Мой милый убийца

      Наставник спрашивал его: — Какое твое оружие? Тогда еще простой мальчишка, он ответил, что не знает. У него не было семьи и дома, и все, о чем он мог думать, это как он хочет есть. По ощущениям, желудок ел сам себя, и Исаги готов был есть поджаренную на разведенном костре крысу, но сил не было, чтобы даже ее словить. Он выживал по сей день, пожалуй, из-за умения искусно манипулировать и завлекать в свой разговор разодетых в дорогие одежды интеллигентов, что кичатся своим состоянием. Не составляло труда завести с ними беседу, а выдуманной трагичной историей своей жизни заставить их растрогаться, накормить его покупной булкой или дать монету. Ему говорили, что он умен не по годам, умеет говорить и был красив, ему бы только ванную принять да одежды поменять. Юные девушки заглядывались на него, но матушки их отдергивали, потому что у них были варианты лучше. Исаги и не нужны были отношения, хотя они бы точно дали гарантию, что он не умрет от голода и охлаждения где-то под снегом. Он, кто скитался по улицам и не мог найти себе места, не должен был даже об этом думать. Никому не нужен был дохлый паренек, даже в качестве слуги. Никто не хотел с ним возиться, никто не хотел выплачивать ему жалование. Он хорош был на один раз, как фокусник, как клоун, как таролог. Йоичи еще не знал, что все, кого он повстречал на своем пути, окажутся выпитые им до последней капли крови; и та девчушка, что строила ему свои ланьи глазки, окажется самой мягкой и нежной; а тот мальчишка с прекрасными васильковыми глазами и шелковыми блондинистыми волосами, которому суждено гореть в аду за свои извращенные наклонности, но верный до конца, окажется самым красивым и пылким — может, еще чуточку надоедливым, — что он решит пустить по его венам яд. И исказившиеся в мученическую гримасу лицо, с искусанными в кровь губами, с застывшими на них криками агонии, рвущиеся из самой груди, навсегда отпечатается в памяти: «Я создал монстра». Так он встретил его, а звать его — Ноэль Ноа. Что он нашел в осунувшем, взъерошенном юноше? Подобрал, как брошенного пса его же хозяинами, только приучить его уже было сложнее. Подберется к нему ближе теперь он — о, на что Ноэль надеялся, прекрасно зная, что Исаги ради своего блага, своей власти, поглотить готов был каждого? А может, он искал своего преемника? Говорил что-то о эгоизме, что-то о философии, что-то... У Исаги тряслись руки и сосало под ложечкой. Его душу томили другие вопросы: как бы выжить, как бы утолить жажду и как бы заставить этого мужчину замолчать. Как оказалось, вкуса нормальной человеческой еды он больше никогда не вспомнит. Вино, что так восхваляют джентельмены (если быть честнее — пьяницы) за ужином в кругу нарядных (толстокожих) барышень, он никогда не попробует. Вместо красного вина — хмельная кровь. В сто раз вкуснее, но, увы, людям не познать себя на вкус, не понять, отчего же от их запаха так кружило всегда голову... Наставник его обратил. А глядя на лицо иностранца, что также привел когда-то Ноа, на его изгиб тела в схватке со смертью и жизнью, Исаги будет знать, как это больно. Потому что больно было тоже, это не сравнится ни с какой открытой раной. Это глубже, это сквозь мышцы и мясо, до костей; это словно ломались кости и отрастали заново, как когда-то подростками они росли и считали каждый фунт; это словно скальпелем вырезали органы, не вводя в организм морфий; это будто бесконечные пронизывающие иглы, раздирающие сухожилия. Разорвать хотелось грудь, чтобы вдохнуть спасительного воздуха, вырвать глазные яблоки и снять скальп с головы — помнится, тогда Исаги кричал, что ненавидит наставника, метался по постели, а в один миг все чувства и эмоции схлынули. Жар и мерзлота (горячо-холодно) и последнее биение сердца. Каменное, оно не будет больше знать пощады. Обливаться оно будет чужой кровью. Ни единой морщинки, шрама и следов клыков — красивее божества, на которое поклонялись многие люди. Люди любят красоту, но не в силах они различить настоящую. Люди будут умолять о зелье, что подарила молодость, будут на коленях ползать, лишь бы клыки сделали их бесконечными, пока не прознают о боли, но желаемого не получат — они простая еда. Голод стал другим. Если от человеческого голода Исаги падал в обмороки, то тогда он свирепел, ярость бурлила в его застывших венах и терялся всякий здравый смысл. Он не умел управлять монстром внутри, но у него был Ноа, который учил и мог утихомирить. И спустя время он смог убивать изящно, испивать кровь так, чтобы прочувствовать каждую пикантную нотку, наслаждаться тем, что имел власть над простыми смертными. Исаги не был таким, от Ноэля Ноа ему достались лишь только бледность и клыки. Он был настоящим эгоистом: брал все, что дают, и больше, а если не давали — забирал силой. Ему дали одежду, покои в поместье, силу и бессмертие, он забрал жизни. Он всегда учился выживать, и от этого уже не избавиться. А когда он увидел его — его захотелось подчинить. Как это заманчиво было: сделать удивительной красоты парня своим ручным песиком, наблюдать, как тот звереет и проливает чужую кровь. Исаги бы смотрел, не говоря ни слова. Ноэль Ноа сказал тогда, а на него глядели два василька: — Обрати. Тогда узнаешь. Глядели так, как никто не смотрел на него, когда узнавал правду. Он знал о вампирах, но продолжал смотреть на него со страстью. Он знал о боли, но улыбался и щурил хитро глаза. Знал все, но доверительно подставил шею и вцепился в его затылок так, будто боялся, что Исаги отстранится. Это было приятно, сперва. Йоичи помнил, как сначала его тело налилось истомой, как вскружило голову, как он хотел еще — яд туманил разум. Он тянулся к нему, тяжело дышал от возбуждения, его еще горячие руки лезли под рубашку, он просил больше. И даже когда от боли было невозможно больше думать, он не сводил с него взгляда. Главное оружие Исаги — делать собственными руками оружия из других.

***

      Он привык, что каждое движение приходится контролировать, чтобы не пугать жертву и не вызывать подозрений. Сейчас не было в этом смысла, но отчего-то Исаги медленно поддевает пуговицы сюртука пальцами, освобождая их из петель. Окно в его комнате открыто нараспашку, из сада тянется аромат садовых роз, а холод ночи не ощущается — он был холоднее. Кроме луны, комнату освещает огонек свечи. Йоичи расстегивает последнюю пуговицу, когда в комнату влетает вихрь, чуть не отрывая дверь вместе с косяком, да так, что свеча потухает и комната тонет во мраке: — Йоичи! Нежданный гость горит двумя рубинами, блестит клыками, как оголодавший волк, под его пальцами появляются трещины, ему не хватает только дрожащей от тяжелого дыхания груди — видно, так спешил. В лунном свете он был прекрасен, и Исаги, как породивший этого монстра с обманчивой красотой, как дитя, отводит взгляд. — Не ломай мне дверь, Михаэль. Наверное, это привычки человека, но он стягивает сюртук и вешает его на спинку стула. Плавно, так, как научился спустя время, опускается на край кровати. Он уже не спит давно, но прощаться с чем-то привычным не хочется. Даже вампиру необходимо поглазеть в потолок, уплыть в море мыслей. — Mein lieber Mörder, — бросается к нему Кайзер, падает на колени и тянет бледные руки к его лодышкам. Острые косточки трогает, вскидывает голову и смотрит точно верная псина, а губы дергаются, словно сдерживая рыдания — ха, драматично! — Ну что же ты... — наклоняет голову Йоичи, — Ты новообращенный, и это нормально. Найди пышногрудую даму, уверен, она отдастся тебе всецело. Михаэль мотает головой, и Исаги вдыхает аромат ладана — смерти, которую пережил. — Вы меня обратили, так понесите ответственность! — Ты взрослый мальчик, — Йоичи улыбается снисходительно, так, что Кайзеру становится тошно; кладет руку на его макушку и треплет волосы. Смотрит сквозь него, как обычно предается мыслям и рядом с ним совсем, хотя бы капельку не боится. Михаэлю остается только подставлять голову, как подставлялся всегда этим рукам, этому взгляду и губам, раздающим приказы. Губам, что на кожей отпечатком когда-то были, а казалось, что просили только крови. Несомненно, только крови, только яду пустить хотели, но мечтать о том, что то намного больше, было необходимо и невыносимо, желанно до боли. И это больнее просто из-за того, что Йоичи его отталкивает, не давая шанса. А Кайзер так близко, ближе всех, но видеть в нем оружие было легче. Но кому? Точно не Кайзеру... — Я не хочу кого-то... Я хочу вас. Откровенно, тихо, вампирский слух позволяет расслышать даже человеческое дыхание, прикрытое ладонью. А Кайзер свою ладонь поднимает по лодыжкам, под острыми ногтями крошатся нитки плотной ткани брюк. Хочется избавиться от них, хочется догола раздеть, увидеть наконец открытую и нараспашку душу, а спрятаться больше он не позволит. Хочется залезть в голову, как залез он, все там перерыть, переставить, себя поставить на первое место, чтобы думал только о нем, о нем мечтал, как когда-то он мечтал о его синих глазах еще будучи человеком, — как глупо было влюбиться в скитальца без гроша и кто ударил его взглядом всего-то один раз, — и бледной коже, как мечтал еще раз ощутить неживую грудь на своей — может, тогда Михаэль вспомнит, как стучало его сердце заведенной в клетку птицей? — Пожалуйста, это даже не боль, то невыносимее. Жажда не дает мне покоя, но не сравнится с обострившимися чувствами. Вы ведь знаете, что я ваш, ваше оружие. Я буду убивать, буду добывать и приносить вам человеческую кровь. Но прошу... Я лишь прошу, чтобы вы были со мной. Чтобы вы были моим. Ведет носом, тычется им в колено — верной собакой, оружием... Кем ему нужно стать? Босыми ступнями скользит по полу, возбужденными пальцами хватается, разводит чужие ноги, но взгляд так и не отводит, сквозь светлые ресницы смотрит, а веки прикрывает в истоме. Пристраивается между крепких бедер, змеей... Исаги поднимает брови, но не останавливает. Только жмурится, когда на всю комнату звучит треск ткани — знакомый треск черепа звучит почти также. Думается: «Наивный, тот редкий тип, которого не интересует живая кровь. Мертвая, ему нужная мертвая кровь. Я спас его, не дал гореть в Аду». ...змеей-искусителем ползет, еще держит себя в руках, но дается тяжело. Так старается для него, Йоичи замечает, но не подает виду. — Почему вы не сопротивляетесь? — вопрошает Кайзер, скалясь в голую кожу его бедра. Остатки брюк уже давно полетели на пол. Вдыхает, а пахнет сладким разложением, и это лучше любой теплой плоти. Как же дурманит, но больше мысль, что именно это был Йоичи, его милый, милый убийца. — А что ты можешь мне сделать? Глаза Кайзера темнеют на тва тона — Исаги помнит, что они были у него голубыми, точь-в-точь как океан, а сейчас они — ядовитые две ягоды, соблазнительные и опасные. Как жаль потерять такую красоту. Новообращенные сильны, они не умеют управлять своим новым телом. Исаги не боится сказать, что Кайзер сейчас сильнее даже его. Бросившись они в схватку, Кайзер разодрал бы его на куски, оторвал бы голову, всадил бы кол или сжег его той потухшей свечой. Еще он не боится кидать вызов. Кайзер резко поднимается и хватает его под колени, чтобы бросить на середину кровати. Смотрит на него кровавыми глазами и облизывается. Не боится, не сопротивляется — знает, что ничего не сделает. Михаэлю нравится это подчинение, но не нравится, что его ни во что не ставят, пока для него он готов расшибиться об скалы. Потому что он всегда выгребал. — Вам не кажется, что вампиры — удивительные существа? — Кайзер растегивает верхние две пуговицы и подворачивает рукава рубашки. — Уверен, мой милый Йоичи, вы не раз задумывались об этом. Может, вы что-то знаете? Почему в нас течет чужая кровь вперемешку с ядовитым веществом, благодаря которому мы живем и регенерируемся? Возбуждаемся? Мы мертвы, но существуем. Мы не дышим, но испытываем голод. Мы сотканы из противоречий... Исаги лежит ровно, когда над ним нависают, а пуговицы его белоснежной рубашки разлетаются, врезаясь и отскакивая от стен звоном колоколов. — Не даете мне поводов, не боретесь... Позволяете. Кайзер склоняется, его блондинистые волосы щекочут лицо Исаги. Ладони скользят по каменной груди, распахивая рубашку; пальцами задевает соски, по ребрам скачет, как по клавишам пианино, обводит пупок. Йоичи отворачивает голову, когда губы легким пером чертят дорожку от скул и челюсти — так открыто, так доверчиво. Зря! — Вы знали еще с самого начала... Монстр, — шепчет он и вдруг вгрызается в подставленную так идеально шею. Исаги дергается, из горла рвется крик и он вскрикивает вместе с вороной за окном и шелестом листвы старого дуба во дворе, хрипит, впиваясь в плечи. Отталкивает со всей силы, чувствуя, как рвется его огрубевшая плоть, как пульсирует рана — будь он человеком, это было бы приятно. Но это было больно, а боль он не испытывал уже несколько десятков лет. Вспомнив детство, когда боль от голода и холода... Вспомнив обращение, когда боль от клыков... Почему он должен испытывать боль всю свою жизнь? Вытягивают не кровь, а будто все его силы. И он понимает, что не отталкивает, а наоборот держит его, прижав к себе. Сжимает в кулак густые волосы, позволяя себя пить, есть, рвать. «Создал монстра», — мысль отголоском. «Нет, не так. Ты дал ему жить». Кайзер отстраняется и улыбается, оголяя кровавые клыки. Не говорит, что Исаги сделал его таким — он всегда был. А кем был Исаги? Если Кайзер — монстром, то кто он? Если у людей румянец, то у них — синева. И щеки у Йоичи горят фиолетовым. Кайзер капает с клыков темной кровью на его грудь, но слизывает капли, а с кожи звездную пыль. Кровь отвратительна на вкус, не сравнится с живой. Не вино, а формалин. Но ему плевать, так плевать, он выпьет всю кровь Йоичи, выпьет до дна. Он станет им, если будет нужно. А сейчас он берет его глубоко и грубо, врывается в нутро, заставляя метаться по постельному белью. И нет ничего лучше, чем слушать стоны, причитания «Монстр, монстр-монстр». Врезаться в него резко, поддаваясь греху, но ведь... Сам Сатана сейчас под ним. Что он забыл здесь, на Земле? Устроить хаос решил, неужели, в обличии человека? И Кайзер все сделает, чтобы на свете они остались одни. Править будет не кем, они отдадутся друг другу без остатка, забудут все, но не себя. А пока побудет убийцей, но... — Я обещаю, Йоичи, — ловит блестящий взгляд, с глубоким толчком говорит: — Вы не пожалеете.