сёлах, — и хорошо помнил, что если пробежать ещё немного, то дорога резко повернёт влево, и можно скатиться вниз по крутому склону прямиком к высохшему руслу реки. Будь сейчас осень, было бы проще: в медно-рыжей куче листьев различить бурую кожу охотничьей куртки труднее, чем на снегу, да и следов осталось бы меньше. А так даже слепой бы углядел снег, по которому будто тяжёлым комом проехались. С другой стороны, куда деваться? Уж если ему и уготована судьба погибнуть сегодня, так хотя бы не от рук вассаловых убийц. «Будь что будет», — мысленно прошептал себе охотник и с этими словами резко скользнул вправо, позволяя гравитации сделать своё дело. Покатившись кубарем вниз по заснеженному склону, он, сложив руки перед лицом крест накрест, молясь всем богам, чтобы выжить или на худой конец «подохнуть смертью быстрой». Ноги бились о стволы деревьев, и всякий раз поднимался такой хруст, что Матиас сквозь холод и боль не понимал, ветки это были или его кости. Снег пробивался под руки и царапал лицо, обжигая его хлеще адского пламени; он западал под шарф, в сапоги, где моментально таял, пропитывая одежду сыростью ещё больше. Видеть он ничего не видел — глаза были крепко зажмурены, чтобы снег не попал в них, да и разглядеть бы всё равно ничего не получилось. На один короткий миг, правда, тьма вспыхнула алым, и он почувствовал, как левое ухо горит пуще остального лица; боль, настигшая его после, была точь в точь такой же, когда он получил свой самый безобразный шрам во всю щёку.       Удар за ударом — глухие, болезненные не сразу, а только когда онемевшие от холода мышцы вспоминали, что им может быть больно, — а Матиас всё катился, пока наконец не влетел боком в старый, полусгнивший пень на берегу. Тогда всё стихло, и на место хаоса из треска и шелеста одежды пришёл звон в ушах, гремящий так, что он боялся шевельнуться, лишь бы не сделать хуже. Голова казалась неподъёмной, будто до отвала набитой овчиной шерстью. От боли и холода изнывало ухо, а перед глазами, всё ещё закрытыми, плясали цветные пятна, создавая причудливые образы. Внутренности, кажется, успели несколько раз перевернуться вверх тормашками — липкий, тягучий ком тошноты встал за грудиной, готовый выплеснуться наружу от любого резкого подъёма. Каждый вдох давался с трудом, отдаваясь спазмом; он так бежал, не думая ни о чём, кроме как желании выжить, и даже не представлял, сколько гналась эта бешеная погоня. Час? Пятнадцать минут? Казалось, что целую вечность — настолько лёгкие стягивало от тяжёлого дыхания. Всё, что оставалось Матиасу, это хвататься за бессвязные обрывки мыслей в полубреду. Сознание пока ещё чудом не покинуло его раненое, измождённое погоней тело, в котором всё саднило, гудело и жгло. «Здесь я и умру, — думал он, не в силах даже открыть глаза, чтобы осмотреться, — здесь и пообедают мной дикие звери. Пусть локти кусает от злости, поделом ему».       С верхушки склона, где пролегала тропа, глазели двое наёмников, рассматривая тёмное пятно его силуэта. Вскоре ещё трое нагнали их, и один из подоспевших, самый высокий и хмурый, поднял руку, чтобы те притормозили. Вороная кобыла фыркнула, стоило ему дёрнуть поводья, и остановилась, пуская облачка дыма из ноздрей.       — Где он? — вопросил мужчина густым, басовитым голосом, спрыгивая с лошади и подходя к самому краю, где начинался крутой спуск.       — Да вон, полетел.       Второй наёмник указал ему на мятый след, тянувшийся вниз. Ближе к тому, что некогда было речным берегом, параллельно тянулся обрывистый красный след, заканчиваясь ровно там, где лежало тело охотника. Маленькая чёрная точка в отдалении, не больше и не меньше. Мальчишка оказался ещё дурнее, чем ему рассказывали; он знал истории о том, как юнец пытался охмурять молоденьких девиц в тавернах и всюду, где бы ни оказался, напивался вдрызг, прежде чем уйти обратно в леса. В нём хватало силы, чтобы тягаться с патрульными в городе, но поражало то, как безбожно наивен он был, даже когда речь шла о силах природы, подвластной лишь друидам и богам. Однако сброситься с обрыва, чтобы уйти от погони? Матиас Безымянный, за которым он вёл охоту, был скорее Матиасом Безмозглым.       — Ох ты ж ёб– и чё делать, Герхард? — отозвался ещё один из наёмников, мелкий и нескладный, больше похожий на уличное хулиганьё, чем на зрелого бандита.       — Чё делать, чё делать... Скажем, что тот сам сдох.       — Он же просил живым его доставить!       — Тихо, вы оба, — угрожающе рыкнул Герхард, не спуская взора с охотника. И без того грубые черты его обветренного лица заострились сильнее, когда тот нахмурился, на миг погружаясь в свои мысли. — Разбился он, и дело с концом. Малой не жилец, хотя смелый был, раз сам прыгнул. Ну да боги ему судьи. Погнали обратно, я жрать хочу как скотина.       Хлопнув кобылу по чёрному шелковистому бедру, он ловко запрыгнул в седло, его примеру последовали остальные. Добыча выскользнула из рук, но осталась хотя бы история — если вассал окажется благосклонен, то и золотишка перепадёт. Цоканье копыт вместе с болтовнёй, устало фырчащими лошадьми и бренчанием лат раздалось эхом по лесной чаще, а скоро и вовсе утихло.       Когда Матиас очнулся, уже брезжил закат. Неизвестно, сколько он пролежал так, но когда охотник попробовал двинуть рукой, та, околевшая от мороза, не сразу поддалась. Тело едва могло шевелиться, напрочь окоченев под снегом; похоже, что ветер намёл поверху ещё один слой, пока он лежал без сознания. Примёрзшие ресницы и веки расцепились не сразу, а первым, что увидел Матиас, была лишь куча снега. Кое-как он принялся разгребать тот: пальцы, укрытые плотными кожаными перчатками, не слушались, еле сгибаясь, однако с трудом всё же прорыли путь наружу. Луч заходящего солнца, скользнувший по лицу, ослепил, но в то же время стал первым напоминанием — он жив. Раненый, замёрзший, голодный, но вопреки всему живой. Бледные облачка пара, выплывающие из его рта при медленном, пока ещё неглубоком дыхании, дрожь в теле, саднящие раны — постепенно Матиас приходил в себя, и с каждой секундой всё больше как чувств, так и воспоминаний возвращалось к нему. Вот он кубарем летит вниз, вот колено бьётся о еловый ствол — ну и синяк там небось остался, — вот снег залетает под ворот одежды и в сапоги, а вот он задевает ухо чем-то... Рука машинально потянулась к нему, но стоило только дотронуться, как в ране вспыхнула жгучая боль.       — А-а-а, сука, сука, сука..! — зашипел Матиас, рефлекторно накрыв ухо ладонью. От такого контакта боль лишь усилилась, напоминая удары сотен маленьких раскалённых игл, вонзающихся изнутри. Он тут же припал к земле и, зачерпнув горсть снега, приложил её к уху, чтобы хоть немного унять ощущение; помогло не сразу, но по крайней мере стало терпимее. Вместе с тем он аккуратно вёл пальцем по ушной раковине, пытаясь очертить края раны, и вскоре понял, что верхний заострённый край надорван. Насколько глубоко, правда, Матиас уже не смог прощупать — для этого пришлось бы лезть пальцами в и без того ноющую от боли рану. На плотном комке снега осталось немного свежей крови. Значит, большая часть вытекла, пока он лежал без сознания; с этим рваным ухом, старым шрамом и мокрыми от снега одеждами видок у него явно не располагающий, а ведь наверняка часть крови размазалась по коже и примёрзла. Ну и чёрт с этим. Главное выбраться отсюда и найти, где можно согреться, в идеале — добраться до людей.       Ноги едва держали, когда Матиас попытался встать. Сейчас он был не лучше новорождённого оленёнка, неуклюже перебирающего ножками-соломинками, чтобы встать наравне с матерью. Стоп он не чувствовал, как не ощущал и земли под ними, поэтому его первые шаги были скорее интуитивными, пока кровь не начала медленно приливать к конечностям. В голове шумело, перед глазами всё закрутилось и поплыло, и только чудом Матиас, хватаясь за голову, сумел не повалиться наземь. Вдох, выдох. Ещё раз — глубоко, медленно, так, чтобы усмирить сердце, бьющееся изо всех сил. Черепная коробка словно разрывалась изнутри, треща по швам-стыкам плоских костей. Больно, так больно — везде и сразу, как если бы его отколошматили палками. К боли примешалась дрожь: не та, что бывает при обморожениях, а куда более мерзкая, похожая на ту, что при отравлениях. Когда-то давно, когда лес ещё не стал домом, ему показывали кочевника-гурца, подстреленного ядовитой стрелой. Несчастный едва мог пошевелиться, пока всё его тело, мертвенно бледное, пробирала та самая мелкая дрожь. Зрачки, два бездонных чёрных зеркала, смотрели тогда прямо на него, но в самих глазах была пустота — гур бредил, не понимая, что с ним происходит. Матиас слышал, что подобное бывает не только при отравлениях. Достаточно хорошенько приложиться головой об что-нибудь, например о мёрзлую землю, и тогда можно испытать почти то же самое.       Вскоре цветные пятна, мельтешащие перед закрытыми глазами, исчезли; гул в ушах приутих, и голова не ощущалась настолько тяжёлой, как прежде. Тело нашло баланс, удержав не только рвотный позыв, но и самого Матиаса. Кое-как выбравшись из сугроба, он, шатаясь, наконец-то побрёл вдоль пересохшей реки, ныне засыпанной гнилыми листьями с осени и снегом. Матиас помнил, что неподалёку был хутор, а там кто-нибудь да возьмёт на ночь. Ему много не надо, лишь бы были тепло, вода и еда, а койка дело последнее. Где только он не спал за свои годы, прожитые в лесах: его спальный мешок, обшитый шкурками изнутри, бывал с ним в заброшенных норах, на травянистых берегах ручьёв и мелких озёр, служа ему и постелью, и укрытием от внешнего мира. Пологом ему было звёздное небо, к которому тянулись макушки сосен, елей и краснодерева; в особенно морозные зимние ночи, когда Матиас не успевал вернуться с охоты, он смотрел, как переливается цветное сияние над его головой, мерцая на сугробах. Правда теперь спальника не было: тот, как и оружие вместе с провиантом, остался в хижине, если осталась она сама, конечно же. Заточенные охотничьи топоры, короткий меч, который Матиас выкупил в городе за бесценок, тяжёлый арбалет, на котором даже было какое-то зачарование, — всё лежало дома, кроме разве что лёгкого одноручного арбалета.       Стоп. А где он?       Не ощутив привычной тяжести за спиной, Матиас принялся судорожно оглядываться, ища в густом снегу хоть что-нибудь, напоминающее арбалет, и вскоре заметил, как у пня валялось что-то, изначально принятое им за корягу. Подойдя ближе, всё ещё с трудом держась на одеревеневших ногах, он узнал свой арбалет — вернее то, что от него осталось. Тетива от удара лопнула и порвалась, дуга, несмотря на то, что была сделана из плотного куска дерева, треснула, надломившись у крепежа натяжки. Таким если и сражаться, то разве что вблизи, чтобы зарядить обухом меж глаз или в затылок, не факт, что его даже починить можно. С другой стороны, пусть будет хоть что-то; голыми руками биться теперь не вариант.       Прицепив арбалет к крепежу на ремне, Матиас поковылял дальше, чуть шатаясь. От движений тело мало-помалу согревалось: к нему возвращалась чувствительность, и он всё больше понимал, с какой силой приложился тогда об пень. Икры ныли после череды ударов о деревья, как и бока, наверняка покрытые глубокими синяками под одеждой. Рваное ухо саднило тянущей болью, но это ничего, думал он, могло быть и всяко хуже. Голова на удивление была цела, кости тоже, значит не так всё плохо. Синяки и шишки пройдут, раны затянутся, а скулящие на погоду шрамы даже не казались ужасающей перспективой. «Покуда больно — жив», — мысленно повторял он слова наставника Яргуса, лесного гнома, ушедшего много вёсен назад. А больно было ещё как. Она то накатывала, как внезапная буря летним вечером, в самых разных местах — голове, боку, шее или бедре, — то отступала, как бы извиняясь, но в некоторых местах не проходила до конца, чтобы не дать забыть о себе. Иногда, наступая на правую ногу, она стреляла по всей её длине, и ощущение было такое, словно кто-то пустил арбалетный болт в толщу мышц. Тогда-то Матиас понял, что значит фраза «искры из глаз», — на короткий миг он слеп, хватаясь то за бедро, то за колено. Шипение под нос как будто бы помогало облегчить приступ наравне с безмолвными молитвами к Ильматеру и Бешабе. Мог бы и Ловиатар, но, зная её нрав, неизвестно, стало бы лучше.       К хутору он добрался, когда солнце почти скрылось за горизонтом и пурпурно-розовое небо наливалось глубокой чернильной синевой с востока. Вспыхивали первые звёзды, крошечные белёсые точки, однако их свет ещё был бледен в лучах угасающего заката. Снег, казавшийся лазурным, мерцал под ним и приятно хрустел под шагами охотника, уже более твёрдыми и уверенными. Трудно сказать, сколько он брёл, — может, пару часов, а может и больше или меньше. Но когда он, наконец, вышел к равнине, где вдоль тропы виднелись домишки, огороженные косыми самодельными заборчиками, чувство облегчения вспыхнуло в груди, на мгновение затмевая всю усталость и боль в теле. Тонкие струйки дыма тянулись от печных труб прямо вверх, почти не извиваясь в морозном воздухе. Домов было всего ничего, и те были хаотично рассыпаны по обеим сторонам широкой просёлочной дороги, ищущей в город. Какие-то выглядели новыми, отстоявшими две-три зимы, по другим, несмотря на старания хозяев, всё равно было заметно, что те стоят здесь десятилетиями, служа домом для многих поколений. О зажиточности речи и идти не могло, хотя кое-где видно было роспись на ставнях или сотканные вручную ажурные занавески в окнах домов; даже на отшибе у лесной чащи люди нуждались в тешащих глаз безделушках. Было среди них и несколько домишек более опрятного вида, явно служивших для общих нужд, вроде стойла или амбара, но все они мало интересовали его. Ему бы хоть одну живую душу, с которой можно заговорить; стучаться к каждому в его виде показалось не лучшей идеей. Во дворе одного из домов Матиас увидел дородного вида женщину, закутанную в пуховые платки и простенькую дублёную бекешу. Та возилась, развешивая выстиранное бельё, и не сразу заметила появление незваного гостя.       — Боги всевышние! — вздрогнув от неожиданности, она чуть не выронила одежду из красных от холода и влаги рук. — Тебя кто так подрал?       — Упал я, — Матиас попытался было отшутиться, чтобы не вдаваться в долгий рассказ.       — Это же откуда упасть надо так, а... — она разглядывала его вид, причитающе качая головой.       — С сеновала.       — А выглядишь так, будто в сугроб головой дважды падал.       — Вот два раза с сеновала и упал в сугроб. Это... На ночь пригреете путника?       — Да куда ж тебя, синющего такого, выгонять. Айво! — крикнула она в сторону окна. — Айво, неси батькину одёжу!       На крыльцо вышел рослый молодой человек, кутаясь в домашний, по виду не шибко тёплый кафтан. Морщась от холода, он бросил взгляд сперва на женщину, затем на охотника рядом с ней, и между светлых бровей легла хмурая морщина.       — А это кто?       — Да из лесу вышел, посмотри, синющий весь. Неси давай одёжу, говорю тебе.       — Вот душа твоя сердобольная, а, — буркнул мужчина, скрывшись в глубине дома. Женщина начала активно подталкивать Матиаса в сторону крыльца; бельё, в считанный миг растратив свою важность, теперь лежало бесформенной кучкой в тазу.       — Иди, иди давай, — приговаривала она, и Матиасу не оставалось ничего, кроме как послушаться её. Ступив в дом, он почувствовал, как тепло принялось окутывать его, разливаясь мягкими волнами по коже. Вскоре кончики ушей и щёки начало слегка жечь, но это даже было приятно; кровь разгонялась, стремясь к онемевшим участкам. Стянув охотничью стёганую куртку, Матиас слегка нерешительно побрёл вглубь дома, оглядываясь. Деревянные своды немного износились со временем, но было видно, что за ними ухаживали. Небогатый как снаружи, так и внутри, он всё же был опрятен и прибран, а кроме того хорошо протоплен. Пахло можжевельником, горящими в очаге поленьями и чем-то ещё очень знакомым, что он никак не мог объяснить даже себе. Пахло домом. Человеческим, обжитым — одним словом, настоящим домом, а не егерской хижиной или комнатой в таверне.       Бормоча себе под нос что-то ворчливое, но беззлобное, женщина вошла следом и захлопнула дверь.       — Как тебя звать-то? — спросила она, стягивая бекешу; одежда под ней лежала в несколько слоёв, крепко подвязанная шерстяной кофтой как поясом.       — Матиас.       — Я Брунгиль. Вот тот, что показывался, это мой сын Айво. Ты давай садись к огню поближе да вещи снимай, пусть сушатся.       Дважды просить не пришлось. Зайдя в самую большую комнату, Матиас устало плюхнулся на скамью возле очага, где вовсю трещало пламя, и протянул к нему руки, чтобы те быстрее отогрелись. Мелкие золотые искры от горящих поленьев иногда вспыхивали в опасной близости к нему, однако Матиас даже не дёрнулся. Лучше пусть жжёт огонь, чем холод, — такие ожоги он сам хотя бы может залечить. Айво появился всего на миг, чтобы небрежно положить рядом какую-то одежду, и тут же ушёл, по-видимому не желая контактировать с незнакомцем. Зато Брунгиль вовсю принялась хлопотать: пока юноша за её спиной быстро, насколько позволяли силы, переодевался в сухое, она рыскала по сундукам и шкафам в поисках то одного, то другого, гремя склянками. В запасах у неё было многое и почти всё знакомое Матиасу — бальзаминовая зола, соли полыни и воровского лакомства, сушёная ромашка и много-много чего ещё. Выборка примитивная, в основном лишь из того, что растёт в окрестностях, но для обычной крестьянки, вряд ли являвшейся травницей, достаточно неплохая. Сырую одежду он разложил на скамье, поставив сапоги как можно ближе к огню. Больше, чем им, досталось разве что куртке, но как её, так и обувь ещё можно было носить, если хорошенько просушить. В чужих вещах, пропахших сеном и пылью, было ни хорошо, ни плохо; вещи как вещи, некогда принадлежавшие мужчине примерно его комплекции. Спрашивать, куда делся их прежний владелец, Матиас не решался, поскольку и сам понимал, что хорошей истории явно не услышит. Всё равно забудет рано или поздно, нечего голову пустышками забивать, когда она и так раскалывается.       Подойдя ближе, Брунгиль протянула ему чашку. Белёсая жидкость плескалась в деревянных стенках, и Матиас сразу узнал, что это.       — Пей. Девино молоко, хоть полегче будет, — сказала она, уперев руки по обоим бокам. Лицо у неё обрело взволнованный вид, серые глаза чутко следили за ним, пока он пил из чаши, морщась. Несмотря на своё название, вкус у травы был на редкость гадкий, отчасти напоминавший солодку, но ради её целебных, в основном противокашлевых свойств можно было и потерпеть. Сладкая горечь обжигала язык и горло, разливаясь ниже жидким огнём, поэтому Матиас, недолго думая, выпил остатки залпом, жмурясь так, словно пил чультское пойло. Ещё одна обжигающая волна прокатилась по глотке и пищеводу, спускаясь ниже, но в этот раз было уже не так мерзко. По шее лишь прокатилась волна мурашек, от которой Матиас поёжился, с тихим протяжным «ух-х» ставя чашку на скамью. — Сильно ранен?       — Непонятно. Синяков за глаза по ощущениям, но это ничего. С ухом что-то, а что — не понимаю. Болит, собака такая, никак не уймётся.       — Дай гляну, — Брунгиль наклонилась и, сдвинув пальцами его густые тёмные волосы в сторону, ахнула. — Конечно болеть будет, ты ж его порвал.       От прикосновения, пусть и осторожного, ухо снова начало жечь, и он болезненно прошипел, пока Брунгиль осматривала его. Кровь больше не шла, застыв на морозе коркой, однако любое неосторожное прикосновение могло сорвать её, и Брунгиль, заметив это, старалась быть аккуратной. Вблизи Матиас заметил, что в медных, слегка кучерявых волосах почти нет седины, хотя лицо было укрыто сеточкой морщин. Сколько ей, пятьдесят? Сорок? С людьми ему всегда было трудно — они стареют быстрее, чем задумано природой, и выглядеть далеко не на свой возраст для них в порядке вещей.       — Чего себя не подлатал-то? — спросила она, на миг посмотрев ему в глаз. — Полуэльф же вроде, вам эта магия ближе, чем нам, людям.       — Да когда бы. В голове туман один, хорошо, что дополз вообще.       — Вот тебе и хвалёная эльфийская кровь, — тяжело вздохнув, женщина выпрямилась и сильнее укуталась в пуховый платок. — Сиди, я тебе примочку сделаю.       Матиасу не оставалось ничего, кроме как смириться. Он не привык, чтобы за ним так рьяно ухаживали, не привык быть окружённым вниманием подобно ребёнку. Даже его наставник Яргус, будучи друидом, оставался достаточно своенравным типом и крайне редко возился с юношей, позволяя ему на горьком и болезненном опыте научиться выживать самому. В нём не было злобы или мнительности к детям — ему попросту было хорошо в уединении с природой и местными духами, а свалившийся на голову мальчишка-полуэльф был ему совершенно ни к чему. По его словам, он мог лишь научить тому, что знал о силах природы, местных созданиях и магии, но «водить за руку» не собирался, видя, что мальчишке почти четырнадцать. Почти взрослый: недостаточно, чтобы жениться, но достаточно, чтобы работать и учиться охоте. Поэтому несмотря на то, что лесной гном из величайшей милости позволил ему остаться в своей хижине, Матиас целиком и полностью был предоставлен сам себе, словно бы никого и не было рядом с ним. Разве что однажды тот отступил от своих убеждений и старался подлатать юного протеже как мог — тогда в неудачную охоту заяц рассёк Матиасу правую щёку, пробежавшись ему по лицу.       Но то был наставник; здесь же совершенно незнакомая женщина проявляла чистейшее милосердие, пусть и в своём хозяйском, матронном нраве, и Матиас искренне не понимал её. Не понимал, как её не пугает рельефный шрам во всю щёку и сломанный арбалет на крепеже, как не пугает рваное эльфийское ухо и кровь, запёкшаяся на том. К ней что, постоянно ходят незнакомцы из чащи, что она приняла его к себе, даже не мешкая? Или же в ней правда столько человечности, что один только измученный вид тронул её до глубины души? Матиас вдруг понял, что как бы ни старался, всё равно не может принять её заботу за что-то безвозмездно искреннее. Это не значило, что он сорвётся и убежит из её хижины в ту же секунду, нет — на душе, однако, стало как-то не по себе, неловко и неуютно, будто в предвкушении того, как с него потребуют плату. В конце концов, а когда такого не было? Девушка, приютившая на ночь перед возвращением в лес, обязательно возьмёт пару монет за ночлег, владелец-крохобор берёт ещё немного сверху за еду и пиво, ведь он своим шрамом и диковатым видом «спугивает народ» из таверны. За душой хоть ничего и не было, кроме обломков арбалета, но глубоко внутри Матиас уже был готов к разговору — может не сейчас, а поутру, когда он соберётся отбывать, ему напомнят о том, что у всего есть своя цена.       Потянуло бальзамином — свежий, немного сладковатый запах шёл от чаши с тёплой водой, в которой Брунгиль разводила соли. Травник, жрец, а подчас и опытный следопыт сделал бы целебное зелье, но в быту ограничивались примочками и самодельными мазями, в частности на животных жирах, считая те неплохой заменой. Грузная фигура вновь заслонила собой огонь, и мокрые пальцы слегка наклонили его голову вбок, убирая волнистые пряди с уха.       — Потерпи, будет щипать, — к коже прикоснулась влажная ткань, однако тепло быстро сменилось жжением, да таким, что Матиас чуть было не потянулся, чтобы отмахнуться от Брунгиль.       — Ай! — он дёрнулся, шипя и скалясь.       — Сказала же, потерпи.       Ухо вновь саднило, но в тепле боль стихала куда быстрее и лишь напоминала о себе тянущей пульсацией, пока Брунгиль тщательно стирала кровь вокруг раны. Затем раздался тихий плеск, и что-то плотное, ещё более тёплое легло поверх уха, а женщина принялась фиксировать примочку чистой повязкой. Ткань давно истрепалась, но свою задачу выполняла, и теперь Матиас слышал перевязанным ухом как сквозь воду, глухо и неразборчиво. Интересно, насколько глубокая рана? Совсем ли худо дело или же она так, где-то на поверхности? Будет, конечно, чем перед девицами городскими хвастаться, подумал он, но это ж сколько ей заживать! Рана, оставленная на щеке зайцем, затягивалась неделями: от вечно изнывающего болью кровавого месива, которое приходилось промокать каждый час тканью, смоченной в настое целебных трав, до безобразной нестабильной корки прошло недели полторы-две, а к нынешнему состоянию она пришла спустя месяц, только тогда перестав хоть как-то напоминать о себе. Скорее бы и эта прошла. Может, в городе найдётся хороший лекарь, иначе долго он так не протянет. Карманы его хоть и пусты, но можно попытать счастья в поиске жрецов: в любом городе есть святилища, и даже на самый захудалый городишко нет-нет да один жрец точно найдётся. Ехать надо в любом случае: в здешних лесах ему покоя уже не будет, а в городе, если вдруг наткнётся на вассаловых головорезов, можно хотя бы затеряться в толпе, прежде чем покинуть и его. С таким шрамом непросто, конечно, но хватит и какой-нибудь тряпки, чтобы укрыться ею как шарфом, или на худой конец не показываться на людях при дневном свете.       Тихий стук отвлёк его, выдернув из беспокойных размышлений. Рядом на столе оказалась старая металлическая кружка, от которой шёл пар, а подле неё кусок сыра и половина хлебной буханки с парой уже нарезанных ломтей. Пока Матиас был погружён в свои мысли, игнорируя мир вокруг, Брунгиль времени зря не теряла и вытащила кое-что из закромов.       — Ешь, — кивнула она, сев на табурет рядом. — Оголодал небось.       Говорить с набитым ртом неприлично, поэтому Матиас, успевший схватить ломоть хлеба, не проронил ни слова в ответ и лишь кивнул в знак согласия и благодарности одновременно. На зажиточных крестьян ни Брунгиль, ни Айво не походили, однако яркий, островатый вкус сыра говорил о том, что сорт глубоководский, — удовольствие не из дешёвых, и не всякий обычный рабочий мог позволить себе даже небольшой кусок. Значит, торговцы или ремесленники, а может кто и на службе городской, если отсюда недалеко. Пустой желудок, впрочем, таким, да и в принципе любым размышлениям никак не благоволил, поэтому Матиас полностью сконцентрировался на трапезе. На ещё одном куске хлеба теперь лежала пара крупных сырных ломтей, которые он по-свойски отрезал ножичком. В таких делах стесняться он не привык: если хозяева угощают, нечего скромничать — сами скажут, когда пора остановиться. Голодные годы, когда приходилось беречь каждую крошку, давно прошли, однако привычки с тех времён остались, плотно укоренившись в характере юноши. Еда лишней не бывает, а вкусная и подавно.       — Ну давай, рассказывай, — наконец спросила Брунгиль, наблюдая, как крепкие, покрытые свежими ссадинами руки взялись за кружку.       — Что рассказывать?       — Как угораздило тебя так.       — Упал, говорю же, — он попытался было уйти от темы, но женщина лишь покачала головой.       — Ты голову-то мне не морочь. Дрался, что ли?       Опешив от такого заявления, Матиас не нашёл что ответить и робко потупил взгляд в кружку с чаем. Вот что ей рассказывать? Что он вассалов бастард, за которым отец послал наёмных убийц? Или что, пытаясь спасти свою шкуру, он кубарем покатился с обрыва, отбив себе всё, что можно, а его и впрямь сочли мёртвым? Что только чудом он выжил, не замёрзнув насмерть? Несмотря на то, с каким рьяным гостеприимством, граничащим с бездумьем, она приняла его, доверять ей так же вслепую Матиас не мог — излишняя доверчивость подвергает огромным рискам, и как в охоте, так и в отношениях с людьми это правило работает безотказно. Серые глаза женщины смотрели на него в ожидании, и взгляд этот чувствовался даже физически, как будто ощупывал его, пытаясь уловить что-нибудь в мельчайших изменениях лица. Из соседней комнаты выглянул Айво: ему, должно быть, тоже стало интересно послушать, что незваный гость скажет в своё оправдание. Отказаться было нельзя — он должен ей хоть что-то в обмен. Но, может, если немного приврать...       — С лисой дрался, добил плутовку арбалетом, — наконец выдал Матиас, стараясь звучать как можно более естественно. — А потом встал, да тут же и подскользнулся, упал, ну и приложился головой, видать, об камень какой или ещё что. Вот тебе и ухо порванное.       Заострённые кончики ушей вспыхнули, но не от стыда, а от страха быть уличённым во лжи. Хорошо, что под густыми волосами этого никто не видел, иначе обман, и без того звучавший нелепо, раскрылся бы вмиг. Обычно лгать получалось убедительно, по крайней мере привирать уж точно, но здесь то ли от пережитого стресса, то ли от того, сколь добра оказалась к нему незнакомка, врать не получалось, да и не хотелось. Знай бы он её намерения, быть может, рассказал как есть, однако свежи были воспоминания об угрозах смерти часами ранее, да и гадкое чувство тревоги от таинственнности её благих намерений не покидало его.       — С лисой, говоришь? — Брунгиль с прищуром оглядела юношу, будто не до конца веря словам. — А тушка где?       — В лесу. Да и шла бы она, тушка эта. Расквасил ухо из-за неё только, арбалет вон доломался.       Оружие, на которое Матиас бросил понурый взгляд, лежало рядом у скамьи как напоминание о необратимости произошедшего. Столько лет служивший верой и правдой, он теперь уже ни на что не годился, а Матиас зачем-то тащил его с собой из лесу. Может, не до конца придя в себя, подумал, что дело поправимое, но, глядя на арбалет сейчас, можно было с уверенностью сказать, что придётся искать ему замену. Рука приноровится, но всё равно обидно — этот и трёх лет не пробыл у него.       — Ты скажи лучше, далеко от вас до города? — поймав момент, он быстро перевёл тему, не желая больше обсуждать то, как и почему он здесь оказался.       — До Берегоста полдня пути, если с рассветом выезжать.       — А пешком и того дольше поди...       Лицо его помрачнело ещё сильнее. В Берегосте он бывал не так часто, поскольку дорога туда занимала много времени, а из сельчан с телегами мало кто ездил в ту сторону. Караваны торговцев приходили туда хаотично, и если везло оказаться с ними в городе в одно время, можно было неплохо поторговаться. Чаще всего Матиас попадал именно в тихие периоды «застоя», и тогда оставалось лишь тешить себя пивом да историями других в здешней таверне. Кроме того, ему там места не было: к северо-востоку от городских стен часть земель принадлежала вассалу, когда-то его названному отцу.  Некоторые из храмовых войск, стоящих на городской службе, узнавали его и хотя сами лично не принадлежали к «цепным псам» вассала, всё равно относились к его отпрыску настороженно. Поэтому Матиас показывался там крайне редко, делая вид, что он, как и многие, в городе лишь проездом, и старался уйти оттуда раньше заката. Себе дороже навлечь его немилость — особенно теперь.       — Можем утром со старостой поговорить, у него лошадь есть, — вдруг предложила Брунгиль как нечто само собой разумеющееся. — Старовата уже, но крепкая, выдержит и тебя. Или авось ещё чего придумает. А с арбалетом ты к зятьку моему зайди, он, может, знает кого. У него кожевенная мастерская в городе.       Кожевенник — это хорошо, подумал Матиас. У них всегда есть что-то полезное, а кроме того они частенько работают и с другими материалами вроде тех же металлов. Полезно иметь такого знакомого — полезно иметь и наводку от кого-то, знакомого ему.       — Ежели старая, то и ладно, — он отмахнулся и сделал большой глоток из кружки. — Своим ходом доберусь, не впервой.       — До города? Долго тебе идти придётся.       — Ноги здоровые, выдержат. Не задохлик — Матиас окинул её хмурым взглядом.       — Пешком даже торговцы не ходят, но если так... Боги тебе судьи. А поспать всё равно надо. Койки у нас, правда, нет–       — Ничего! — тут же отрезал Матиас, всплеснув руками. — Я у огня посплю.       — Да ты что, как псина дворовая будешь, что ли? — Брунгиль остолбенело уставилась на него, не веря в то, что он сейчас сказал. Её удивление поразило его в ответ — что такого, подумал он, в том, чтобы лечь у огня? Не в сугроб же он просился, в самом-то деле.       — Я в пещерах ночевал и под открытым небом, что я, зверем диким стал от этого?       — В пещерах? Неужто егерь? — глаза её чуть прищурились, будто подозревая что-то.       — Просто в лесу живу, в город хожу иногда торговать.       — Так там же зверьё голодное бродит, загрызут и поминай как звали! — голос у неё звучал беспокойно, и было видно, как она хмурилась, словно готовясь отчитать его. — И чертей не обобраться. Бабы эти древесные бегают по лету голые все, мужиков с хуторов к себе водят. Духи эти, гномы — лезет нечисть всякая, морит наших.       Суеверность крестьян — дело обыденное, и по рассказам купцов и путешественников Матиас знал, что в некоторых местах с подозрением относятся к тем, кто мало похож на человека. Тифлингам, наверное, досталось больше всего за их адскую родословную; драконорожденных опасаются из-за того, как далека их внешность от человеческой, а к дроу и вовсе стараются не подходить лишний раз, зная о жестокости их народа. Во многом страх в подобных местах исходит от незнания — кому-то эти расы совершенно неестественны из-за своей редкости в тех регионах, а кто-то живёт лишь предубеждениями из легенд и россказней других. В здешних же лесах «чертей» водилось немного, и в основном те и вправду показывались в тёплое время. Он хорошо помнил тех самых дриад, игривых, но могущественных плутовок, в чьей компании так любил проводить время Яргус. К Матиасу те, однако, не приближались ни до, ни после ухода наставника. Единственное, что он понял, так это то, что зла на него те не держали, — своим присутствием он не мешал их мирному существованию.       — Так знать надо, как с ними обходиться, — вздохнул он. — Дриада-то и не заморит, если зла ей не сделаешь. Они существа нежные.       Брунгиль лишь фыркнула, но больше возникать не стала. Ему было разрешено остаться у огня, хоть та и причитала, что всё это «дикарство лесничее». Он же совершенно не хотел никого стеснять — и так было видно, что некоторые жильцы ему здесь не особо рады. Ближе к ночи в качестве подстилки дали старое, много раз штопаное одеяло, пахнувшее соломой, и плед, чтобы можно было укрыться. Небогато, но опять-таки лучше, чем спать на одних досках. В опустевшую кружку плеснули ещё чая, а в огонь подбросили немного дров, чтобы как следует протопить дом на ночь.       — Слушай... А чего ты помогаешь-то мне? — спросил он, накидывая на себя плед.       — А что, надо, чтоб не помогала? — спросила Брунгиль в ответ, двигая кочергой поленья, чтобы подбросить ещё одно. Кисточки платка качались в опасной близости к пламени, но она как будто не замечала этого.       — Да нет, нет. Просто я же тебе никто, вышел чудак какой-то из лесу, ещё и в крови. Мало ли ночью тебя прибью.       — Так не собираешься же?       — Нет, — охотник кротко покачал головой.       — Ну и чего расшумелся тогда? Пей да спи давай.       На этом всё и закончилось. Добавить оказалось нечего, а Брунгиль, также промолчав, ушла в соседнюю комнату, прикрывая за собой дверь. Маленькая щель, однако, всё же осталась, и сквозь неё Матиас, лёжа на одеяле, мог видеть тонкую золотистую полоску света, изредка колебавшуюся от чьих-то движений. Затем раздались голоса, приглушённые, но всё же различимые; то, что они говорили, едва интересовало Матиаса, и он попытался лечь поудобнее. Пока хозяева готовились ко сну, его же, к собственному удивлению, спать не клонило. Он вспоминал Берегост с его аккуратными рядами домов, тесно прижатыми друг к другу, и улочки между ними, мощёные булыжником, которые по осени всегда были густо усыпаны опавшей листвой. Проскальзывали и другие образы — синий колпак часовой башенки рядом с гостиницей, а за ними стены величественного храма Латандера. Кажется, во дворе ещё стояли фонтаны; на кончиках пальцев даже возникло фантомное ощущение прохладного мрамора.       Вспоминал он и отцовские владения: небольшой замок, больше похожий на крепость, высился на холме у дороги на север к Вратам Балдура. Неровные зубья двух его наблюдательных башен впивались в небо, и если приглядеться, то можно было увидеть, как маленькие фигурки стражей иногда лениво блуждали туда-сюда, осматриваясь. Напрягая память тела, мало-помалу Матиас вспоминал, каково было жить там, будучи ещё ребёнком. В отличие от других детей он чаще всего был предоставлен сам себе и потому знал двор лучше остальных: где двери не запирают, кто из слуг добр, а кто будет гнать взашей, голося так, что сбежится весь двор. Под пальцами вновь стали появляться фантомы затёршихся с годами чувств — иссохшее в щепки дерево кухонной двери, заросший вьюнком лаз в стене, где он постоянно царапал ладони о грубые каменные кирпичи. Тяжёлая рукоять меча, скользящая в вспотевшей руке. Гладкая шерсть коней и колючее, будто иглы, сено, которое он иногда помогал таскать конюшим.       Было ещё какое-то чувство, непохожее на остальные, гораздо менее материальное и настолько холодное, что почти обжигало собой руки. Жжение затем превращалось в неприятное щипание, будто крошечные молнии искрились под кожей, сводя руки тянущей болью. Что-то, от чего он давным-давно отрёкся за ненадобностью; оно приносило больше вреда, чем пользы, и каждый раз, как только боль и жжение отступали, Матиас чувствовал невероятное бессилие, словно провёл несколько часов кряду на пашне или нещадно молотя за наковальней в кузнице. От воспоминаний об этом на душе становилось гадко, словно с каждой мыслью о прошлом внутри образовывалась зияющая пустота. Матиас попытался свернуться на одеяле, подогнув колени ближе к груди и опустив голову, но сильно легче от этого не стало, а вдобавок заболела ушибленная рука, на которой красовался обширный синяк. Жар от огня не давал ему замёрзнуть, но сон всё равно не шёл, как бы ни старался он расслабиться, не думая ни о чём. Внезапно в полушёпоте Айво, доносящегося из комнаты, прозвучало знакомое имя, и Матиас, навострив уши, стал пытаться разобрать, что говорил мужчина.       — Слушай, это ж тот, про кого Герхард рассказывал. Ну, когда солдатня-то приезжала.       — Брешешь, — прошептала в ответ Брунгиль.       — Клянусь тебе. Да ты, что ли, не помнишь? Языки им сама развязала и забыла. Вассал-то их кто?       — Эльф.       — А этот полуэльф. Синяки его видела? Арбалет? Одежду? Со склона он грохнулся, говорю тебе. А Герхард кичился, мол, подох дурак.       На мгновение в доме повисла тишина, и Матиас слышал лишь треск поленьев да бешеный гул собственного сердца. Герхард. Так, кажется, наёмники называли своего главного; убегая, он пару раз слышал, как выкрикивали это имя. Значит, они уже были здесь. Хотя чего удивляться, остальные пути до города скорее всего замело недавней пургой, и единственная дорога лежала через хутор. Однако, видят боги, сейчас главное не это. Приподнявшись на локте, Матиас чуть подался вперёд, пытаясь расслышать ещё хоть что-нибудь; хруст горящего дерева и гул пламени мешали, перекрывая собой и без того тихие голоса.       — Так и что делать-то... — голос Брунгиль неуверенно дрогнул, утихая.       — У меня верёвка в сарае лежит. Ты найди тяжёлое что-нибудь, если начнёт сопротивляться, так ты его сзади по башке как трёхнешь, до утра не встанет. А там и староста проснётся, скажем ему.       — Да за что ж мы его так? Зла он нам никакого не сделал, а ты его ни за что ни про что.       — Вассал золото даст за него поди, — продолжал заговорщицки шептать Айво. — Герхард-то не смог его поймать, так мы изловим. Хальдриг нам шиш да ни шиша не помогает, а так хоть при деньгах будем.       — Хальдриг девка, да поумнее тебя будет, — в этот раз Брунгиль строго цыкнула на него, демонстрируя, что авторитет в доме всё ещё у неё. — Что ты всё золото да золото? Всё тебе мало, а. Откуда знать, может, вассал вообще ничего не даст за него.       — А ему зачем бастарда своего ловить? Опасен он, зуб даю. Спать ляжешь, а он тебя и убьёт поди.       — Глупости всё это, Айво. И вообще, с чего ты взял, что это тот самый? Спи лучше, утром со старостой поговорим.       Голоса стихли, скрипнула чья-то койка, и свет в комнате потух, оставляя Матиаса наедине с только что услышанным. Что теперь делать? Бежать отсюда? Не хватит сил, израненное тело ещё не успело отдохнуть после часов, проведённых в снегу и попытках добраться до хутора. Недавняя пурга, обычно неестественная в это время года, оставила после себя глубокие сугробы, местами доходившие ему до колена, — иногда путь приходилось прокладывать с нуля, еле как волоча разбитые ноги. Ночи стали безлунными, и хотя звёзды никуда не исчезли, их мерцание не было достаточно ярким, чтобы освещать путь; от эльфийского зрения всё вокруг превращалось в чёрно-белое месиво, в котором порой всё равно невозможно было разобрать хоть что-то. Нужно было дождаться утра, хотя бы раннего, когда только-только начинает светать. Отступит ночной мороз, и тогда можно будет украдкой сбежать, пока спят остальные, — пропажи хватятся, когда он будет уже далеко. А с чем бежать? За душой ни гроша, ни чёрствой корки, до города, да и в нём он едва ли протянет. Обокрасть, может? На это Матиас даже покачал головой, твёрдо решив для себя, что подобное было бы низко. Старая Брунгиль не виновата, что её сын меряет чужую жизнь золотом, хотя одежды, которые та дала ему, могли бы согреть его лучше, чем то, в чём он пришёл. Прежнему владельцу те вряд ли нужны, а он хотя бы дойдёт до города, не окоченев в пути. Не забыть бы арбалет — кое-какие гроши за него можно будет выручить.       С такими мыслями он развернулся спиной к огню и попытался было уснуть ещё раз. Веки устало опустились, смыкаясь так крепко, будто он не спал несколько дней, но сон шёл неохотно, уступая место навязчивой тревоге: что будет дальше, куда в Берегосте идти первым делом. Не встретится ли ему Герхард? А если всё-таки да, то как быть? Бежать или пытаться атаковать? Точно не сдаваться — пусть лучше медведь загрызёт, чем родной отец прикажет снести голову с плеч. Словно дикие пчёлы в голове роились мысли, порождая вопросы один за другим, но не давая к ним ответов. «Будь что будет», — думал Матиас про себя, подгибая колени ближе к груди, и вскоре еле как, но всё же заснул под умиротворяющий треск огня.       Долгим его сон не был — вскоре кто-то дёрнул его, рывком переворачивая на живот и тут же прижимая ногой к полу. Матиас ещё не успел толком очнуться, как обе его руки завели назад, принявшись связывать их. Сердце лихорадочно забилось в страхе, и когда он попытался вырваться, его лишь сильнее прижали к дощатому полу.       — Ты что– — не успев договорить, Матиас болезненно простонал, чувствуя, как колено, давившее меж лопаток, сместилось выше, давя на затылок.       — Тихо ты, а не то вторую щёку разукрашу, — пригрозил сверху знакомый голос. Узел на руках затянули так, чтобы нельзя было высвободиться, просто ослабив его активными движениями. Колено нависло уже совсем рядом с щекой; ещё немного, и надавит прямо на неё, а пока оно лишь задевало край раненого уха. — Только посмей дёрнуться. Я в детстве кур с отцом резал, рука у меня лёгкая. На такую дрянь, как ты, не дрогнет.       В ушах звенело, сердце бешено колотилось, отчего в висках с гулом пульсировала кровь. Щека, на которой был шрам, то и дело елозила по полу, где щепки царапали её, скребясь по и без того безобразно заросшим тканям. Матиас ещё раз попытался высвободиться: если вторая нога была главной опорой для Айво, следовало её толкнуть, чтобы он потерял равновесие. Локтем он попытался толкнуть его в лодыжку свободной ноги, помогая себе корпусом тела, но Айво сумел удержаться и всё-таки надавил плотнее, в это раз уже ботинком, вжимая каблук прямо там, где остался ещё один крупный синяк. Матиас тут же протяжно заскулил, скалясь от боли.       — Я что тебе сказал? Не дёргайся, идиот, — зло прошипел Айво. — Делай как я говорю, если жить хочешь.       Он надавил ботинком вновь, но теперь более небрежно, как будто хотел пнуть, однако в последний момент передумал, и новая волна боли с жаром разлилась в плече Матиаса, отдавая пульсацией в шею. Еле подавив стон, он повернул голову и взглянул на стоявшего над ним человека, тяжело дыша. От кого уж он точно не ожидал подставы, так это от случайного крестьянина — больше поверил бы в то, что сам Герхард придёт к нему в ночи, чтобы отрубить голову. Неужто жадность до мифического золота так ослепила его, что он решился лично сдать его головорезам вассала? Нужно быть или бедняком, отчаявшимся от нищеты, или закостенелым эгоистом, к тому же ещё и идиотом.       — Да что я сделал-то тебе? — просипел он, жмурясь одним глазом от того, как угрожающе близко придвинулась подошва.       — Ничего ещё. Но скоро сделаешь и очень полезное. Подымайся давай.       Толкнув носком ботинка, Айво наконец отпустил Матиаса и чуть отошёл в сторону. Едва балансируя из-за связанных рук, охотник кое-как, но всё же поднялся и только тогда заметил, что во второй руке у Айво блеснул остро заточенный кинжал. Им же он указал ему на входную дверь — не говоря ни слова, Матиас последовал к ней, чувствуя, как свободная рука Айво держит его за ворот рубахи. Дверь тихо скрипнула, отворившись: морозный воздух ночи окатил его, пробирая до мурашек. Айво молча повёл его в сторону какого-то небольшого строения, по-видимому сарая, который он упоминал в разговоре с Брунгиль. Обувь скользила по снегу, ноги, изнывавшие от синяков и не до конца отступившей усталости, заплетались, а пальцы, лишённые нормального кровообращения, быстро онемели на холоде. Вновь скрипнула дверь — на этот раз не было ни света, ни тепла, но всё же Матиас различил очертания деревянных оснований и рамы окошек. Мужчина подтолкнул его в спину, безмолвно приказывая зайти, и Матиас послушно ступил внутрь. Несмотря на то, что Айво был заметно ниже его, сил в нём хватало, чтобы развернуть пленника к себе и пихнуть его к одной из балок, вынуждая осесть наземь. Удивительным было и то, что он хорошо ориентировался, несмотря на кромешную тьму, в которой обычный человек едва ли мог видеть; значит, сам колдует, а может и зелье пил. Он же тем временем крепко привязывал его к балке остатками верёвки на руках, еле слышно пыхтя.       — Вассалов бастард ты, значит? — спросил он полушёпотом, затягивая узел.       — Не бастард я, — попытался соврать Матиас. — И вассала не знаю.       — Ну да, рассказывай больше. Это ж каким надо быть дураком, чтоб не понять, кто ты.       — Брунгиль вот поверила.       — Ты про неё не вякай, шавка эльфийская, — злобно прошипел Айво, дёрнув верёвку назад так, что Матиас едва не ударился затылком об дерево. Проверив узел на тугость, он выпрямился и отошёл, глядя на охотника сверху вниз. Голос на этот раз прозвучал уже громе и строже, в более приказном тоне. — Сиди здесь. Утром староста решит, что с тобой делать.       — Может, хоть куртку кинешь? А то околею здесь, да так и помру. Хотя ежели твой староста с мёртвыми лясы точить может...       Вопреки своему бедственному положению Матиас ухмыльнулся, изо всех сил игнорируя, как тело начинала пробивать дрожь от холода. Мурашки градом скатывались от затылка к лопаткам, но он делал вид, как будто не чувствовал их, и даже вздёрнул голову, с прищуром смотря на Айво. Тот смерил его презрительным взглядом, фыркнул, но, уйдя в дом, скоро вернулся обратно и швырнул в него чем-то тёплым. Судя по меховому вороту, то была его собственная куртка; поразительный гуманизм для того, кто только что бросил связанного пленника в холодном сарае.       — На. И попробуй только на помощь начать звать — люди мне поверят быстрее, чем чужаку.       Дверь хлопнула вновь, на этот раз окончательно, оставляя Матиаса в полном одиночестве с собой, напуганным и медленно замерзающим в пустом сарае.