***
У Хаято в зубах ломается сигарета — фильтр остается во рту, а горящая половина падает на его персидский и изумрудный ковер. Он хмурится, сплевывает фильтр на пол и, по привычке, топчет обе половинки ногой. Всего на секунду в кабинете повисает плотная тишина, которой даже дышать было невозможно. Плотная пелена с запахом сигаретного дыма и паленых ниток из овечьей шерсти. Потом наступает очередь стола: Хаято с рыком скидывает со стола всю бумагу и та красивым веером падает на пол. Он ставит свои длинные руки в белоснежной рубашке на стол ладонями и, чуть наклонившись вперед, задает вопрос: — Еще раз: кого убили? Гокудера смотрит в упор на Такеши, а тот улыбается. — Тебе бы курс успокоительных пропить. Еще раз. Такеши близко к нему не подходит — Гокудера любит махать кулаками. И этот чудесный стол, который весил, наверное, целую тонну, не хотелось почувствовать на своих лакированных туфлях — Ямамото купил их всего две недели назад. Такеши смотрит, как быстро у Хаято расширяются зрачки и ноздри. За зрачком радужки почти не видно, только тонкая нитка зеленого. Внутри все стягивается в клубок волнения и удовольствия, снаружи — слегка потряхивает от адреналина. У Ямамото наверняка зрачки тоже размером с Луну. Вот бы Гокудера этого не заметил. Этой методике ведения конфликтов его обучал Реборн — зли, зли сильнее, пусть поорет, а потом выйди на конструктив. Конечно, в тот момент речь шла не о Гокудере Хаято. Тогда они обсуждали какого-то старого знакомого Аркобалено, который явно из того же гнезда свалился. Там было задание, наркотики и много крови — в общем, вся эта бытовая шелуха. Но суть Ямамото понял: пока этот не проорется и все дерьмо из себя не выльет, смысла вести диалог нет. Это важно было для того конкретного чудика. А с Гокудерой Ямамото диалоги никогда и заводил — это не по его части. Такеши улыбается ему и думает о грязных вещах, которые можно было бы делать на этом освободившемся столе. Дерево и кожа — лучшее сочетание. — Расшифрую вопрос для дебилов: как так получилось, уважаемый коллега, что этого твоего… — Хаято обходит стол и встает ближе, между ними метра два, снова закуривает. Рисует свободной от сигареты рукой в воздухе скобочки. — «Толкового парня» грохнули? Уточню: грохнули, когда у него на руках были документы, цена которым больше, чем ты, вся твоя свита и все что с тобой связано вместе взятое. Ну, Люсио и правда был толковым парнем. Крупненький, хорошо обращался с огнестрелом. В ближнем бою — не очень. Но он Ямамото правда очень нравился. Ямамото в голове прокручивает образ Люсио, кряхтящего, задыхающегося и залитого кровью. С огромной бурой полосой на шее. Привычная картина застывшего в понимании смерти взгляда. — Это точная информация? Ты видел труп? Да, Ямамото видел. Смотрел в эти тусклые глазки и протирал катану от крови. Чтобы если что — если Хаято вдруг станет интересно и он решит самостоятельно докопаться до истины — было понятно, кто это сделал. Не так много людей в мире, которые умели так убивать. Красиво или не очень. Это тонкий вопрос морали. — Конечно, Хаято. Гокудера выдыхает дым Такеши в лицо и Такеши как под дурью тащится. Так горячо и горько, что ноги сокращают дистанцию самостоятельно, без привязки к мутной голове. Хаято перед ним — морщина между сведенных бровей, широкие зрачки и ноздри. Глаза живые, выдерживают чужой взгляд без колебаний. Хаято втягивает тяжелый воздух кубометрами и у него, если говорить о биологии, тоже должна кружиться голова. Он весь вздернутый, как иголка, с напряженными плечами и пальцами, красивый — закусывает нижнюю губу изнутри. Такеши тоже бы с этим справился. Ямамото с прищуром смотрит в упор и тянет руку в запах пиджака. Хаято дергается и ожидает чего-то плохого: сейчас этот псих достанет пистолет и выстрелит, достанет нож и зарежет, достанет динамит и подожжет. С него станется. Но Такеши достает из кармана чуть потрепанную и чуть кровавую папку. Ну да, динамит — это не по его части. — Не урчи больше, Хаято. Хотя тебе идет. Гокудера хмурится еще сильнее, но плечи уже расслабились, и забирает папку из рук, чуть соприкасаясь пальцами. Кожа у Ямамото от этого плавится, даже больно. Так же, до боли, хочется схватить этого чертового «коллегу» за волосы и притянуть этой недовольной рожецей к себе. Прижаться ртом ко рту и сухо поцеловать. Дурь, не иначе. Хаято, наверное, курит шмаль, а не кубинские смолы. — Откуда она у тебя? Конечно же, Ямамото не будет рассказывать, как скучно играется в эту игру. Как нечего делать, когда все пути налажены и все планы складываются гладко. Когда все идет своим чередом. И ты, куколка, так долго не злишься. Ямамото роняет: «Нашел», разворачивается на пятках и выходит из кабинета. Никому не надо знать, в какое чудовище он превратился и какие у него свечи. По каким причинам и зачем. Для кого. И что чудовищем его сделала не мафия. Иногда Богу нравится шутить.***
— Эй, Бьянки. — Такеши заглядывает через тяжелую дверь и улыбается углами рта, склонив голову к плечу. — Переспим? Кабинет Бьянки через две стены от кабинета Хаято. Буквально — всего ничего. Он смотрит на нее долгим и липким взглядом — она совсем на брата не похожа, но. У общего папы очень сильные гены. Он слизывает эту похожую в ней на Хаято ерунду своими карими — эти изумрудные глаза, это серебро в волосах, эти три морщинки между бровями. Ее поджатые губы, браслеты и кольца. Ну и, конечно, он выбрал ее. Другого варианта и не было. Она сидит за таким же огромным столом, как у брата. В черной блузке, сложила под грудью руки и смотрит самым недовольным взглядом, на который только способна. Не сравниться с недовольством за дверями через несколько стен от них. Ямамото старается думать, что в этой ее прекрасной голове нет ума, только девичья гордость, и что она не складывает все эти годы два плюс два. У нее на столе нет стопок бумаг, у нее нет заначки с горячительным, она не курит. В кабинете — ее запах. Лакост — парфюм, и миндаль — ее личный. Она пахнет так за прелестными и украшенными ушками по контуру волос, в ключицах, между бедер. Если провести носом вдоль рук — запах миндаля больно жжет слизистую. Кончики пальцев у нее шелушатся, поэтому Такеши Ямамото может сам написать благодарственное письмо ее наставнице за ту дрочку, которую может предоставлять только Гокудера Бьянки. Ну и Гокудера Хаято — у него пальцы с желтыми отливами от никотина, в шрамах, мозолях — он тоже наверняка замечательно отдрачивает. В общем, спасибо. Миндаль — запах цианистого кальция. У Хаято на руках серебро, но оно реагирует на мышьяк — от того пахнет чесноком. Ну как же, Гокудера бы себе такого не позволила. — Хотя бы поздоровался, Такеши. — Бьянки жует его имя и выплевывает своими замечательными пухлыми губами в его лицо. Такеши улыбается шире — соскучилась. — Ты чего? — Ямамото подходит к ней ближе и гладит ладонью по мягкой розовой щеке. — На что обиделась? — От тебя воняет сигаретами. — Бьянки от руки не уворачивается, но морщит нос. — Ты пропал на неделю, даже на звонки не отвечал… Он облокачивается на ее стол и тянет к себе в поцелуй. Мягкий, томный, долгий. От таких поцелуев у Бьянки косятся коленки, у Ямамото — ничего не искрит. Он тянет руки ей под черную рубашку. Гладит мягкий бок, поднимается холодной ладонью выше, к кружевному лифчику, — она в мурашках. Бьянки любила так, как умела любить только она. Женщина, посвятившая любви свою жизнь. Она с ним для объятий, поцелуев, долгих звонков. Для того, чтобы он целовал ей руки и дарил цветы. Хвалил наряды. Она давно хочет детей. Такеши она в этом плане не интересна. В каком интересна — Такеши надеется, что она не знает. С ней — доступнее, правильнее. Лучше, наверное, чем. В каком-то безумном для него, но рациональном для мира смысле. Бьянки — волшебная. О современном волшебстве. Она красивая, стильная, сильная. Безупречная женщина и никакая жена, конечно. Она не готовит завтраки, не умеет убирать, ничего не знает о воспитании детей. Но очень хочет. Отец такую жену не одобрил бы. Хотя в лицо бы, естественно, улыбнулся. Она, эта замечательная женщина, не ждет от него крепкого плеча и кучу денег. У нее самой такое состояние, что о замужестве могут не думать даже ее внуки. Она не знает о том, как готовить, потому что у нее всю жизнь кухарка. У нее горничные, няньки, садовники, дворецкие и чистильщики бассейнов. Она не знает, как ухаживать за лежачими больными и что за удовольствие менять памперсы своему старику — потому что у нее была целая коллекция сиделок. Ямамото не завидует — тут нечему завидовать. Цуеши его любил. Своей обычной, но очень большой отцовской любовью. Сейчас его так любит Бьянки. Хотелось бы, чтоб Хаято. Бьянки — это чудесная женщина. Ямамото знает, что коллекция сиделок травила любимого папочку. Бьянки — она из волшебного мира мафии, в которым папы не любят своих дочек. Да и сыновей, наверное, тоже. Бьянки нравится такой Ямамото. Когда он пахнет сигаретами и трахает ее, прижимая тело к телу до боли близко. Она думает, думает Ямамото, что ему тяжело от нее скрывать свою никотиновую зависимость и таким образом он извиняется. Такеши думает: какая дура. И представляет не ее. Надеется, что Хаято он тоже будет такой нравиться. Бешенный, агрессивный, влюбленный в него до сумасшествия. До безумия. Безумие — хорошее слово для Ямамото. Он явно сошел с ума и на здоровые рельсы уже не встанет. Дурачиться с Хаято — одно, убивать, чтобы Хаято только для него позлился — совсем другое. Хотя и очень смешно. Конечно, Гокудера не будет такой мягкий и легкий. Он вспоминает его подтянутое и жилистое тело, его шею, его запястья и бедра. Он наверняка будет другой на ощупь. Ямамото уверен, что Гокудера круто трахается. А трахать Гокудеру — еще круче. Он тянет Бьянки за волосы и думает, что у Хаято они короче, но тоже с возрастом потемнели. Представляет, как тянул бы его за волосы на том проклятом столе. Точно таком же. От Хаято пахнет иначе — никакого миндаля, никакого парфюма. Весь он — чистая агрессия и похоть. От него горчит и першит в горле, это — дым от сигарет и пороха. Ямамото целует Бьянки в шею, в скулу, в висок. Чтобы никому не было обидно. В любви, конечно, не клянется, и ее это всегда слишком обижало. Наверное, поэтому и не просилась замуж. Как выходить замуж за человека, который не может сказать эти простые слова? Для нее, которой это даже слишком важно. Бьянки уверена — любит, сильно, больше всего на свете. Скучает по ней. Думает. Он так сильно ее залюбил своими руками и действиями, что вот это вот подтверждение только дополнит, а не убедит. Он разворачивает ее на стол грудью, целует шею и позвоночник, чтобы она выгнулась. Он смотрит ей в затылок мертвым взглядом. Хорошо, что она не видит. Гладит широкой ладонью по пояснице, надавливает, несильно сжимает ягодицу. Ямамото думает, что трахать Хаято он будет совсем иначе. И задыхаться от этих розовых признаний, совершенно точно, тоже будет.***
Хаято — мужчина не глупый. И складывать два плюс два, в отличии от сестры, он точно умеет — всегда был хорош в точных науках. Просто в голове не укладывалось — Такеши видит это по его выражению лица — неужели тридцатилетнему мужику действительно есть дело до такого? Неужели существует в мире этого человека такое желание? Потребность. И нет никакого страха запачкать руки. Гокудера даже не думает о стыде. Хаято растягивается на диване и ловит совершенно знакомый взгляд Ямамото — тягучий, как смола. Он путается в его волосах и пачкает задранную рубашку, бляшку ремня, ширинку. Гокудера улыбается в потолок и думает, какая же это грязища. Ямамото — уже давно не только коллега. Парень сестры. Какой же ужас. — Ты убил его. — Я не убивал. Такеши хорошо умеет врать. И любит он тоже чудесно — Бьянки за другое не купишь. Гокудера делает глоток из красивого резного стакана, и крепкое обжигает горло. Не критично — если думать с точки зрения критичности — что Такеши убил какого-то своего подчиненного. Их семью в конфликтах вырезают пачками. Одним больше, другим меньше. Полная катастрофа — если думать с точки зрения адекватного восприятия мира. Жизнь — да, ничего не значит. Но смысл, который стоит за этим, пугает и вызывает тошноту. Такеши Ямамото — абсолютный псих. Хаято он пугает. И — вызывает под желудком те грязные вещи, которые лучше не вызывать. По низу живота растекается удовлетворение и возбуждение. Нужно было таким родиться, чтобы вызывать у подобных людей подобные эмоции. Такеши ради него убивает. Псих. Точно, псих. Хаято улыбается от уха до уха. У него всю жизнь проблемы с самоопределением в этом мире. — Хочешь? — Хаято тянет рубашку выше, обнажает подтянутый живот и тонкую полоску волос от пупка и вниз. Ямамото говорит полушепотом: — Хочу. У Такеши в глазах черти притихшие. Они трут лапки, но предохранители не срывают. Гокудера думает — не то. Не то «хочу», ради которого убивают. Это его «хочу» — максимум, не прийти к оговоренному времени на встречу. Таких «хочу» у Хаято можно в мешки собирать. И не все они от Такеши. Есть и от более… Положительных персонажей. — Хочу. — Ямамото повторяет-точит слово между зубами и встает с нагретого кресла. Он медленными и большими шагами подходит к нему и присаживается на повидавший виды ковер — заменять не будут. Он облокачивается спиной на диван так, чтобы не видеть Хаято, и подпирает коленкой локоть. — Но убивал не я. Такеши отлично умеет врать в глаза и вот эта великолепная актерская игра — чтобы Хаято Гокудера сам для себя понял, на сколько хорошо он знает Ямамото Такеши. И чуть тихий тон голоса в полумраке, и дрогнувший стакан в руке, и отведенный в сторону карий взгляд — драматургия и только. Хаято заводится от чего-то за секунду. Шумно втягивает воздух и раз за разом прокручивает в памяти фотографию мертвого Люсио. Эти круги под глазами и широкая полоса на горле. Он вспоминает, как Ямамото неловко говорил, что его убили. И совет про успокоительное. О, наверняка у Ямамото Такеши для него было свое успокоительное. Вот это вот «хочу», рожденное между двумя висками. Или ниже, за бляшкой ремня. Такеши играет в игру, и Хаято должен узнать, как она называется. Разобраться в правилах до конца. Это успокаивает — он опускает руку на голову Ямамото и тянет ладонью вниз, к вороту расстегнутой рубашки. Сжимает пальцы на шее. Такеши для него… Он не раздражает, не надоедает, и не важно, что сидит в его кабинете как в конуре, то есть — все свободное время. В его кабинете для Такеши выделены кресло и собственный стакан, из которого другим пить запрещается. Действительно, как собака. Или лиса — вертлявая, хитрая и вечно-улыбающаяся. Такеши под пальцами стучит артерией. — Бьянки меня обругает, что опять пахну сигаретами. — Если это единственное, за что тебя можно обругать… — Хаято тянет слова и тянет пальцем под рубашку, кусаясь позвоночника, вперед — ямочки и ключиц. — Я хороший мальчик. Такеши тянется к чужим пальцам губами, но не целует, только тепло дышит на них. Хороший мальчик, хороший мальчик, хороший. Оба в темноту улыбаются. Хаято знает — Ямамото хочет. Давно, страстно и тихо. Он не дурак. Это «хочет» — в подножках, перепутанных папках, запасных патронах с собой — и явно не для Такеши — это у Хаято дырявая голова, из которой вечно выскакивают самые нужные вещи. Правильно расставлять приоритеты — это про Гокудеру. Только, конечно, если дело не касается чего-то там про личную жизнь. Играть с Такеши — это как играть со щенком. Ну, в конце концов, что он может сделать? Играть с Такеши — совать пальцы ему в пасть, трепать по холке и смеяться над ним. Играть с Такеши веселее, чем трахаться. Но Гокудера, конечно, и не проверял. И практика работала совершенно. Ну что Такеши с этим своим глупым «хочу» сделает? Ямамото откидывает голову на диван и полуприкрытыми смотрит на зеленые. В глазах — жар, стрекочущая электричеством похоть. Хаято ему улыбается. — Придурок. — И чуть толкает в плечо. Ямамото тихо смеется в ответ. Безумец.***
— Придурок… — Мужчина смотрит на него раскосо, мутно, чуть приоткрытыми глазами. За красными от крови ресницами цвета глаз не видно. И хорошо. — Без обид, учитель. Такеши четкими и тяжелыми ударами вбивает лицо Скуало в деревянный пол. Деревяшки под чужим затылком поскрипывают и трещат. Мечники плохо справлялись с кулачными видами спорта. Наверное. У Такеши — под пиджаком, под рубашкой, под кожей — кровь не кипит. И в глазах черти не танцуют. Мышцы перекатываются: напрягается трицепс, дельта, грудные мышцы, широчайшие мышцы спины. Ему внутри спокойно, как под пальцами Хаято в вечерней прохладе. Ямамото думает о пальцах Хаято на себе. Как они гладят все шейные позвонки, от эпистрофея до атланта. Ключицы, плечи. Такеши улыбается от уха до уха. Конечно, не от вида полудохлого Супербиа — кому вообще такое понравится, кроме Занзаса. Скуало под ним сжимает губы в тонкую линию, лишь бы не застонать от пульсирующей в висках боли. Ямамото целился так, чтобы было заметно. Никакого туловища, кроме парочки в солнечное сплетение, — только лицо и ноги. Скуало видел, как, чуть задумавшись, Ямамото все-таки выдернул с корнем железку из его тела. Чтобы это увидел Занзас и его это задело. Чтобы Занзас посмеялся и выпил до дна, к чертовой матери разнес Саваду. Такеши улыбается от уха до уха, потому что Господин Босс — Савада, его дружок Тсунаеши, никогда не полезет с ним в спор. Спорить с Такеши он не умел. Занзас сумасшедший, но не такой, как Ямамото. Его чувства полыхают на кончиках пальцев. Он, привыкший к своему безумию, это безумие не скрывает и не прячет. Он не улыбается, когда смешно или грустно. Ему доставляет удовольствие боль — у Такеши никогда такого не было. Такеши стремится к чувствам, к эйфории, к тому самому оргазму. И поэтому Такеши никогда не больно. Такого уровня безумия не всем дано достичь. Скуало сплевывает слюну с кровью и куском зуба. Ничего страшного, в Варию вливают много денег. Сделает новые. — Псих конченный… Наверное, это не очень хорошо, если Скуало Супербиа называет тебя психом. Ямамото бьет его еще раз в голову, чтоб отключился нахрен, и поднимается с чужого тела, разминает затекшие колени, трясет правой ладонью, которую уже начинало сводить. Хаято точно будет в бешенстве.***
Тсунаеши Савада — они с Такеши из одной партии хороших мальчиков. Тсунаеши Савада вовремя улыбается, кивает, переводит в шутку. И очень некрасиво злится. Ямамото, если честно, не переносил его на дух. Савада спокойный, уступчивый, неконфликтный. Это противоположности притягиваются, так что Савада очень нравился Гокудере. Они не умеют с Тсуной ругаться, сколько бы ни пробовали. Савада — смотрит серьезно и пытается повесить на его плечи вину, Ямамото — молча улыбается и делает вид, что не понимает. Никаких разговоров, криков, летящей посуды, стульев, столов и бумаг, Тсунаеши не обещает штрафов или убить. Не пользуется оружием, пытками или… как там еще строится менеджмент в крупных компаниях? — Зайди к Хаято. — Окей, босс. Обычная беседа и ожидаемый итог. Они только на эту тему и разговаривали. Рычаги давления на Ямамото Такеши и как ими пользоваться. Так что Хаято — с растрепанными волосами и в очках — должен был реагировать тоже обычно и ожидаемо. Но Хаято смотрит на него холодно и ни капли не злится. Закуривает и выпускает дым носом. Ямамото ведет по нему, хочется проверить температуру: заболел? Ударился? В чем дело? Давно замытая с рук и одежды кровь Скуало заплавилась в одну секунду и на плечи легло что-то неожиданно… неприятное. Оно отзывалась в ключицах и там, где все давно было выжжено и вытоптано, залито, запито и съедено, там, где столько лет был только алтарь Гокудере. Тянуло и скулило. — Хаято? — Собственный голос вызывает мурашки по коже — такой жалкий. Такеши кривит губами и сильно стискивает зубы. Какая-то явно нездоровая хрень происходит. — Причину успел выдумать? Такеши жмет плечами и улыбается — добивает: «Вспылил». Гокудера — за светлыми ресницами, своими блестящими цацками и очками — холодный, спокойный, взрослый. На провокацию не ведется. Гокудера докуривает молча и спокойно, никуда не торопится. Обычно — в три-четыре затяжки, не выдыхая. Он тушит самокрутку в резной пепельнице — из одного со стаканами сервиза. Тянет руку к документам. — Сто тридцать пять тысяч долларов компенсации, лишение должности — согласно омерте, лишение пальцев, рук, ног — на усмотрение Десятого Босса… — Гокудера поднимает глаза с бумаги на чужое улыбчивое лицо. — Деньги заберу из твоих заначек. А с остальным что делать планируешь? Такеши, если честно, абсолютно по барабану вся эта хрень с должностями и омертами. И вообще — пусть попробуют его убить, пока ни у кого не получалось. И в минуту Ямамото заботят совершенно другие вещи. Деньги — это пыль, как и все должности и инвалидности. Есть вещи куда важнее. Чувства. Эйфория. Тот самый оргазм… — Сто тридцать пять? Такая интересная цифра. И как только ее получили. Сто тридцать пять тысяч долларов — это крупная сумма. Но мало — если оценивать жизнь Супербиа Скуало. Правая рука Занзаса, Варии. И какие-то жалкие сто тридцать пять тысяч. Наверняка, очередная издевка над учителем. Ямамото смотрит, и сдержанность Гокудеры сбой не дает. Значит ли, что все это время умел, но намеренно не делал? Это такое у него доверие? Или наоборот? Какой Хаято настоящий? Когда кричит, бьет, шипит, стреляет? Или когда смотрит вот так пусто, будто за душой ничего нет и никогда не было? — Остановись, Ямамото Такеши. И задай себе один вопрос: «Что я вообще делаю?» Что он вообще делает? Стремится. Идет по головам. Да какая разница? По ту сторону — а по ту сторону, боже мой… Святая Мария! Какие замечательные вещи его там ждут! Что делает? Удовлетворяет потребности, использует методы. Что делает? Убивает, применяет насилие и сделает еще целую гору таких неприятных вещей. Их же так учили все это время? Хаято, хочешь, я убью Тсунаеши Саваду? Какие глаза у тебя будут? Как ты на меня посмотришь? Что ты со мной сделаешь? Да там давно — шарики за ролики. Такеши — у Такеши даже в голове мысли в предложение не складывается. Только чувства, одно за другим, дерутся за первенство — что же там будет потом. Он сглатывает слюни, напрягая челюсть. А потом будет волшебство. — Что я делаю? — Ямамото глотает вздох шумно, практически давясь языком. В горле сводит, все тело колотит судорогой. — Как думаешь, Хаято? Что я делаю? Ямамото видит — у Гокудеры напряглись все мышцы. Он следит, как Хаято тянет руку в темноте к кобуре. Боится. Окатывает холодной водой — метафорически — и все сумасшествие эта вода уносит в ноги. — Прости. — Ямамото очень хочет подойти и погладить по голове. Прости. Я не хотел тебя пугать. — Это шутка. — Я думаю… — Гокудера смотрит в сторону, прячется за волосами, облизывает сухие губы. Не курит. — Скорее всего, нам нужно будет прекратить сотрудничество. Ямамото в ответ смеется. «Прекратить сотрудничество»? Вот так они это называют? — Хая-я-ято. — Он улыбается. Щурится. Двигает корпусом вперед тихо, чтобы он не услышал. — Это была просто драка. Я решу вопрос с Занзасом, хочешь? — Он показывает перед собой пятерню. — И сохраню все. Не говори глупостей. — Не делай глупостей! — Хаято рычит ему в ответ, и вся эта взрослость и спокойствие взрывается огромной бомбой. В Ямамото летят осколки. В животе наконец-то разливается удовольствие удовлетворения. Ямамото подходит близко, накланяется, как с Бьянки перед поцелуем. Он убирает за ухо пряди с лица и смотрит в глаза. Момент перед поцелуем — долгий, жаркий. На его губах — дыхание Хаято. В глазах — его глаза. Испуганные, злые. Такеши убирает ладони от тела, клонит голову вбок. Как будто бы еще меньше секунды, и… — Хаято, я тебе обещаю. Никаких больше глупостей. Они не целуются. Ямамото врет. Да и Хаято не верит.***
Гокудера заходится стоном и сносит ладонью со стола посуду. Она бьется, разлетается, звенит. Но Ямамото не обращает внимания. Он медленно вытаскивает член и смотрит, как парня под ним потряхивает. У Гокудеры пот стекает по шее к затылку и в черных огромных зрачках Ямамото видит себя — растрепанного и злого. Неадекватного. — Нравится? — Он двигает бедрами вперед. — Нравится, Хаято? Тебе нравится? И повторяет это бесконечно, втрахивая Хаято в поверхность. Он не думает — в голове только это лицо. Красивое, раскрасневшееся, с открытым от удовольствия ртом. Гокудера откидывает голову и тянет за плечи Такеши к себе — «поцелуй меня». И Такеши целует: шею, ключицы, подбородок. Облизывает кожу — и вкуса нет. Это снова не он. Из сна выдергивает моментально, как крупным кулаком за рубашку из ледяного озера. Такеши тянет ладонью к своей шее и стирает пот. Такой же, какой был у Хаято во сне. Только с запахом и вкусом. Это хорошо, что Такеши не женился. Что они не живут с Бьянки или кем-нибудь еще под одной крышей, что он спит один и не нужно оправдываться, почему сон дается с таким трудом. Он переворачивается на бок и смотрит в огромное окно. За ним — Италия. Торчат верхушки деревьев, рассвет и свежий воздух. Спать — это замечательно. Там — Хаято. Доступный, открытый, но не настоящий. Во сне ему всегда Ямамото нравится и он никогда его не боится. Он двигается, как надо, говорит, что Ямамото хочет услышать, всегда делает то, чего хочется. Не настоящий, не живой. Спать — замечательно. Просыпаться — кошмар. Такеши не снятся кошмары, его уже мало что может действительно напугать. Только это — страх в зеленых глазах. Это во снах Хаято его не боится. Возможно, он действительно перешел какую-то границу, которую переходить не стоило. Нарушил омерту. Напугал Хаято. Но… Скуалло же жив? И Тсунаеши Савада. Бьянки. Все те люди, от смерти которых Хаято действительно разозлится. Или испугается до смерти? Хаято не целуется во снах. И Хаято во сне отличить легко — Ямамото так давно и умело врет, что его самого обмануть может только его голова. И навести на истину — тоже. Они никогда не целовались. Ямамото наизусть знает только кончики его пальцев и дыхание на своей коже. Никаких тактильных, моральных и слюнявых контактов. И голова Ямамото представляет, как это — трахаться с парнем с лицом и телом Хаято. Голова дорисовывает то, что Ямамото не видел — стояк Хаято, раскрытые в удовольствии губы Хаято, его просьбу поцеловать. Голова даже представить себе не может, какого это — действительно поцеловать. В губы. С языком. Какой он на вкус? Как ощущаются именно его губы на собственных? Как ему нравится целоваться — он кусается? Долгими и страстными поцелуями? Или миллионами коротких? Тысячи подростковых вопросов. Даже Гокудера уже повзрослел. Ямамото прижимает к себе холодную подушку, чтобы остудить тело. У него действительно проблемы с головой. У Хаято — дурные советы. Но что же он делает? Проблема не в компенсации, а в испуге в его глазах. В том, что Хаято может прекратить сотрудничество. А дальше ничего, нет Гокудеры Хаято и его психов, и его пальцев на шее. И что вообще означает не делать глупостей. И как прекратить. И как добиться. И что об этом вообще думает Хаято. Гокудера не глупый, он все понимает. В тот день, напуганный и злой, — Ямамото вспоминает с придыханием — он не оттолкнул, не ударил, он продолжал отвечать на его звонки и запросы. Воспринять, как белый флаг? Или красный? Прекратить или действовать? Ничего не простительно или простительно все? Тело охлаждается и охлаждает кипящую безумием голову. Бог любит троицу?***
Ямамото греет ладонью холодную щеку Бьянки. Она, красивая и глупая, выглядит мертвой, когда лежит так тихо и дышит так медленно. На ней брючный костюм и очень красивые туфли — Ямамото смотрит, как кристаллы переливаются бриллиантами на бляшке сверху от солнечного света из окна. Ее волосы мнутся о колени Такеши. Если проснется — будет жаловаться, что затекла шея и прическа развалилась. — Алло? — Хаято по ту сторону звонка взволнованный. Да, не гениальная интуиция. Но тоже очень хорошая и редко подводит. Да, Хаято, тебе нужно было прекратить с ним сотрудничество. Тебе нужно было двигаться быстрее и залезть в кобуру. Тебе нужно было стрелять на поражение в голову. Ямамото прижимает телефон к уху и откидывает голову на спинку дивана. Молчит. Ну что ему сказать? Она — отравленная на его коленях. Бледная, холодная. Но живая. Не такой уж и замечательный из нее химик, видимо. Глупая — пьет и ест из рук таких безумцев, как Ямамото Такеши. Ничему годы в юбке не научили. — Такеши. Что ты сейчас делаешь? Голос у Хаято — музыка. Он шуршит через абсолютно ужасную связь. Голос ломает это ледяное под кожей и в венах Такеши. Голос — эмоции, которые умеют делать больно. Осознавать свое безумие — дело не из приятных. Далеко от оргазма. — Глупость. — Ямамото облизывается и кусает нижнюю губу. Неприятно. — Хороший муж — всегда здоров и его нет дома, да? Ха-я-то. — Я в кабинете. Приходи, и мы решим все вопросы. Между нами. Конечно, Хаято давно в мафии — и он умеет отлично манипулировать. Внутри все крутит и скручивает, как зажевавшую пластинку. В черепе — раскалывается и плавится мозг. Решить все вопросы между ними. «Между нами». Как сформулировать эти вопросы? — Две минуты, Хаято. Просто очень нравится произносить вслух его имя. Присваивать его своему языку и губам. Своим легким и воздуху в них. Такеши перекладывает Бьянки с колен на диван аккуратно, поправляет волосы, снимает с нее туфли. Чтобы выспалась. Она обо всем конечно же догадается. Она же не конченная идиотка — знает, как люди чувствуют себя после ядов и таблеток. Должна знать лучше всех. Не идиотка — поймет, что была средством. Шашкой в игре. Очень сильно обидится. Но какая разница, если там — там, Святая Мария!.. Он. Такеши почти бежит эти две стенки на встречу к. Шаги легкие, дверь легкая. Все легкое — даже этот тяжелый взгляд Хаято. Как кило пуха. Он. За Хаято — открытое окно, закат, Италия. Расписное небо и ветер. Такеши смотрит как в первый раз на потоки в светлых волосах. Он… Ужасное, безумное, грешное. Все самое плохое, что для Такеши есть в этом слове — Бог. Бог для него. Для такого отвратительного и эгоистичного человека. Никому не нужно знать об этом. Ямамото — в два шага на коленях перед чужими коленями. Он смотрит карими в зеленые. Не боится. Пусть убивает. Пусть. Пусть что хочет делает. Ямамото улыбается. — Только так тебя можно остановить, да? — Хаято своими волшебными пальцами трогает его за кожу на щеке, тянет ниже, сжимает ладонь на шее. Это только его путь касаний. Ямамото перед ним — жалкий червяк, хоть ногой дави. — Я тебя разобрал, Такеши. — Пальцы давят сильнее — и воздух забивается в бронхи до боли. — Хорошо. — Такеши хрипит и кивает. — Только… — Чего ты хочешь? Ямамото тянет через эту муть и пелену перед глазами руку вперед, к Хаято. Ладонью касается щеки, пальцем проводит под глазом, упирается указательным в висок. Хочу залезть к тебе в голову. И посвятить все мысли себе. Хаято. Разозлись для меня. Укуси. Выстрели. Поцелуй, поцелуй, поцелуй. В сказках же поцелуи лечат. Там, за двумя стенами, спит Бьянки. Проснется к вечеру, недовольная и хмурая. У нее будет болеть поясница и голова. Она встанет, потрет виски и попытается вспомнить. Что был Такеши с двумя чашками кофе. И что одна из чашек осталась полной. Интересно, зачем. Спросит у Хаято: "Зачем?" Что Хаято ей ответит? — Тебя, Хаято. — Голос у Ямамото — шуршащий, тихий шепот. Мурашками на затылке рассыпается по Гокудере. Чешет его загривок. Ямамото тянется всем телом выше, туда, к Божеству. Ведет носом по скуле, мимо губ, куда-то к уху. — Только тебя. Всегда. Пожалуйста, Хаято, пожалуйста. Хаято его, наконец, целует. Лишь бы этот поток бреда остановился. Он жмурится. И поцелуй совершенно неправильный. Не тут и не сейчас. Но Хаято — на губах он мягкий, пахнет мятой и дымом. От него пахнет кофе. Он целует сам, ведет, прихватывает своими губами губы Такеши. Настоящий поцелуй, взрослый, абсолютно реальный. На вкус, на запах, абсолютно на все — замечательно, так, как всегда было надо. Но там, за стенами, Бьянки. Тут, под пиджаком Гокудеры, кобура с пистолетом. И Ямамото не верит, что у этой истории может быть хороший конец. Как сделать так, чтобы тебя перестали воспринимать как причину смерти? И что значит это — «хочу тебя»? Такеши не отличался никогда умом и сообразительностью. Но, Хаято, может быть… — Однажды я убью тебя, Такеши. Помни об этом. Это значит: «Ты сам решаешь, как быстро это произойдет». — Молю, убей.