За четырнадцать дней до
Обычный черный конверт. Обычный черный конверт без имени и адреса, который появляется на письменном столе в твоей комнате за две недели до события. Внутри только дата и время, золотыми буквами по такому же черному листу, которая тускнеет с приближением того, чего никому в их мире не избежать — момента, когда твоя звезда гаснет на ночном небе, взрывается огромным фейерверком, напоминая о себе в последний раз, а затем тухнет, разлетаясь кусочками космического мусора по вселенной. Джисон смотрит на черный прямоугольник, совсем не обращая внимания на мокрые следы на полу, которые он оставляет босыми ногами сбегающей с только вымытых волос водой. В их компании ещё никто не получал таких писем. И парень в какой-то мере подозревал, что будет первым. Он много раз представлял, как будет реагировать, что почувствует. А когда всё происходит, то без единой эмоции стоит посреди спальни, в луже, и, не моргая, смотрит. Почему именно его звезда? Почему именно сейчас? — такими вопросами задаётся, наверное, каждый. Но не Джисон. У него стопки больничных выписок, результатов анализов и направлений для уточнений. У него полка с таблетками в шкафчике, предназначенном для книг, а на кухне — ещё два, между специями и крупами. У него сотни распечатанных страниц о звёздах и их связи с человеческими жизнями. Он знает о космосе всё. Кроме того, как сберечь свою, ещё совсем маленькую звёздочку, от исчезновения, распыления по бескрайним просторам вакуумной темноты. Конверт так и остаётся нераскрытым, нетронутым, как и завтрак, как и сообщения в групповом чате. Не хочется ни есть, ни цеплять в очередной раз маску веселья, и казаться тем, кем не является, ни смотреть на те выжигающие огнем цифры, которые он и так знает — просчитал. Его звезда погаснет быстрее, чем наступит день рождения Чэнлэ. И это к лучшему, почему-то думает Джисон, раздвигая на окно ночные шторы и кутаясь в одеяло. И это к лучшему, что не придётся насиловать самого себя и строить дружелюбную, счастливую улыбку, желать долгих лет жизни и исполнения всех желаний, и фальшиво обнимать. Пока Чэнлэ смотрит. Не как всегда, с насмешкой, которая, буквально живёт в его глазах и словах, потому что он такой, какой есть. А тот самый взгляд, в котором плещется ожидание. В котором тонет надежда. В котором непонимание и немой вопрос «почему?». И это к лучшему, что не придётся нервно переводить тему, когда Чэнлэ начнёт едва слышно говорить «Сегодня ведь мой день рождения, да?». Потому что следующее, что он произнесёт, будет «Поцелуй меня, Джисон, пожалуйста. Это моё желание. Ты не можешь отказать». Телефон не перестает вибрировать по тумбочке и от этого начинает болеть голова. Хочется выбросить его в окно и не контактировать ни с кем ближайшую жизнь — сколько её тут осталось. Уведомления приходят один за другим и, Джисон уверен, это Чэнлэ шлёт ему в миллионный раз вопросы «Ты почему не в школе???». От Чэнлэ и правда штук двадцать, и не ответить ему кажется преступлением. Потому что Чэнлэ заслуживает объяснений. Хотя бы каких-нибудь. Пальцы не попадают по буквам на клавиатуре, приходится набирать слова по несколько раз, и это раздражает. Вся ситуация раздражает. Бесит сам себя, до невозможности. «Плохо себя чувствую. Приду завтра» — пишет коротко, и после мгновенного ответа «зайду после школы», ставит в режим «не беспокоить». Бесполезно писать «нет, я в порядке, увидимся завтра», потому что Чэнлэ придёт всё равно, потому что мама его обязательно впустит, так как относится к нему очень хорошо. Но разбирательств и жалости не хочется, точно не сегодня. Поэтому Джисон встаёт, прячет нераскрытый конверт на полку с лекарствами, и возвращается в кровать снова, чтобы проспать весь день. В комнате больше не беспроглядная темень — первое, что приходит в голову, когда сон проходит. Сквозь едва приоткрытые веки видит включенную гирлянду в виде звёздочек — они покупали её вместе с Чэнлэ, в день, когда стало известно джисонов диагноз. Пахнет яблоками с корицей — Чэнлэ притащил пирог, такой же, как они покупали вместе с Чэнлэ, в день, когда стало известно джисонов диагноз. Да и сам Чэнлэ тут же, лежит в кровати, поверх одеяла, перебирает пальцами левой руки волосы, куда достаёт, а правой гладит по спине. Как в тот самый злосчастный день, когда стало известно джисонов диагноз. Тогда же, когда Джисон впервые заметил чувства Чэнлэ, о которых тот еще боялся говорить, но уже не мог так умело скрывать, как раньше. Не хочется просыпаться. Не хочется умирать.За тринадцать дней до
— Эй, тебя чего вчера не было? Без тебя совсем не то было! — Джемин врывается в классную комнату и плюхается на стул рядом с партой Джисона. За ним входит Джено, присаживается рядом и кивает, подтверждая, что чувствует тоже, что и его парень. Они оба выжидающе смотрят, не позволяя уйти от вопроса. — Рак-дурак, врезал мне вчера так, что пришлось проваляться в постели весь день, — пожимает плечами Джисон, доставая из рюкзака бутерброд. До начала уроков ещё пятнадцать минут, самое время подкрепиться. И дать ребятам понять, что всё в порядке и беспокоиться не о чем. — Но я оказался сильнее, поэтому, подкрепившись пирогом, который любезно принёс Чэнлэ, врезал в ответ. Теперь он ко мне ещё не скоро сунется, — он улыбается, так солнечно и беззаботно, что парни расслабляются и начинают пересказывать моменты понедельника, о которых Паку-прогульщику обязательно нужно знать. Рак то может и дурак, но Чэнлэ уж точно не провести. Он сидит на подоконнике, делая вид, что занят повторением материала по истории, а сам, не отрываясь, следит за тем, как Джисон ест: как отламывает кусочек, несёт его в рот, а затем, будто вспомнив что-то интересное, долго держит в руках, а после незаметно кладёт в бумажный пакетик, который лежит тут же, на парте. Как кусает, а потом, скривившись, будто там действительно попалась горчица, которую он ненавидит, выплёвывает туда же ещё часть бутерброда. Он проворачивает целое представление, смеётся с шуток Джемина, и каждое движение идеальное, будто не впервые, будто выученное и доведенное до автоматизма. Чэнлэ подскакивает с места, как только звенит звонок, подхватывает пакет, и со словами «я выброшу» направляется к мусорному ведру. Он заглядывает внутрь и скрипит зубами, когда догадка подтверждается — весь бутерброд там, пожеванный, поломанный на кусочки — весь, полностью, до крошки. У Джисона рак желудка, а то, что он перестал есть — плохой знак. Ужасный.За двенадцать дней до
— Может, прогуляем школу и устроим себе маленький отпуск? — спрашивает внезапно Джисон, пока они делают вечером уроки в комнате Чэнлэ. — Хочу попасть в тот музей, который про космос. Выедем в четверг, в пятницу погуляем по городу, рассмотрим всё хорошенько, в субботу приедем домой. А воскресенье как раз будет, чтобы прийти в себя. Что думаешь? — он пишет ровно, выводя знак за знаком, будто всё как всегда, и его предложение — обычное предложение, которыми он время от времени разбрасывается. — Почему мы не можем поехать на каникулах? — Чэнлэ поднимает голову от своей тетради, смотрит на друга, который совсем не смотрит в ответ. — Так неинтересно. Я просто предложил. Может, ты бы захотел. Сам поеду, — Джисон пожимает плечами и переворачивает страничку, читает задание, которые ещё нужно выполнить, а когда выдерживать молчаливый допрос Чэнлэ становится невмоготу, кратко спрашивает. — Что? — Ты ведь в порядке, да? Он не в порядке. Его звезда погаснет ровно через двенадцать дней. О каком порядке может идти речь?! Но он не даст Чэнлэ ни единого намёка, ни единой подсказки. Он не хочет жалости в глазах самого близкого человека, которая будет ещё двенадцать дней липко тянутся следом, куда бы он ни шёл. — Нет, я жутко устал. Когда по корейскому языку стало так много домашки? — парень протягивает ноги перед собой и опирается спиной о кровать. Чэнлэ молчит. Смотрит на свои пальцы, на книгу, на стопку тетрадей, переводит взгляд на комнатные цветы на подоконнике, часы, старается отвлечься, но всё равно цепляется за то, что игнорировать не может, ни в каком случае: волосы Джисона, его глаза, карие, глубокие, позволяющие взглянуть в них, как сейчас, лишь изредка. В остальное же время избегает, будто смотреть вот так прямо приносит ему ужасные страдания. — Выпускной класс. Конечно, впереди экзамены. Мы должны быть готовы, — пара секунд лжи, которой кормит Джисон и которую без остатка сьедает Чэнлэ, каждый раз, когда вот так, душа в душу, и вся подозрительность спадает на нет. — Я поеду с тобой.За одиннадцать дней до
Если добираться по школьному билету, то можно проехать всю страну на поездах второго класса бесплатно. Провести в пути придётся, конечно, целые сутки, но это единственный способ, который у них сейчас есть. Карманных денег не хватит даже на треть дороги, а музей сейчас дело первой важности, поэтому выбирать не приходится. Чэнлэ появляется без опозданий, как и договаривались, но выглядит не проснувшимся. На нём белая тёплая кофта, джинсы, и вид «дайте мне ещё поспать, или я врежу любому, кто ко мне сунется». Он без единого слова садится рядом на лавку, облокачивается на джисоново плечо, и мысленно просит, чтобы до поезда было ещё хотя бы пятнадцать минут, и чтобы Джисон не заупрямился и не скинул его голову с «эй, мы друзья, а не парочка, которая отправляется в романтическое путешествие». Друзья вообще-то тоже так делают, Джисон. Это называется поддержать в трудную минуту. А у Чэнлэ трудная минута, он не выспавшийся, злой, и не понимает, почему мама Джисона согласилась на всё это, почему его собственная мама не задала ни единого вопроса, просто попросила быть осторожными и возвращаться поскорее домой. Ему кажется, будто что-то происходит, что-то, что не для его ушей, в секрете, и его отгораживают от всех дел любыми способами. Джисон не упрямится, он лишь тихонько сглатывает, и пытается ровно дышать. Прямо сейчас в нём борются два желания: легонько оттолкнуть Чэнлэ, как он делает всегда, или наслаждаться тем, что у него осталось. Правильно ли он поступал всё это время, желая дистанцироваться как можно дальше, чтобы не ранить чувства влюблённого в него парня? Или нужно было хватать каждую секунду, проживать её, потому что собственные чувства тоже хотели быть заметными. Потому что были взаимными. Снова болит голова, а ещё ужасно клонит в сон. Джисон не хочет сдаваться, у него ещё целых одиннадцать дней! Но понимает, что тугой узел будет затягиваться только ещё сильнее, что сил будет становиться всё меньше с каждым днём. Что однажды он просто не сможет справиться и не встанет с кровати. Что Чэнлэ в какой-то момент всё поймёт. И тогда бороться будет бессмысленно. Да и будет ли ещё за что бороться? Поэтому, решает про себя, он будет ловить всё, что у него ещё есть. Все три дня, которые они проведут вместе, рядом друг с другом. Просто принимать. Казаться немного странным, как и всегда. Просто быть, будто бы не существует никакого письма. Будто бы через одиннадцать дней не случится ничего страшного. Как будто попросить Чэнлэ нарисовать джисонову звезду, чтобы её распечатали на 3д принтере и повесили в музее, как напоминание, что вот он, Пак Джисон, существовал — очередное желание, которое может загадать только Пак Джисон. Потому что он немного странный, как и всегда.За восемь дней до
В воскресенье Джисон не может найти силы, чтобы проснуться. Он словно лежит под матовой полупрозрачной плёнкой, частично понимает, что происходит с ним и вокруг него, слышит отдалённые голоса, но не может даже пошевелиться. Решает для себя, что это дальняя поездка снесла его с ног и пришло время расплачиваться за веселье. У него пока ещё есть чем, да и он ни чём не жалеет, ни о единой секунде, проведённой рядом с Чэнлэ. Оказалось, что обнимать в ответ человека, который тебе дорог, безумно приятно. Что позволять подержать себя за руку забирает столько же энергии, сколько и отказ, но чувствуется в разы лучше. Что волосы Чэнлэ это то, прикосновение к чему ему хотелось бы запомнить, потому что они такие лёгкие, немного щекотные на концах. Потому что Чэнлэ смущается, когда Джисон проводит по ним, даже если случайно. Он не знает куда смотреть, сразу прикусывает губу, чтобы не выдать эмоции. Постараться не выдать. Но уголки губ предательски лезут вверх, щеки розовеют, а обычно рваные движения становятся ещё более нервными. Джисон даже не осознавал, что нравится Чэнлэ так сильно, до бардака в голове от простых взаимодействий. Джисон отказывается верить, что Чэнлэ, вообще-то нравится ему так же сильно. Просто он боится это признавать. И уже не имеет на это права. Восемь дней — ничтожно мало, чтобы сделать кого-то счастливым. Этого катастрофически недостаточно, чтобы сделать счастливым Чэнлэ. К двум часам дня маме всё-таки удаётся его разбудить. Она помогает сесть, облокотиться на кровать. Еда не лезет. Поэтому он соглашается выпить только таблетки, обещая всё-таки пообедать немного позже. Или поужинать. На тумбочке стоят открытки с популярными выражениями. Некоторые он сам купил, парочку подарил Чэнлэ, когда они были в музее. В моменты, когда немного отпускает, Джисон берёт их в руки, перечитывает по тысячному разу каждое предложение. «Люди почти не чувствуют течения болезни. Они наслаждаются прекрасной жизнью, без боли и мучений. Просто в определённый момент, спустя всего пару лет после поставленного диагноза, звезда взрывается и разлетается космическим мусором на миллионы ошмётков. Кажется, это хорошая цена». «Взрыв звезды видят только самые близкие люди. Потому что только они имеют право, только они достойны знать. Это награда за то, что у них отбирают самое ценное. Они хотя бы знают, когда всё происходит». «Есть звёзды, которые отбивают свет Солнца, и живут долго. А есть те, избранные, кто сияют сами, но взрываются рано. Под какой из них тебе хотелось бы родиться, если бы у тебя был выбор?» «Это не всегда легко, но это жизнь. Будь сильным, потому что лучшие дни ещё впереди» «Каким бы не было ваше, твоё и твоей звезды, путешествие, наслаждайся каждым шагом» «Даже если ты спрячешься, это не исчезнет. Прими то, что принадлежит тебе. Что будет лучшим выбором» «Мне нравится думать, что наши звезды найдут друг друга в любой вселенной. Как и мы с тобой, найдём друг друга тоже» Все фразы кажутся такими близкими, но такими далёкими одновременно. Уставший мозг отказывается правильно воспринимать информацию, видеть то, что зашифровано. То, что давно нужно было принять. Но когда в воскресенье вечером на дом приезжает его лечащий врач, Джисон понимает окончательно.За семь дней до
Понимает, что так начинается его конец: что его больничный уже не закончится и он больше не сможет пойти в школу, что теперь даже ради обычного йогурта придется терпеть тридцать минут капельницы, что Чэнлэ ускользает из его жизни, потому что пирог с яблоками и корицей звучит как что-то из прошлой жизни — его теперь категорически нельзя, даже кусочек. И когда Чэнлэ увидит, узнает этот факт, то всё поймёт. Джисон не хочет знать, что Чэнлэ знает. Он раскрывает шторы и забирается на подоконник. Видит, как про проезжей части дороги снуют машины, куда-то идут прохожие. Кто-то из них, возможно, тоже получил своё письмо с датой. Кто-то получит сегодня вечером, завтра утром, через неделю, месяц, год. Но все они одинаковы в том, что скоро забудутся, рассеются в сознаниях людей, спешащих жить эту жизнь. И в том, что замечают, что их та самая жизнь уже пронеслась, только за несколько дней до. До начала конца. До утра даты, выбранной вселенной. До последней секунды, когда всё перед глазами теряет чёткость, мутнеет, стирается. Не потому, что глаза застилают слёзы. А потому, что собственное тело рассыпается. И исчезает. Навсегда. Джисон видит, как с другой стороны улицы к его дому направляется Чэнлэ, и стучит по стеклу, привлекая к себе внимание. Чэнлэ удивлённо смотрит, показывает пальцем на дверь, намекая, что войдёт. Он ещё не знает, что пойдёт сегодня на занятия один. И завтра. И теперь всегда. Джисон машет головой — это не то, что может остановить Чэнлэ. Приходится собрать все остатки сил и сделать то, что точно сможет — «пожалуйста», — одними губами, и ладонь, приплюснутая к холодной поверхности. Время тянется бесконечно долго, пока Чэнлэ по ту сторону принимает решение, как поступить. Он вздыхает, прикладывает и свою ладонь тоже, и вторую. И Джисон, вместо холодной поверхности, чувствует почему-то тепло. А ещё, как щиплет в носу, а к глазам подбирается то, что сейчас ни в коем случае показывать нельзя. После уроков, как обещал, Чэнлэ не приходит — занят делами с родителями и братом. Джисон знает это. Он знает это еще раньше, чем узнаёт сам Чэнлэ, потому что это Джисон попросил занять чем-нибудь вечер, найти неотложные дела, срочные поручения — только бы не допустить их встречи. Отвечать на вопросы, объяснять, врать, отшучиваться — ни к чему из этого он сегодня не готов. Да и сказать «через неделю я умру, Чэнлэ» не получится тоже. Не сегодня. На этот понедельник и так уже слишком много взвалилось.За шесть дней до
А во вторник встретиться не может уже сам Джисон — они с мамой едут вдвоём в небольшое путешествие на машине. Когда выезжают, на улице ещё темно, только свет от фонарей и тёмно-синее небо, усыпанное звёздами. Их там столько же, сколько и людей здесь, на Земле. Знают ли они, как долго им предначертано прожить? Знает ли его собственная, что ей осталось самую малость? Чувствует ли она что-то по этому поводу? Джисону хочется её обнять, успокоить, сказать, что она ни в чём не виновата. Что это всё дурацкий Джисон, который болен дурацким раком, который забирает его дурацкую жизнь. — Что я сделал не так, мама? Почему так рано? — они едут уже два часа, на заднем сидении домашняя еда, которая сегодня предназначена только для одного из них, упаковка таблеток, капельница и плед, чтобы расстелить, когда они прибудут на место назначения. — Хей, малыш, тогда что я сделала не так, что у меня забирают самое ценное, что есть в моей жизни? — она делает тише спокойную мелодию и грустно поджимает губы, когда, дремавший до этого, подросток сонно потирает глаза и задает вопрос, на который она и сама не может дать ответ. — Когда ты только родился, мне показали фотографию твоей звезды. Она была такой маленькой и бледной, словно не получала достаточно света, чтобы ярко гореть. Ты особенный. Не только потому, что ты — мой сын и я тебя очень люблю. А потому, что ты не отбиваешь свет. Ты светишься изнутри, сам. Доктора говорили, что такое бывает раз на миллион, говорили, чтобы я гордилась. А мне было страшно. Будто бы было что-то ещё, неизвестное даже учёным. Конечно, я была счастлива. И в момент твоего рождения, и каждую секунду после. А потом случился рак, та самая его форма, которую невозможно вылечить, только поддерживать препаратами, пока в один день он не захочет съесть человека полностью, — на светофоре повисает пауза, потому что движение слишком активное, но потом, будто собравшись с мыслями, монолог, который Джисон не решается перебить, продолжается. — Я заносила чистые вещи в твою комнату, когда появилось письмо. Я не могла пошевелиться. Тело будто бы превратилось в камень. А потом ты пришёл ко мне с этой новостью, и я всё ещё не была готова. Да и кто будет, интересно. Джисон не знает, что ответить. Его тело сейчас такой же камень. И он всё ещё не готов. — Почему Чэнлэ? Почему меня? — когда ещё и кому задавать такие вопросы, если не сейчас, и если не маме — взрослому, которому он доверяет. — Потому что его звезда сама притянулась к тебе. Мы не выбираем кого любить. Это просто случается. — Но я же выбрал, — не соглашается Джисон. Он ведь выбрал. Выбрал ли? — Глупенький, ты выбрал не любовь, а модель поведения, при которой ты страдаешь. Ты думал, что так будет лучше для всех. И это твой выбор, я его не осуждаю. Просто, ты когда-нибудь думал, что было бы, если бы ты относился к Чэнлэ иначе? — Он бы влюбился в меня и страдал. — А сейчас он разве не влюблён? Джисон отворачивается и смотрит все оставшееся время в окно, привалившись лбом. Оно холодное. Ведь так и должно быть. Колёса мягко продавливают песок, когда они наконец-то прибывают в пункт назначения. Море слегка волнуется, облизывает берег, выносит на него чаек и маленькие камешки. Вокруг ни души — ноябрь, давно не сезон, не считая бездомной собаки с жёлтой клипсой на ушке, которая уже направляется в их сторону, обнюхивает, виляет хвостом. Джисон отламывает ей кусочек мясной запеканки и кормит прямо из рук, пока мама расстилает плед. — Я не хочу, чтобы ты видела, как я исчезаю. Не хочу, чтобы кто-то вообще видел этот ужас. Пообещай, что займёшься делами и не будешь дома в воскресенье вечером. Мам? — Что же я должна делать в это время, Джисони? — Мамочка, — Джисон подсаживается ближе и заключает в объятия, гладит костлявыми пальцами, словно потерявшими свой вес в половину за последние несколько дней, по спине, по щекам, пытаясь тщетно стереть слезы, которые просто не останавливаются. — У меня ведь даже ничего от тебя не останется. Только воспоминания, которые тоже сотрутся со временем, как и твой голос, и запах, — шепчет едва слышно, прижимая худую фигурку ближе к себе. Собачка обнюхивает, подбирается ближе, словно хочет быть причастна, независимо от того, что сейчас происходит между людьми. — Почему бы тебе не приехать сюда и не провести время с ним? — кивает на новенького, идеально подходящего их компании. — Тогда ты сможешь приезжать к нему, когда сильно загрустишь обо мне, — пёс опирается передними лапами на джисоново колено, виляет хвостом, облизывает тёплым шершавым языком нос. Мама кивает. Она обязательно сдержит своё слово и Джисон благодарен ей за это. Его мама — лучшая мама в мире. А ещё она заберёт пса домой, после того, как звезда Джисона погаснет. Но Джисон уже не узнает об этом.За пять дней до
Джемин заваливается на кровать сразу же, как только попадает в комнату; объявляет всем, что у него аллергия, поэтому лицо такое опухшее; и приклеивается к Джисону руками и ногами, прячет нос в его шею. Джисон на это всё только смеётся, почти искренне, зовёт и Джено, который, хоть и не любит всех этих нежностей, сразу же соглашается, и Чэнлэ, который не понимает что происходит, но отказываться не спешит. Так легче, — думает Джисон. Легче врать о том, что всё хорошо, когда в тебя не упирается две пары глаз уже знающих, но пообещавших молчать, и одна пара подозревающих, которая проедает дыру насквозь.За четыре дня до
— Это Джонни, — продолжает Джисон, после того, как представляет Чэнлэ. «Это Джонни, которому ты нравишься и с которым тебе будет лучше, после того, как ты перестанешь страдать после моей смерти. Я беспокоюсь о тебе». И болезненно выдыхает, потому что в животе режет. Чэнлэ сразу же подходит ближе, заглядывает в глаза, пытаясь понять, что случилось. Ему всё равно на этого Джонни, кто бы он ни был и по какой причине тут находится, потому что они с Джисоном договаривались провести время вдвоём. — Простите. Кажется, мне стоит вернуться домой. Чэнлэ, не мог бы ты проводить Джонни, потому что он плохо знает это место. Я… «Что ты, блять, несёшь?» — не говорит, но удар прямо в лицо передаёт всё не хуже. Чэнлэ зол, он бы вмазал ещё, но держится. Перекидывает руку Джисона через своё плечо, поддерживает за талию и ведёт, потому что единственный, кого тут нужно провожать — Джисон. И не потому что он получил по самое не горюй, или потому что скрутился в спазмах. А потому что Джисон единственный, кого Чэнлэ хотел бы провожать. Он злится, скрипит зубами, но затыкает сам себя раньше, чем хоть одно токсичное слово попытается пролезть наружу. Доставляет прямо до места, открывает входную дверь, вталкивает внутрь всё так же молча, и уходит. Джисон уже давно ничего не ест, но его выворачивает прямо на пол в прихожей. Он не заслуживает Чэнлэ.За три дня до
Джисона постоянно клонит в сон, тело становится безвольным, он не вылезает из постели. Надеется, что как только выспится, то сможет нормально поговорить с Чэнлэ, извиниться за свою выходку. Он ведь просто снова думал, что умнее всех, что так делает лучше. Он просто снова облажался. Джисону ужасно жарко и холодно одновременно, желудок начинает болезненно ныть, поэтому доза обезболивающих возрастает вдвое.За два дня до
Джисон просыпается всего пару раз за день, чтобы принять таблетки и поесть через капельницу. Он не различает времени суток, не понимает, кто находится в комнате, кто сидит всё время около постели и держит за руки. Он не знает. И уже не узнаёт вовсе, что это Чэнлэ, отказывается верить во что-то ужасное, цепляется за него всеми силами. Это временно, — успокаивает Чэнлэ сам себя, прижимается головой к чужим коленям через одеяло, целует холодные пальцы на руках. Это временно, — кивает сам себе, — скоро Джисон вернётся в то же состояние, в котором он и был. Это временно, — заползает на кровать, ложится сбоку, обнимая всего Джисона, словно уменьшившегося в несколько раз, перебирает волосы. Это временно. Скоро всё наладится. И они просто будут жить дальше.За день до
Наутро становится странно хорошо, будто бы никакой болезни и не было вовсе. Джисон позволяет себе на секунду предположить, что, может быть, всё-таки никакого чёрного конверта он и не получал. Медленно открывает шкафчик с лекарствами, прищурившись рассматривает содержимое. Чёрный конверт на месте, лежит нетронутым. Всё воскресенье Джисон проводит среди скомканных черновиков, в которых всего недостаточно. Это ведь его последние слова, так почему не находится нужных? Он мается так весь день, переписывает в который раз очередное, а затем останавливается, опирается локтями о стол и долго плачет, вытирает сопли рукавами, трёт и так раскрасневшееся лицо, рвёт бумагу на мелкие части. Приходит в себя только к закату, медленно бредёт по улице — один квартал, всего один квартал, который он знает наизусть вдоль и поперек, ещё с детства, когда бегали друг к другу в гости. Раньше расстояние было таким огромным, а сейчас будто по соседству вовсе — руку протяни. Только вот протягивать страшно, ведь там звонок, там Чэнлэ, который обязательно откроет дверь, который разозлится, когда всё узнает. Ему бы готовиться к своему дню рождения, а не вот это вот всё. Чэнлэ открывает раньше, чем Джисон решается нажать или хотя бы постучать. У него в руках пакеты с мусором, который он собирается вынести в мусорный бак. — Я написал тебе письмо, — просто, как ни в чём не бывало, говорит Джисон и протягивает листок, сложенный вчетверо. — Письмо? Для меня? — Чэнлэ хмурится. Джисон снова стоит, своими силами, перед ним. Но это чёртово письмо… Могло произойти что угодно. — Да. Прочти, пожалуйста, до того, как моя звезда погаснет на ночном небе. — Что? — Чэнлэ переспрашивает, потому что то самое, не произнесённое, зависает в воздухе. Он не хочет верить, что Джисону, его Джисону, пришёл тот дурацкий черный конверт. Что впереди лишь четырнадцать дней, которые ничто, такая малость. Джисону ведь стало лучше. Стало! Так почему же?!.. — Сначала прочти. Чэнлэ кивает, бросает всё, что держал до этого в руках, и разворачивает исписанный почти полностью джисоновым почерком лист. «Чжон Чэнлэ, самый прекрасный человек в этой вселенной и всех других, если они существуют. Я надеюсь, что ты успел прочитать это письмо до того, как последнее воспоминание обо мне было стёрто с лица земли. Я надеюсь, что все эти слова написаны были не в пустоту и нашли своего адресата. Что ты пробегаешься глазами по этим строчкам, едва шевеля губами — твоя привычка. Я пишу тебе, чтобы рассказать о том, о чём не решался всё время до этого. Ты невероятный, Чэнлэ. Всё в тебе — невероятное. Ради тебя я бы родился под другой звездой, если бы смог. Если бы это стоило мне всего. Всего, что не касается тебя. Ты очень красивый. Такой, что мне иногда не хотелось моргать — вот так мои глаза протестовали против даже секунды в темноте, без тебя. Я никогда не смотрел прямо, боялся. Но я замечал боковым зрением каждое твоё движение. Ты очень добрый. Прячешься за недовольством, кусаешься, когда подойдут слишком близко, но открываешь своё сердце тому, кто действительно в тебе нуждается. Ты спас меня, Чжон Чэнлэ, в то время, как лучшие доктора и на шаг не смогли приблизиться. Единственный твой минус — это то, что я нравлюсь тебе тоже. Я заметил, но не позволял себе влюбляться в тебя по-настоящему. Точнее, я выбрал ту модель поведения, при которой, мне казалось, ты не будешь страдать. Потому что чувствовал, что не смогу сделать тебя счастливым. Просто не успею. Мои дни и так летели, словно кометы, сжигающие сами себя на своем пути. А потом, когда пришло письмо… Я ведь так его и не открыл, Чэнлэ. А смысл? Всегда одно и то же — четырнадцать дней на то, чтобы закончить все свои дела. Я думал, что готов. Я думал, что смогу уйти вот так просто, не предупредив тебя, не объяснившись, не дав шанса… А потом я представил, что ты так же поступаешь со мной, и я будто умер в ту же секунду. Я просто не мог дышать, а сердце жгло так, что я почти решился вызвать скорую. Прости, что даю тебе знать обо всём, что происходит, только сейчас. Прости, что не дал тебе времени. Прости, что моя звезда взорвется уже через считанные секунды. Прости, что…» Чэнлэ кажется, что он ослеп — так ярко становится на улице. Он не дочитывает, прячет листок в карман; без верхней одежды и обуви, в чём был, бежит, не останавливаясь, не обращая внимания на проезжающие сигналящие машины. Тут один квартал, всего один квартал, который он знает наизусть вдоль и поперек, ещё с детства, когда бегали друг к другу в гости. Раньше расстояние было таким незначительным, будто по соседству вовсе. Сейчас же — кажется километровым, а вместо дороги — жвачка, которая замедляет движения, тягучая, мерзкая, липнет к носкам. Пока перед глазами проносятся знакомые места, голова взрывается от мыслей. Так вот почему они попёрлись в тот музей через всю страну, почему Джисон просил сделать звездочку с его именем; вот почему мама не отчитывала за прогулы в школе, не была против, когда Чэнлэ оставался весь вечер пятницы и субботу у Джисона; вот почему Джемин просидел всю среду, не отлипая, не реагируя даже на колкие замечания Чэнлэ свалить к Джено и там руки распускать; вот почему было то неудавшееся свидание с Джонни. Вот почему… — Уйди, прошу! — Джисон пятится, упирается в стену, когда в дверном проёме появляется Чэнлэ. Ему не хватало только этого. — Пожалуйста, пожалуйста, — Чэнлэ хватает за руки, сжимает что есть силы. Ему кажется, что он сорвал голос от криков, но слова на самом деле едва вылетают из его рта, тонут в неразборчивых звуках. Он сжимает так крепко, что ещё немного и послышится хруст костей. Его трусит, дыхание прерывается, он не перестаёт отрицательно мотать головой, будто это спасёт ситуацию. Будто отрицание сможет хоть что-то. Джисон молчит. Он смотрит на истерику Чэнлэ и не знает, как должен себя вести. Он просто ждёт пока случится то, чего не избежать. Неотвратимость. Отсутствие выбора. Бездействие. Чэнлэ наконец понимает, что не может ничего изменить, когда пальцы Джисона начинают крошиться и разлетаться блестящим пепелом по комнате. Когда все вещи, принадлежащие Джисону делают то же самое. Когда приходит осознание, что всё, что останется после — лишь фотографии, через которые не прикоснуться, не почувствовать знакомый запах, ничего. Будто бы и не существовало никогда такого человека, как Пак Джисон. Чэнлэ прижимает Джисона к себе, то, что ещё может удержать. Он хотя бы пытается. Хотя бы… Всё заканчивается спустя десяток секунд. Чэнлэ падает на пол, не чувствуя забитых коленей. Проводит рукой по воздуху. Ему кажется всё происходящее несправедливым. Мозг не воспринимает информацию, отказывается верить. Вот же он, Пак Джисон. Вот же его улыбка, его смех, его невозможные глаза, в которые получается заглянуть лишь иногда, мельком. Карие, глубокие, скрывающие в себе целые вселенные в бликах, появляющихся от света. Вот же его запах, яблок с корицей. Он двадцать пятый в списке в классном журнале. У него сорок первый размер обуви. Его любимый цвет фиолетовый, как космос, который он обожает до безумия и пытается изучить. Он ростом метр семьдесят восемь, и Чэнлэ ему как раз по плечи. Широкие плечи, за которыми чувствуешь себя в безопасности. Вот же его корявый почерк, и буква к, с вензельком снизу. Вот там его таблетки. В шкафу. Таблетки. Он подскакивает, открывает дверцу — последнюю надежду, хрупкую справедливость. И видит пустоту. У Джисона был рак! Был! И он боролся, как самый настоящий герой! Даже это нужно стереть из памяти? На полке лишь черный конверт, всё ещё запечатанный. Чэнлэ раскрывает его, единственное, что ещё сохранилось от лучшего друга, от самого прекрасного в мире человека, от парня, в которого он был влюблён и который почти смог полюбить в ответ. Внутри ничего, кроме едва заметных золотистых букв на черной бумаге: «Звезда по имени Пак Джисон исчезнет двадцать первого ноября».