В одиночестве

Гаррет жил под крышей башни и общался исключительно с воронами уже месяц. За едой, конечно, спускаться приходилось, но он договорился с одной старушкой, что та приходит на ратушную площадь раз в два дня и оставляет в верном месте корзинку с продуктами. И там же находит оплату. На самом деле с бабушкой лучше было не общаться вообще, но Гаррет не был готов питаться сухарями. Короче, всё в очередной раз пошло кверху задницей и вниз еблом. Не на работе, это ясно, он же не олух какой. На личном… Гаррет вздохнул, кладя очередной фаршевый комочек на подоконник, и тут же одна из ворон клюнула тот носом, съев. — Вот скажи мне, Гретта, почему я не могу как все, а? Гретта в ответ каркнула, следом то же самое проделал Роберт, за ним кто-то ещё — Гаррет не увидел вставившего эти пять копеек — и в итоге все во́роны и воро́ны в башне раскаркались что было их мочи. Успокоились они, впрочем, быстро. Гаррет поджал губы. Ему до крайности надоело, что он раз в год или полгода нуждался в отдыхе от людей. Всё дело состояло в том, что эмоции, полноправным хозяином которых его считал, наверное, каждый встречный и поперечный, на самом деле как самые злые сволочи на свете крутили им, ну, просто как хотели. И нет, он не кидался в припадках ярости и не плакал часами в постели — ладно, это неправда, но там причины имелись — и даже был абсолютно равнодушен к заманчивым и не очень барышням. По правде говоря, он вообще был равнодушен к барышням, если речь не заходила о том, что, когда и какая наденет из драгоценностей на очередной бал. Ну да, разговор не об этом — он об том, что поведения свои Гаррет прекрасно контролировал, а вот прекратить прикипать к людям — не мог. Ну, то есть. Как «не мог». Мог, если не встречался с ними. Никогда, к примеру. Или хотя бы очень издалека виделся и один раз. Нельзя было сказать, что так оно происходило всегда, и даже «с самого детства» — тоже нельзя было. Первый раз такую реакцию Гаррет заметил, когда познакомился с Эрин, в свои примерно тринадцать. Тогда ещё совсем маленькая, на целых два, а может и три года младше его, она поселилась в его мыслях намертво. Или в сердце вцепилась. Или что она там сделала. И Гаррет был не против сначала: ему казалось логичным, что он волнуется за неё, что старается помочь ей, ведь она жила судьбу такую же тяжёлую как он. Почувствовать сострадание в такой ситуации — более чем естественно. Вот только… Это продолжилось. И продолжилось это во вне. Гаррет заметил, как наблюдает за выражением лица повелительницы бездомных. Та нечасто, но бывало рассказывала детям сказки по вечерам, и Гаррет тоже приходил послушать. Вот только если раньше его беспокоило, дойдёт ли герой повествования живым до цели, то теперь — не тяжело ли повелительнице, всё-таки женщине далёкой от молодости, так напрягаться. Дальше — больше. Гаррет проникся глубочайшим сожалением к мадам Сяо-Сяо. К её сложнейшей, полной осуждения и испытаний судьбе. Ведь она была когда-то мужчиной, а Гаррет не понаслышке знал, как непросто жить, когда все относятся, ну очень, ну вот до предела не так и даже скорее противоположно тому, как этого хотелось бы. Ну, и наконец, всё развилось до той степени, что даже лишний разговор с мимопроходящим охранником мог закончиться не только постелью, но и долгой, тянущей болью в груди. Однако Гаррет как ни крути справляться научился. Первое, что он сделал — сократил общение с Эрин. Да, понять он не мог этой странной взаимосвязи их встреч и его соболезнований, но отследив её, решил, что причины можно выяснять и после избавлений от следствий. Потом его ещё год не отпускали тревожные мысли о её безопасности, её обиде, её жизни, её… А затем вдруг как на нет сошло. Гаррету даже подумалось, что вообще всё пришло в норму, но опыт показал обратное: бабушка, которой он помог собрать рассыпанные им же яблоки, вызвала такую бурю чувств, что пришлось три дня отсиживаться в чулане башни при свете только лучины, чтобы не дай бог не пойти и не сделать какой-нибудь глупости, как например не остаться жить с бабкой этой, до самой смерти ухаживая за ней. Легче, тем не менее, стало. Но иногда случались неудачные месяцы. В такие разы — чаще всего это происходило в самое жаркое и самое холодное время года — ему почти каждый день попадались страждущие и нуждающиеся в количестве просто несметном и постоянно приближающемся к бесконечности. Иногда весь ужас доходил до того, что награбленное за ночь он раздавал подчистую, как будто и не ходил никуда. Вот после таких случаев он и сидел в башне неделями. А с птицами… С птицами ему всегда было хорошо. То есть, с кошками, другими ходячими животными — тоже случалось приятно провести время, но они редко встречались на крышах, а он предпочитал ходить выше уровня земли. И вот сейчас Гретта дралась с Гертой — они были из одной кладки, причём расположенной год назад ровно на его подоконнике (именно поэтому Гаррет их так назал) — за очередной вкуснейший в свом роде фаршевей кусочек, совершенно не обращая внимания на то, что рядом лежит кучка новых шариков, постоянно пополняемая Гарретом и то и дело подъедаемая остальными черноглазыми умниками. Но и тут получилось немного вранья. Был один человек, с которым он общался в такие периоды затворничества. Приходить лично он всё равно боялся, да и — тут прямо честно — не смог бы. Просто не дошёл бы, развернулся на половине пути, сожранный страхом, что и с ним повторится всё та же история. Но крошечные записки тот ему писал, а Гаррет — отвечал. Записки приходили в спичечных коробках, подписанных всегда односложно завихрастой «Б». Гаррет вытаскивал записку, и если решался, то брал карандаш и чиркал что-то с обратной стороны, иногда хмурясь и стирая практически всё уже написанное. А когда все сомнения были побеждены, и записка вложена-таки в коробок, то рядом с «Б» появлялась «Г» и сорока — его компаньон пользовался услугами исключительно тех почтальонов, которые имели чёрно-белое оперение и средний размер тельца — летала назад. «Б» означало Бассо. И Гаррет действительно, до одури, до помутнения сознания, до задыхания и паники боялся, что он привяжется к Бассо так же, как ко всем. Потому что когда они первый раз встретились, Гаррет ощутил… ничего не ощутил. Они просто поговорили, и Бассо смешно шутил. И второй раз прошёл спокойно. Бассо был человек большой во всех смыслах слова: хватал в объятия часто и крепко, клал руки на спину, гладил. Гаррет смущался, но был насторожен, а макияж и грим на лице помогали держать лицо. Третий раз и все последующие отличались только тем, что Бассо становился всё ближе, а Гаррет — всё смущённее. И именно по этим причинам каждый раз, когда сорока прилетала с письмом, Гаррет трясся от предвкушения и опасения. Но пока — всё было в порядке. *** Бассо дописал очередное послание и, прицепив его на лапу сороке сказал: — Ты мне, коза, много чего не рассказываешь, это понятно. — Сорок свистнула что-то, но интонация была не чистой. — И также понятно, что Гаррета сдавать ты мне не будешь. — Второй свист был покороче, но и поутвердительней. — Только и ты помни одно: рассказывать девочке о намерениях мужчины — поступок для тщедушной птички не очень умный. Сорока снова что-то засвистала, поносилась над головой хозяина и улетела в открытую форточку. Быть может, ей и правда хотелось рассказать Гаррету, что с БАссо у них дружбы не получится. Но во-первых, она не могла — клюв к речи был крайне не приспособлен. А во-вторых, кто сказал, что ей неохота посмотреть?