Нимфа и Солнца отражение

«Место памяти». Так про себя называла этот холм Дафна. Гораздо лучше, по её мнению, чем «Могила пятидесяти и Одного», как называли это захоронение другие. Она считала несправедливым, что остальные жертвы этой войны таким образом оставались будто бы забытыми. Полукровки, магглорожденные, и даже неугодные чистокровные — все они пострадали от кроваворукой тирании Волдеморта, но лишь пятьдесят павших в Битве за Хогвартс и Альбус Дамблдор имели своё место почёта и памяти. Нет, она прекрасно понимала, зачем, по инициативе Гарри Поттера, всех павших похоронили в саркофагах, что в несколько рядов расположились вокруг могилы старого директора. Понимала, по какой причине, Северус Снейп, несмотря на обеление своего имени, такой чести был не удостоен. Понимала, зачем это место усадили яблонями, орехами и даже кипарисами, превращая место памяти в сад. Да даже этот жест, с тем, что родные павших придумали каждому саркофагу индивидуальный дизайн, отражавший суть захороненного волшебника — даже этот жест был ей понятен и прекрасен в своей чистоте и наивности. Хогвартсу было необходимо повзрослеть. Детям, что учились и будут учиться в нём, было необходимо отбросить старую вражду, и для этого — каждый день видеть, во что она может вылиться. А ей… Дафне был необходим хоть какой-то покой. И именно поэтому Место Памяти было ей как бельмо на глазу. Как наказание от себя, себе же. Она появлялась в Хогвартсе второго мая каждый год. Каждый год цвели яблони, и каждый год она видела всех, а её не видел никто. Как никто не видел, откуда тут взялись эти яблони — их, наверное, просто в тихую пересадили ночью, и уже спустя несколько недель после своего появления, ровно второго мая, они расцвели. Как никто не видел, куда делись её родители — тридцатого апреля девяносто восьмого года они просто исчезли из особняка, как если бы Волдеморт решил тайно их похитить. Об этом знала лишь она — ведь тридцатого апреля был её День рождения, но ни единого поздравления она не дождалась. И о её присутствии каждого второго мая, знала лишь она — стояла под дезиллюминацией поодаль толпы, слушала традиционную речь Гарри Поттера, смотрела на цветущие яблони, вдыхала их аромат, и не решалась зайти под их сень. Она была одна. Вышедшая за Драко сестра — не в счёт, ведь у той было полно забот с маленьким Скорпиусом, да и близки они никогда не были. Ледяная принцесса, как её когда-то окрестили, оставалась ледяной — никто не пробился до живого сердца сквозь толщу льда. Бывшие ученики со Слизерина презирали её за нейтральность исчезнувшей семьи. Ученики с других факультетов её годов — за принадлежность к Слизерину. Молодые поколения просто не понимали, а она не спешила, да и не могла объяснить. Пустота была её днями, месяцами, годами… Су-ще-ство-ва-ни-е. Вот чем была её невыносимо долгая жизнь, вплоть до последнего момента. Второе мая две тысячи шестого года она встретила, как и каждый день прежде. Лишь назревший в её голове план напоминал о чём-то отдалённо похожем на удовольствие. Ей уже три дня как двадцать пять. Сегодня всё окончится. Стоя поодаль и слушая речь Поттера, она думала лишь об одном: скоро она войдёт под сень яблонь, обнимет одну из них на прощание, затем вторую, как если бы они были могилами её матери и отца, а затем, вечером, всё окончится. Возвратившись домой, она оденет то свадебное платье, что вышивала ей мама, наденет комплект украшений, подаренный отцом, и в тёплой ванной всё окончится. Она умрёт двадцатипятилетней, и в две тысячи седьмом году, о ней никто не вспомнит. — Ты выглядишь одинокой… — слабый, потерянный голос, будто вовсе и не слова, а завывание ветра, огненным скальпелем царапнул по ледяной решимости. Она обернулась. Удивление, давным-давно похороненное во льду, сделало спазматический вдох. — Ты выглядишь одинокой, — повторила бледная девушка со светлыми волосами, — Я могу это исправить. И протянула ей руку. А она взяла. И тонкая, едва заметная трещинка, царапнула лёд где-то на самой его верхушке. *** Бразилия, Индия, Египет, Кувейт, Пакистан, Бутан, Карибы, Гамбия, Эквадор, Чили, Норвегия, Дания, Канада, Гренландия, Тринидад, Мадагаскар, острова Анжу, Исландия… Ни разу они не ночевали две ночи подряд в одном отеле, ни разу не останавливались, и каждый год привозили Астории, Скорпиусу, Драко и Нарциссе новые подарки и сувениры. Они мотались по свету, как безумные, то на две-три недели уходя в экспедицию в очередные джунгли, то каждые три дня отправляясь в новую страну. И каждый год, возвращались ко второму мая, чтобы под сенью яблонь посадить очередное магическое растение. Изрядно постаревшая мадам Спраут лишь радовалась, да не забывала отпаивать их чаем, слушая очередной рассказ о путешествиях и бесконечно благодаря за экзотические растения для теплиц. Луна-Луна-Луна. Сколь далеки бы они ни были друг от друга в школе, столь же близко они сошлись в две тысячи шестом. Она остановила Дафну за шаг от самоубийства, прекрасно об этом знала, но никогда не напоминала. Просто не позволяла остаться одной. Сначала говорила она. Бесконечно долго. Истории реальные перемежались с невероятными рассказами о тех зверях, которых видела Луна, и как оказалось, когда-то видела Пандора Лавгуд. Потом, когда дикие краски смыли и заменили собою серость бытия Дафны, начала понемногу рассказывать она. О сестре, и её проблемах; о матери, что в жизни обожала лишь три вещи: свою семью, выпечку, и зелья, чтобы от выпечки не страдал облик семьи; об отце, и сказках, которые он рассказывал маленькой Дафне, и уроках волшебства, которые он давал старшей дочери, чтобы её никто и никогда не обидел. А затем… И о себе. Они вместе плакали. Они вместе смеялись. Они вместе выживали. Они вместе делили последний сухой рацион, когда еды не оставалось. Они вместе наедались всяческими деликатесами, по прибытию в очередную страну. Они вместе… Да много чего. Луна, благодаря Дафне, смогла примириться с собой, с безвременным уходом отца, с тем, что остальные не видят, и, возможно, никогда не увидят того, что видит она. Дафна, благодаря Луне, узнала, что в этом мире, помимо ужаса, холода и льда есть много чего остального. Поняла, что не обязательно жить так, как это диктует пыльный кодекс аристократа. Поняла, что жить можно. Поняла, что жить нужно. Именно Луна смахнула пыль с её сексуальной жизни, впервые приведя донельзя смущающуюся подругу в бордель, а затем выслушивала её шок, восторг, трепет и ужас, которые та бурно изливала, пересказывая то, что успела узнать и познать. Именно Дафна, что со временем разобралась в сексуальности больше, чем подруга, подсказала Луне, что быть может, стоит попробовать девушек, раз парни дарили ей едва заметную разрядку, да и то не всегда. И именно Дафна забыла, что «чудачка» Луна Лавгуд никогда не переставала быть собой. Толща льда со временем, стараниями подруги, почти растаяла, но то, что осталось, не позволяло видеть мир отчетливо, не позволяло ощущать эмоции, такими, какими они должны были быть. Дафна научилась скрывать за эгоизмом и бравадой свои непонимание и страх. Дафна научилась выдерживать огонь чужих сердец, но так и не узнала, что сама должна гореть. И потому не оставила другого выбора. *** Отмывшись от вездесущего песка, после очередной экспедиции в пустыню, намазавшись восстанавливающими кремами, от которых её кожа сияла маслянистым блеском, Дафна улеглась на кровать, накрывшись лёгким, как воздух, покрывалом. Тёплый ночной ветер Аравийского полуострова шевелил занавески, волосы девушки, и ткань, которой она накрылась, но которая совершенно не липла к коже. Дафна полулежала на спине, опиравшись на гору подушек, любуясь блеском своей кожи, красотой своего обнажённого тела, и лишь немного жалела, что сил не было на то, чтобы отпраздновать возвращение с каким-нибудь горячим мужчиной на одну ночь. Так она и придремала. За годы жизни с Луной Лавгуд, она не удивлялась больше почти ничему, так что когда заиграла тихая музыка, которая, как на её вкус, очень подходила и к месту, и к её ярким снам, Гринграсс почти не удивилась. И даже когда приятный мужской голос запел незнакомые прежде слова, она лишь улыбнулась сквозь дрёму, наслаждаясь. Есть на свете земля, что в далёких краях Вся покрыта она песком И не счесть в краю том языков и племён Всюду хаос, но это их дом Солнце с запада там проплывёт на восток И прохладу прогонит прочь Погости, заезжай, а потом улетай На ковре ты в арабскую ночь Запах её любимых роз рассыпался вокруг, и лепестки неспешным дождём полились прямо из воздуха. Дафне не нужно было видеть этого — подруга научила её видеть без глаз, когда пыталась показать тех животных, которых видела сама. Попытка была неудачной, но Дафна теперь «видела» и этот дождь лепестков, и то, что какая-то фигура понемногу крадётся к ней сквозь полумрак комнаты. Узкой улочки нить приведёт на базар Где шафран, кардамон и тмин Ты смотри, не зевай, смело цену сбивай Будь то шёлк или же сатин И там музыки звук околдует, и вдруг Ты пропал, тебе не помочь Не развеять мираж — всё, что нажил, отдашь Лишь наступит арабская ночь Прохладные губы прикоснулись к горячей коже шеи, затем ниже, ниже, и ниже. Поцелуями вывелся узор вокруг одной груди, другой, а затем, по животику, вниз. Арабская ночь горяча, словно день Тут жарко всегда, и даже когда опускается тень Арабская ночь, дым горящих костров Мистический край факиров и тайн, обмана и снов Тонкие пальцы скользнули по бедру раз, второй. И круговой узор прохладных поцелуев замкнулся прямо на её бутоне. Дафна тихо вскрикнула, но затем, не поднимая закинутой назад головы, довольно простонала: — Луна, золотце… Решила мне сделать такой подарок… Прислала тебя… Острый язычок скользнул внутрь Дафны, затем наружу и вдоль, вверх и вниз. Тонкие пальцы схватились за разведённые в разные стороны бёдра девушки, и присланная Луной ночная гостья с удвоенным усердием принялась выводить узоры языком. Возбуждение начало смывать усталость. Застонав, Дафна положила руки на голову своей молчаливой визави, и закатила глаза, ощущая как удовольствие волна за волной накатывает на неё, точно морской прибой. И вот, когда она начала терять счёт времени, будто бы собираясь вечно пробыть в этой сладко-острой неге на грани между этим миром и тем, неизвестная умелица скользнула внутрь Дафны пальцами, и та с содроганием ощутила, как теряет связь с этим миром. Никогда до этого она не знала никого столь умелого, ни среди парней, ни среди девушек, и теперь фейерверки её эйфории застилали всё перед глазами. Казалось, кожа её оплавилась под горячими ветрами, и каждой клеточкой своей обнажённой плоти она ощущает наслаждение. Как если бы в её разуме открылась неведомая дверь, за которой скрывалось всё то, что она никогда не могла ощутить. Как если бы она снова была… живой. Тем временем гостья поднялась, и их губы встретились. Дафна ощутила свой собственный, кисло-сладкий и чуть солоноватый вкус, но не оттолкнула ту, что принесла ей столько наслаждения. Она выпила этот поцелуй до дна, несмотря на то, что раньше ни она, ни девушки и парни на одну ночь не позволяли себе ничего подобного. И лишь затем она открыла глаза, чтобы столкнуться взглядом с до боли знакомыми туманно-ледяными глазами своей подруги. Музыка кончилась. Ошарашенная Дафна открыла рот, набирая полные лёгкие воздуха, но Луна положила на её губы свой тонкий пальчик, что всё ещё сочился её, Дафны, нектаром и ароматом. — Не говори ни слова. Вокруг твоей головы сейчас слишком много мозгошмыгов, и под их влиянием ты точно скажешь что-то глупое. Говорить нужно было раньше, когда их не было. Например, минуту назад. Хотя… — она помедлила, задумчиво склонив голову на бок, — Ты тогда не могла. — Луна… — попыталась сказать хоть что-то Гринграсс. — Чш-ш-ш. Не надо. Тебе было хорошо. И мне может быть хорошо. Ты правильно тогда сказала, что мне больше по душе девушки. Их веремейки хорошо сочетаются с моими, как и мозгошмыги. Ты увидела два и два. Но забыла сложить, Дафна… Она замолчала, немного укоризненно глядя на подругу. — Но… я бы никогда… я боюсь всё испортить, — честно призналась Гринграсс. — Поэтому всё испортить решилась я. Но, кажется, у меня не получилось… — Луна… — Разве мы не можем быть друзьями и любить друг друга? — Не знаю. — Тогда нам предстоит это выяснить, — сказала Луна, и немного отодвинулась назад, давая подруге пространство. При этом она села в позу, которая называлась «сэйдза». Кажется, так называл это тот японец, которого они встретили тогда в Чили. В этой позе, Дафна смогла заново увидеть бледную, гораздо бледнее её собственной, кожу подруги, её задорно торчащие небольшие груди, её тонкую шею, на которой пульсировала жилка… — Боюсь, я не столь умело как ты обращаюсь с девушками, — сказала Дафна, поднимаясь вперёд, чтобы втянуть в страстный поцелуй Луну. Её подругу. Её любовницу. Её смысл жизни.