In the name of a God

Арториас ненавидит каждую секунду своей жизни. Он ненавидит замок, в котором живёт. Он ненавидит одежду, в которой ходит. Он ненавидит всех, кто прикасается к нему. Когда-то его звали иначе. Он жил в деревне, в обычном деревянном срубе, то и дело подновляемом отцом. Мать шила. Она была швея. Арториас — нет. Но он учился прибирать дом, мыть посуду и готовить, учился ухаживать за отцом и братьями, учился следить за животными. Рукоделию тоже: мать сажала его с сестрой, которая, кстати, слыла первой красавицей. Так было до тех пор, пока мать не научилась вышивать. Они тогда переехали в город, недалекий от Улациля. Сестре было пятнадцать, а ему — на пару лет меньше. Он очень хорошо помнит, каким был её шестнадцатый день рождения. Родители накрыли большой стол, какого никогда раньше не случалось, ей купили новое платье, мать проколола ей уши, и все радовались, и все шутили, что старшая дочь теперь может приглядывать себе жениха из самих лордов, да ещё и выбирать, право. Арториас смеялся со всеми, но запёкшиеся капли на мочках его постоянно отвлекали. Они выглядели неестественно на покрасневшей коже, особенно от того, что в середину той был воткнут тонкий металлический прут. Мать и сестра начали работать вместе, и их узор ценился серебром и золотом, и отец на эти деньги завёл и коз, и кур, и свиней, и хозяйство возросло настолько, что он стал торговать. Следующие шестнадцать были братьям. Их было трое, но двое из них, что постарше, родились с одним лицом. Рукастые и плечистые, они помогали отцу и в деле, и по хозяйству, а по вечерам один обучался сапожному мастерству у соседа, а другой — помогал в местной кузнице. Их шестнадцать были и того пышнее, чем сестрины: родители не могли нарадоваться на сыновей-красавцев, и пророчили им самых лучших, самых покладистых жён. Четвёртый в очереди на совершеннолетие был младший брат Арториаса, родившийся на три года позже него. Горько, но Арториас не может не радоваться, что ему не пришлось присутствовать хотя бы на этом празднестве, потому что третьи шестнадцать — были его собственные. И их нельзя называть нероскошными. В тот день они все поехали в столицу, в Улациль. Решение было принято, потому что ежегодная королевская ярмарка мастеров и умельцев, празднование прихода Гвинны-Вер, а также чествование разродившейся с месяц назад королевы в этом году совпали и друг с другом, и с его днём рождения. И сначала — сначала всё было хорошо. Целые позднее утро и день женской половиной семейства они ходили по ярмарке, покупая то, от чего у Арториаса загорались глаза, примеряя сложные, нездешние и очень неудобные платья и останавливаясь поговорить с наиболее благородно выглядящими посетителями. Арториас старался чуть спрятаться за сестрой всякий раз, когда мать заговаривала с очередным незнакомцем, и пусть та после каждого такого случая бранилась, он всё равно упорно оказывался позади сестры, которой слова матери были важны ещё меньше: она мечтала о замужестве, и хотя их место жительства было слишком большим, чтобы быть в нём самой среди первых, отрицать её внешнюю привлекательность было бы равносильно вранью. Прогулка закончилась на том, что Арториас не дал проколоть себе уши. Точнее, не дал притронуться ко второму уху, потому что первое проткнули, когда он этого не ожидал. Мать долго кричала, пока наконец не выдвинула условие: либо он прекращает фарс, либо они заканчивают праздник здесь и сейчас. Было до слёз обидно, и не менее сильно больно, но Арториас согласился идти обратно в лавку. Сейчас ему иногда кажется, когда он смотрит из окон замка вниз на так часто спрятанную за облаками землю, что, возможно, осуществи он её желание, всё было бы иначе. Ещё он теребит правую мочку, если в ней ничего нет. К их лавке, ближе к концу вечера, подошёл человек. Высокий мужчина с большими перстнями на пальцах был едва во хмелю, но смеялся громко, разговаривал зычно, заигрывая как будто даже с отцом. Арториас с сестрой раскладывали в задней части полотна, чтобы завтра вынести их на столы как можно быстрее, когда мать вдруг зашла и сказала им, что господин хочет посмотреть, что у них есть необычного. И они вышли. Сестра тут же подлетела, изображая нелепый и такой неуместный, как теперь уже знал Арториас, реверанс, и выхватила из-под прилавка коробку с бутоньерками из тканых шёлковых цветов с жемчугом и камнями. Арториас тоже подошёл, тщательно выглядя серьёзно, как если бы он хоть сколь-нибудь понимал в этих украшениях. В один момент его что-то спросили, и ему пришлось поднять голову и, извинившись, попросить повторить. Он сослался на привыкший к громкому дневному шуму слух, и мужчина рассмеялся, а затем пальцем повернул его подбородок от себя и прикоснулся к висящей серьге. — Красиво блестит, малышка. Сколько тебе? — спросил он, и голос звучал пугающе. — Ей шестнадцать, господин, — вмешалась сестра, и, несмотря на то что зависть и злость лились в каждом слоге, Арториас был рад. — А мне восемнадцать. Хотите, я отведу её к матушке? Незнакомец опять захохотал — как будто бы произошло что-то уморительное — но согласился с «такой-то прозорливостью», только добавив: — И приведи мне замест и маменьку твою, и папеньку, если не слёг ещё, — он подмигнул. — Мы тут потолкуем. В разговор Арториас вслушиваться и не пытался. А на следующее утро мать и сестра уже прощались. Приданого за дочкой не собирали: сэр Дихтокор — так звали вечернего посетителя — не мог себе позволить взять даже части состояния тех, кто нуждался больше него. К тому же, сам он был женат, но его отец, лишившийся супруги несколько лет назад, страдал от одиночества, ведь, к несчастью, та была столь же красива, сколь и слаба здоровьем. Сестра со слезами на глазах взвизгивала: — Как он сказал, матушка! «Ваша дочь похожа на неё больше, чем портрет, сделанный личным художником короля»! — и тут же бросалась причитать, что больше никогда никого не увидит, потому что отец сэра Дихтокора — настоящий отшельник, и к нему не приехать никому, кроме детей, да жены. То, что свадьба состоится всего через неделю, Арториас узнал случайно. И также случайно — что за невесту заплатят сто тысяч золотом. И дни проходили для него почти обычно: принеси отцу счёты, разложи ткань ровнее, подскажи покупателю то, подложи покупателю это, помоги сестре собираться. Через шесть дней к ним наведался всё тот же сэр Дихтокор и рассказал, что все приготовления завершены и завтра за ними за всеми заедет экипаж. Так оно и произошло: около девяти утра три кареты подъехали к их лавке, которой сегодня не суждено было открыться, и несколько служек рассадили их: родителей — в первую, братьев — в третью, и сестёр — в срединную. Арториасу тогда показалось это несколько странным, такое деление, но его отвлекли мечтания сестры о замужестве и богатом, по-настоящему пышном будущем. Арториас уснул к середине пути: из-за кутерьмы он лёг только под утро и проспал не дольше четырёх часов. Разбудил его стук в окно. Лакей или кто-то очень на него похожий стучал о стекло. Арториас открыл дверь. Ему подали руку, и он обернулся, но сестра уже стояла с другой стороны от кареты, и оставалось только вложить пальцы в протянутую ладонь. Арториас помнит эту теплую и бархатную перчатку так точно, словно всё произошло не больше дня назад. Помнит яркое солнце, которое исчезло к полудню. Помнит, как перчатка легко, но твёрдо сжала его кисть и совсем плавно повела вперёд и как он потянулся за ней, сделав ровно три широких шага по хрустнувшему гравию. Кареты поехали, гравий зашуршал сильнее, послышался голос матери, затем слова «проводим» и «не беспокойтесь», какой-то возглас, но его снова потянули, дальше от происходившего, и к одной руке присоединилась другая, а потом третья, и ещё, и оглянулся он уже в чью-то грудь. Одновременно с этим нога ступила на твёрдую кладку, Арториас дёрнулся, но его держали крепко, и кто-то произнёс: — Не волнуйтесь, миледи, время в запасе ещё есть. В следующий и последний раз он увидел семью, когда шёл к алтарю в подвенечном наряде. Они были все по чуть-чуть непохожи на себя: сестра с красными, суженными глазами, мать с поджатыми губами, и растерянные, но недовольные братья с отцом. Одежду им дали под стать остальным гостям, которых было мало для огромной залы, но много для привычной деревенской свадьбы. У алтаря стояли несколько мужчин: кто-то на возвышении, кто-то чуть поодаль. Среди них был и сэр Дихтокор со свитком в руке. Он развернул его вычурным движением, когда Арториас остановился у ступеней, и тогда Арториас впервые услышал своё новое имя. Речь была длинной, и длинным был епископ, медлительно плывший с Талмудом Света к своему законному месту. Тогда Арториас не знал ни что ему делать, ни что говорить, ни что будет после, ни того, что его обвенчали с умершим несколько лет назад бароном, фамилию которого он даже запомнить не смог. И не присутствовал он не из-за отшельничества и плохого самочувствия, а потому что трупы не ходили в те года ещё так, как могут сейчас. Впрочем, сыграть жениха у нынешних мертвецов вряд ли бы вышло. Празднование шло до самой полуночи, и Арториас дошёл до покоев только с помощью служанок, которые начали его раздевать заранее. Платье, многослойное, с золотыми фазанами, с тяжёлым бархатом и лёгким шёлком, снимали они постепенно, и, когда кровать оказалась на расстоянии протянутой руки, он был уже в сорочке и халате. У него дрожали ноги, пока он забирался под одеяло — всё прошедшее время после обряда его подхватывали из-за столов и вели танцевать. Он уснул быстро и резко проснулся, когда горячая рука сжала бедро. Во рту что-то шевелилось, кто-то как будто лежал сверху, и он завозился, пытаясь выбраться из-под тела. Арториас долго сопротивлялся той ночью. Из длящегося дня ему видится, что их шестеро, но сколько было на самом деле — он не узнает никогда. Хотя бы потому, что впоследствии их было много больше. Арториас ходит по громадному замку, который достался ему от короля Сигиза Тарата, потому что чтобы трахнуть Арториаса нужно было «войти в альянс», сделав соразмерный такому праву подарок. Он смотрит на землю из-за облаков, и эта земля — его. Он глядит на богатое убранство комнат, носит шитые лучшими мастерами одежды, и вокруг него и на нём блестят звёздами на золоте вместо чёрного неба самые редкие, самые дорогие камни. Арториас может в кровь содрать стопы и бежать до самого края континента, но если хоть на секунду его глаза сомкнёт сон, он откроет их уже на старом камне, лёжа в высоком колизее, который построен на входе в замок, и в котором теперь много костей тех, кто пытался проникнуть внутрь. Когда-то Арториас приходил на шум и глядел как голем или любое другое существо растерзывает нарушителя границ. Сейчас он просто уходит ближе к обрыву. Давно, когда земли этого континента кишели чудовищами меньше, чем червями, он попросил, и ему привели учителей. Он занимался фехтованием, живописью, стихосложением и многим другим. Теперь компанию ему составляют книги, которые с завидной регулярностью пополняются посетителями. Библиотека в его замке растёт, и вместе с ней растёт отчаяние. Когда к нему придут — он не знает. Кто — тоже. Как долго они будут оставаться. Как часто возвращаться. Когда — исчезнут и больше не вернутся. Он зачитывается заклинаниями и просит принести ему артефакт за артефактом. Они смеются, целуют его, называют маленькой книгочейкой или как-нибудь иначе. Они делают с его телом что желают. Они владеют им и овладевают столько раз, сколько хотят. Они трахают его, и это больно, а они называют это любовью. Арториас их ненавидит.