пойманная за руку

путешественник никогда не снимает перчатки. это одна из тех деталей, которые аяка мысленно подмечает, запоминая почти невольно, потому что ей нравится за ним наблюдать, его осматривать — украдкой, никогда не в лоб. но путешественник всё равно замечает каким бы быстрым и мимолётным ни был её взгляд. щурит тёмные глаза, — почерневшее золото не блестит даже в свете солнца — поднимает уголки губ. аяка этим смущена, прячется за веером, но в то же время чувство, что её поймали за руку, неожиданно приятно ковыряет между рёбер. путешественник на лицо очень юн, но когда она впервые смотрит на него дольше минуты, когда спокойно — на самом деле ни капли — обводит его взглядом, то наконец понимает, осознаёт, что глаза у него не молодые, может быть, даже старые. это не отталкивает, но зарождает в ней неловкость ещё большую. — сколько... — аяка осекается, поджимая губы, перестраивает вопрос, — сколько вы ещё пробудете в инадзуме? спрашивать у путешественника его возраст кажется почти вульгарным. аяка не признаётся себе, что ей одновременно дико интересно, но вместе с тем тревожно, почти боязно. чувство, что она поймана за руку, вновь оплетает её рёбра, сдавливая. все свои слабости она должна держать при себе, поэтому даже такая мелочь, как сощур чужих глаз, подозревающих её молчание, заставляют сглотнуть. он будто всегда знает, что крутится у неё в голове, и это сводит с ума, печет изнутри, топит внутреннее ледяное, снежное. путешественник едва ли к ней прикасается — она даже не знает какая на ощупь его кожа. путешественник никогда не снимает перчатки, и, даже когда ей удаётся взяться за его руку, поднимаясь после очередного проигрыша в спарринге, она не чувствует ни тепла той, ни холода, хотя через ткань перчаток температуру почувствовать вполне возможно. аяка мысленно подмечает множество деталей, из которых складывается стена, которая всё это время отделяла его от мира и от неё в частности. он даже говорил не так часто, как ей то казалось, потому что она всегда считала взгляды с жестами за слова. но всё это, почему-то, вдруг наделяет её большей смелостью. и за поцелуй в щеку он на неё не злится. лишь улыбается, щурясь. — молодость должна быть такой, — говорит он голосом чуть хриповатым от долгого молчания, — немного наивной, но тем очаровательной. аяка от подобного только горит изнутри сильнее. стыд лижет её щёки, влажно целует в шею. путешественник звучит как оссан, и это определённо что-то в ней ковыряет. она шлёпает себя по губам, потому что даже мысленно назвать путешественника оссаном — наверное, дикая глупость. брат смотрит на неё немного строго, но всё ещё мягко. она почти слышит его чуть протяжное "аяка..." на выдохе, но тонкие губы всё так же сложены в ровную полосу. — будь внимательнее, — он поправляет её волосы, снимая съехавшие украшения, и в этом жесте заботы что-то такое, как бы напоминающее ей о том, что она дома. даже если её дом — это комиссия, не знающая отдыха почти никогда. — хорошо, нии-сан. я буду, обещаю. она понимает, что он не про её едва ли неряшливый вид. аяка снова чувствует себя пойманной за руку. и, наверное, уже буквально — брат вкладывает украшения в ладони, мягко накрывает своими, сжимая. — постараюсь поверить. как же он... любит расковырять её изнутри парой слов. аяка не может на него злиться, но иногда выносить его становится трудно, потому что аято так далеко, пока так близко. почему-то именно она никогда не может поймать его за руку. ей доступно лишь плечо, чтобы положить на него ладонь, едва надавить — "пора отдохнуть". аяка старается не напоминать, что отца погубило не столько здоровье, сколько работа. не хочет проводить параллели, не хочет думать, что брата лишится так же, как отца. аяка из комиссии почти сбегает, даже если шаг её элегантен и спокоен. ей просто нужно разогнать в груди воздух — уверяет себя. иногда брат звучит как оссан. она чуть бьёт себя по губам сложенным веером, потому что даже мысленно назвать брата так — дикое неуважение. аяка себя определённо стыдит. она себя вообще за многое стыдит, особенно в последнее время — за мысли про путешественника, за мысли про брата, за действия глупые, необдуманные, за то, что ей нравится чувство, когда её ловят за руку. аяка немного сильнее жмёт на себя, немного сильнее давит на других — если так вообще можно сказать, когда тёмные глаза вновь почти снисходительно щурятся, будто позабавленные её инициативами. поощрение застаёт аяку прикосновением к челюсти — пальцы, неизменно облачённые в перчатки, едва поднимают её подбородок. лёгкая тревога вместе с дрожью не то исчезает, не то проникает вглубь, когда чужие губы накрывают её собственные, сминают их, облизывают. кожа к коже — аяка трещит, как лёд, облитый кипятком. в тяжёлой голове так безобразно пусто, одна талая вода. она сжимает свою юбку до белых костяшек; дотронуться до его шеи, до рук, до лица — не то что не решается, просто не думает, не может додуматься. смотреть путешественнику в глаза потом просто невозможно. целовать глыбу льда, наверное, не особо приятно. аяка не осознавала прежде, что она из тех, кто в панике цепенеет. — очаровательно, — чуть хриповатый голос полозом забирается в ухо. аяка почти видит эту улыбку и сощур, мягкое и снисходительное выражение, которое так её ковыряет. он будто всегда знает, что крутится у неё в голове, и это сводит с ума, заставляет желать сжаться, спрятаться, убежать, но вместе с тем — подставиться под взгляд. это почти оголяет, будто чужие ладони спускают с плеч ворот кимоно, развязывают пояс. аяка готова убить себя за эти метафоры. мимолётное прикосновение — даже не ладони — костяшек к щеке убивает. аяка хмурится, опускает взгляд, поджимает губы, словно прячет. она не дёргается, не противится, разве что в глаза брату не смотрит. он её снова на пороге встречает, снова ловит за руку. будто всё знает, будто читает её мысли, и ничего от него не скроешь. это почти раздражает. аяка в своей комнате чуть шлёпает себя по губам. о, богиня, дай ей сил. жить было просто разве что в детстве, когда объятия давались легко, когда любовь можно было обернуть практически в любую форму. хотя, может, до сих пор можно. просто она не решается. — смелее. путешественник не просто ковыряет, он её расковыривает, пальцем лезет под самые рёбра. кладёт ладонь в перчатке на ключицы, ведёт вверх по шее. губы на коже ощущаются до безумия горячими, хотя аяка давно приметила, что всё в нём — бестемпературное, абсолютный ноль. таять, однако, это ей не мешает. аяке нравится чувство уязвимости — в этом она себе наконец признаётся. быть пойманной за руку, быть оголённой — синонимы одного. стыд это чувство возводит в абсолют, его кормит, как уголь пламя, его взращивает. аяка не просто позволяет себя раздеть, она этого до безумия хочет — чтобы по ней гулял не только взгляд, но и руки, чтобы они сминали её тело так же, как в поцелуе губы, чтобы вес чужого тела ощутимо давил на неё, чтобы невозможно было из под него сбежать. почему-то ей нравится контроль. ощущать его на себе, под ним выгибаться. аяка стыдит себя за многое, за что путешественник её только хвалит. и прикусывает губы она тоже от стыда, чтобы изо рта не вырвались глупости — тяжёлого дыхания уже вполне достаточно, чтобы в этом стыде сгореть. каждый толчок отзывается внутри виной, но вместе с тем удовольствием сладким и сочным — на контрасте и то и другое ощущается в груди особенно чётко. аяка хватается за путешественника, на нём сжимается, всем телом почти умоляя не отпускать, из неё не выходить, в ней остаться. за это ей тоже стыдно. аяке вообще за всё стыдно, так что богине она молится о том, чтобы сегодня не попадаться брату на глаза. их богиня молитв, наверное, до сих пор не слышит, поэтому аято щурится, поджимая губы, словно одним лишь взглядом уже проник в ей голову, оттянул ворот, осмотрел на теле каждый след. аяка готова убить себя за эти метафоры. — я устала, так что лягу раньше. спокойной ночи, нии-сан. тоже постарайся отойти ко сну не сильно поздно. она никогда не позволит себе сказать ему "это не твоё дело", но отчаянно себя в том убеждает. это не его дело. она не позорит его, не пренебрегает своей работой, даже следуя его просьбе, аяка внимательна и осторожна — ни единому "люблю" не дала вырваться из груди со стоном. аяка не позволяет себе лишнего, никогда не забывает о своём имени и своей репутации, держит осанку и никогда не льнёт к путешественнику на людях, даже наедине не теряет к нему почтения и не опускает уважительную приставку. она брату послушна всегда и то, что он видит её насквозь, здесь не при чём. — хочешь угадаю? — тянет путешественник, подпирая щеку, почти ласково щурится. аяка непонятливо моргает, но второй его руке подставляет лицо, едва касается губами серых пальцев, закрывая глаза. — тебе нравятся мужчины постарше. не слишком старые, но давно не юноши — чтобы глаза сдавали даже моложавое лицо, чтобы руки на плечи опускались опекающе, с небольшой тяжестью. она чувствует, как под рёбрами клубится узел — путешественник лезет ей в грудь, поддевает пальцами нити, пока лишь играется, но с силой не дёргает. — сильные, надёжные, не обделённые проницательностью и даже коварством. немного гнилые и, вероятно, блондины, — сердце бьётся почти в самом горле, когда он выдыхает ей в губы, — как твой брат. и аяка впервые толкает его так грубо, как не делала даже в битве, закрывает ладонью рот, жмурится. — да как я!.. — ты знаешь, что я прав, — путешественник обнимает её так нежно, как не обнимал ни разу. гладит запястье, едва ли греет бестемпературной ладонью живот. — нет, вы не правы. сейчас вы не правы. поцелуй в ладонь забирается ей под кожу клеймом, жжётся почти до боли. — ты очень хорошая сестра, — тянет ласково, тихо, но не шёпотом, — и этого ничего не изменит. — я не вожделею своего брата, — аяка не кричит, но поднимает голос, вновь пойманная за руку, — ни разу, никогда подобного не приходило мне в голову. — вожделеешь, не раз, всегда и приходило, — смеётся не зло, но с лёгкой издёвкой. — я вас люблю. — что не мешает тебе продолжать желать его любви больше. аяка прячет лицо в ладонях, стыд влажно целует её в шею губами путешественника, его ладонями трогает кожу. ей нужно уходить, ей нужно бежать, но она берётся доказывать ему, что он не прав. целует в шею, сжимая плечи, пальцами зарывается в волосы, обвивает ногами торс, прижимает и прижимается настолько близко, насколько возможно. стыдом перекрывает стыд, как дамой пик — шестёрку. аяку стыд возбуждает. и она плачет, потому что им наслаждается, потому что быть уязвимой, быть пойманной за руку — ей до омерзения нравится. — вы не правы, — тянет она ему на ухо, обнимая за шею, почти душит — иней ошейником покрывает кожу, жжёт холодом. — каждое слово — неправда. путешественник вновь щурит глаза, улыбаясь, гладит её по затылку, спутывая локоны, пальцами водит по липкой от пота шее. целует в уголки глаз, слизывая слёзы. — тебе нужно быть чуть более эгостичной. прямо как сейчас, когда ты очень сильно на мне сжимаешься. аяка жмурится, жадно глотая воздух, мычит, подрагивая, закусывает губы, чувствует свою красноту телом — каждому его кусочку горячо. — разве тебе ни разу не хотелось быть настолько близкой к брату? — он над ней почти смеётся, мягко, но издевается, оглаживая живот кончиками пальцев, и она дёргается, сдавленно хнычет стонами. — будь с собой честна, аяка. ей должно быть ужасно плохо, но ей хорошо — аяке нравится саму себя осуждать, нравится от слов путешественника мучаться. нравится быть не чистой, не невинной — оголённой не только до кожи, до нутра. чтобы чужие пальцы забирались глубже, чем под кожу — под мышцы, к самым органам. возможно, это в ней расковырял именно путешественник. забрался вовнутрь, глубже, чем в сердце — через горло, к самому желудку, где копошилось всё то, что аяка отчаянно проглатывала, чтобы ненароком не слетело с языка. он же сует пальцы ей в рот, — буквально — не даёт зубам сомкнуться, царапает щёки изнутри. путешественник её не бережёт, пускай тоном опекающе-ласковым зовёт очаровательной. упивается тем, как она трещит, словно лёд, облитый кипятком, как бессмысленно под ним прячется. аяка должна быть нежным цветком, как того все хотят, как того особенно сильно хочет аято. ей самой хочется быть разве что сорванной. и чем сильнее брат её бережёт, чем он к ней ласковей и мягче, тем сильнее в ней желание получить от него что-то хлёсткое, как пощёчина, что-то физическое. но более всего — быть пойманной им за руку.