«Если ты совершил ошибку, сначала раскритикуй, затем накажи себя».
О том, что у неё действительно были старшие братья, о которых до этого у неё были лишь смутные воспоминания, она совершенно случайно узнала из разговора с отцом. Ей было всего три года, когда близнецы бежали из дома, а третьего брата она и не помнила вовсе — тот слинял вместе с матерью из этой семейки задолго до её рождения. Помнила лишь чужой женский крик, глухие удары чем-то тяжелым, а потом неожиданно повисшую в доме гробовую тишину. Взгляды братьев, в души которых стрелой вонзились страх и боль, что лучше всего отражалась в их очах — зеркалах души, — застилившимися в тот момент слезной пеленой. Помнила, как они уходили под ночным покровом из дома, чтобы больше никогда сюда не вернуться. Как ничего не ответили на её вопрос, куда это они в такое время. А они и сами не знали, куда, на самом деле. Куда угодно, лишь бы не жить в одном доме с этим тираном. Она была единственным ребенком из четверых, вышедшим уже взрослым из отчего дома. И самым гнилостным. Пропитанным одновременно любовью и ненавистью ко всему миру, некогда неспособным уловить настроение отца. Но отчётливо понявшим, что человеческие жизни подобны тоненьким ниточкам, которые можно легко оборвать в любой момент и распоряжаться ими, как душе угодно. Кажется, с самого детства с ней что-то было не так. Её чаша эмоций была переполнена по края абсолютно всегда. Она могла проснуться с улыбкой на лице и радостью на душе, а уже через несколько минут из её глаз градом текли слезы, а в душе бушевала сметающая всё на своём пути буря. Одно могло сменить другое на протяжении нескольких часов, пока она не упадет на пол без сил, полностью опустошенная и неспособная даже ни о чем думать. Она походила на милую куколку со… специфичным характером. Многие списывали всё на возраст, — «перерастёт» — но даже став взрослой, Чантри осталась такой же. Скорее напротив, это даже усилилось. Такая нездоровая эмоциональность буквально убивала её саму, высасывала из неё все некончающиеся соки. Она любила и ненавидела одновременно. Достаточно было пары минут, чтобы она с вознесения на небеса переключилась на бросание человека в пропасть обесценивания и токсичности. Грязи, в которую она не стеснялась втаптывать человека. Она чувствовала слишком много и одновременно ничего. Кажется, что её эмоции никогда не были живыми, настоящими, раз за ними всегда крылась разрушительная пустота. Будучи воплощением, она должна была прийти к власти, как и её братья. Это худшее, что могло случиться с этим миром.«Если родители бьют своих детей, значит, они презирают Ангку. Как следствие, у Ангки не будет никакого сострадания к этим родителям».
Она вновь улыбалась, легко и непринужденно, очевидно встав на правильную ногу с постели. Зеркало отражало её улыбку, подсвечивая почти белоснежным сияньем солнца. Она сама сияла подобно солнцу. Поправляет сбаи из позолоченных нитей на покатых аккуратных плечах, какое-то время кружится на месте, отчего складки лёгкого платья из переливчатого шёлка, пошитого лично на её приземистую фигуру, поднимаются и расправляются, подобно нежному лотосу. Довольная собой и абсолютно счастливая, отчего открыто улыбается собственному отражению в зеркале, у которого где-то в углу затаилась трещина. — Понравился мой подарок, — неважно, вопрос это или утверждение, когда мужские ладони опускаются на девичьи плечи, останавливая её в восторженном вальсе и вновь разворачивая к зеркалу. Чтобы она могла видеть фигуру отца, с его жёлтым азиатским лицом и станом во французском мундире. — Определенно, — её голос звенит, как у певчего соловья, а улыбка вновь взыграла на тонких губах с каким-то детским озорством. — Лучшие французские портные работали над ним, — в его голосе явно заметна доминирующая гордость, и он в своём безоговорочном восхищении прикрывает глаза, смотря на фигуру дочери через зеркало. Сам касается ткани шарфа и немного трет его между большим и указательным пальцами, чтобы полностью ощутить всю хрупкость настоящего шёлка. — И учли мою просьбу насчёт соблюдения кхмерских традиций. Пускай Европа сейчас страдает от войны… — С японцами можно договориться, — резко вставляет девушка, даже как-то странно понизив звонкий голос в безоговорочной уверенности. Ей не страшна ни коричневая чума, ни японская оккупация… — Мы лучше каких-то пресловутых корейцев с китайцами, поэтому плевать. На мужском сухом лице расплывается ухмылка, и давящая хватка на её плечах тут же исчезла. — Ты права, Чантри. Продолжай сиять так же ярко, мое солнце,— он оставляет краткий родительский поцелуй на её щеке и ровной походкой исчезает в дверях. Она снова смотрит на себя в зеркале и с прискорбью замечает, как побежала дальше трещина по стеклу, раскалывая её отражение надвое…«Есть залы для того, чтобы произносить речи; нет залов для того, чтобы действовать».
Она одновременно любила и ненавидела старшего брата. За то, что он захотел независимости и был главным бунтарем из их четверки. «Разве так плохо живётся? Хотя… Это неправильно, что нам не дают такой свободы, как другим. Он правильно поступил». За то, что воевал с их отцом и по итогу добился его ухода с этих земель. Буквально изгнал его с родины, желая освободиться из-под чужого ига, что столько лет гложило его и не давало жить полной жизнью. Его никогда не останавливали моменты, когда он был на волоске от смерти — ему не привыкать к подобному. Ван с самого начала боролся за свои свободу и существование. В отличие от Чантри, которую итак всё устраивало. По его вине погиб Дан. «Предателям в этом мире не место. Дан сам виноват» Хоть и Дан был лишь жалкой марионеткой в руках Штатов и его решение покинуть этот мир самостоятельно было добровольным перед страхом предстоящего возмездия за содеянное. Чантри не испытывала ни капли жалости к нему, когда помогала Вану с поставкой оружия. Впрочем, что ещё от неё можно было ожидать? Никогда не поймёшь, когда и в какую сторону изменится её настроение… Нельзя также не сказать, что Чантри страдала от гражданских войн. Кажется, что её люди, подобно ей, никак не могли определиться, чего конкретно хотят. Наверное, именно поэтому она по итогу решила за них.«Занимая революционную позицию, ты можешь делать что угодно».
Красная чума стала самой страшной болезнью, постигшей её. Идеи об идеальном утопическом обществе отравили, заполнили до краёв каждую клеточку её мозга. Так, что она была просто не способна здраво мыслить. И горе всем тем, кто повёлся на её красивые речи. Её идеи казались безупречными, но их воплощение оказалось слишком страшным и жестоким… В какие-то моменты казалось, что она подражала своему отцу — такому же тирану, не щадящему других и вообще не считавшего человеческую жизнь за нечто, имеющее высокую цену. То, что нельзя просто так взять, и оборвать. Это и стало одной из причин, почему жизни вьетнамцев не значили для неё ничего наравне с жизнями её людей. Одним больше, другим меньше — зачем на этом зацикливаться? Убийство для неё было своеобразной игрой. Развлечением, которым ещё несколько десятилетий назад так любили промышлять главные тираны Европы и Азии. Все так кричали о том, что этого больше не должно повториться, но их слова оказались пустым звуком… Кажется, Чантри доставляло особое удовольствие убивать чужих людей. Быстро, легко, без особых колебаний. При том, что они ей даже ничего не сделали, но Ван теперь был врагом в её глазах, за что должен был платить его народ. И платить довольно высокую цену.«Я хотел бы сказать вам, что пришёл вести борьбу, а не убивать людей. Даже сейчас, когда вы можете посмотреть на меня, разве я похож на жестокого человека? Моя совесть чиста».
Города были обглоданы чумой. Люди ушли из них, оставив грязную тропу позади. Они шли длинной полосой за горизонт, навстречу солнцу. Сам Пномпень стоял молчаливой статуей, будто памятник под открытым небом. Он не дышал более, лишь орава беспризорных псов, что были по-волчьему голодны, вгоняли остатки совершенного в чёрную пыль, обагряя красным. Горные кхмеры, что были поражены чумой такой жадной до гроши бедности, чумой странного презрения. Молодых, ещё активных и крепких, их сгоняли собственные родители в один отряд. Они ничего не могли дать взамен, лишь носили за собой смрад горя, не осознавая этого. Они не понимали, что делали, ведь это им казалось правильным и справедливым. Ей это казалось единственно правильным.«Если старое общество больно, примите дозу Ленина в качестве лечения»
Отец научил Чантри говорить красиво, улыбаясь беззлобно и максимально прилизанно в адрес, в основном, европейцев. Она вела себя, как подобает — кланилась ровно как надо и говорила то, что хотели услышать. Она была благодарна отцу за столь чудный дар, только через годы спустя осознав всю ценность, весь вес и последующую выгоду с её слов. Собственные речи тешили самолюбие, а сама считала, что всего лишь даёт обездоленным шанс. Чантри действительно в это верила, и сама же потом свалилась камнем с небес. Верила, что действительно прониклась болью утопающих, почувствовав вкус соли на языке. Верила, что способна вытащить из этого, но сама с каждым разом вырывая тянущиеся к ней руки из плечевых суставов. Верила, что больше такого не повториться и она обойдет эту кривую тропу, на которую нечаянно свернула. Верила, что поступает на благо, но с лёгкостью наступая на горло чужому недовольства. Нужен был только взмах её руки, чтобы человек сгнил заживо в грязных стенах Туольслэнга, пропитанной вонью свертываемой крови. Они не знали её имени, имени своего солнца. Людям и не обязательно знать имя своего Бога.«В Демократической Кампучии нет эксплуатирующего класса, а, следовательно, нет больше и жертв эксплуататоров».
Она буквально хотела создать всё новое, разрушая построенное веками. Она построит свой, идеальный мир на прахе и пепле. Мир, где не будет неравенства. Где все люди счастливы и не страдают от гнёта других. Мир, где у людей не будет свободы, но они все будут равны. Правда, никто им не сказал, что за малейшую оплошность их жизнь оборвётся в тот же миг. И это ещё будет благословением по сравнению с долгим гниением в бетонных стенах исправительного лагеря и бесчеловечными пытками, откуда никто не возвратился живым. Хочешь, чтобы все были равны — отними абсолютно всё. Порой даже жизнь. В первую очередь у влиятельных людей — наглых капиталистов, что наживались на бедных крестьянах. Они неисправимы, а значит подлежат смерти. Чантри играла в Бога, определяя, кто достоин жизни, а кто нет. Кто с кем должен быть. И её решения были неоспоримы. Все, кто не хотел ей подчиняться, низвергались в ад. Чантри требовала невыполнимого. Её совершенно не заботило состояние людей, что жили буквально под открытым небом круглый год и делили между собой небольшую миску сухого безвкусного риса — единственной еды, которая была им доступна, но которой совершенно не хватало на длинный бесперерывный трудовой день под выжигающим палящим солнцем, из-за чего многих постигала мучительная голодная смерть. Но это совершенно не волновало её при наличии плана, который необходимо было выполнить абсолютно точно, без единого недочета. Любой ценой.«Учись коллективно питаться и коллективно работать».
Отражение раскололо её на две части. Чантри часто улыбалась, особенно той всепрощающей улыбкой Иисуса, что готов вымолить все чужие грехи, свалившиеся на Его плечи. Она же была тем самым добрым, ласковым Божеством, что не осудит за неосторожный шаг, говорила до приторности сладко. Но улыбка была пустой. Её лицо словно обрастало гипсовой маской с вырезанной улыбкой на губах, и эта улыбка никогда не сходила с маски, ведь была неотъемлемой её частью. Она словно не могла перестать улыбаться, её уголки губ застывали приподнятыми, пока стеклянные глаза заглядывали прямо в доверчивую душу. Но за стеклом этих глаз также был лишь бездушный вакуум, который сеял бегущий по спине холодок. Её божественной улыбке верили всё меньше, а гипсовая маска покрывалась всё большей кровью и трещинами, пока и вовсе не раскрошилась в пыль. Она кричала, даже такая небольшая и на первый взгляд хрупкая умывая лично свои руки кровью и разглядывая остатки волос, запекшейся крови и грязи под обкусанными ногтями. Готова была этими ногтями нацарапать чужое лицо до багровых полос, оттянуть за волосы и бросить, словно сломанную ей же куклу. И чувствовать эту злобу, печаль, раскаяние, разочарование, весь этот огромный, липкий ком… Её всю трясло. — Неблагодарные сволочи, — её голос вновь покрывается таким же фальшивым гипсовым камнем, понижаясь на полтона. Рано или поздно он тоже треснет, растворившись в слезах. — Неужели так сложно?.. Весь план давно расписан. Ненавижу, ненавижу вас всех! Только ночью она пугающе выла, когда долго плакала. Её тошнило и разрывало изнутри, она бледнела и краснела, но не могла остановиться. Было слишком поздно. — Я делаю всё ради своего народа, — её жёлтое и круглое азиатское лицо вновь улыбалось, стоило в который раз начать рассказывать про дальнейшие планы и идеи, устремлённые точно в будущее. Чантри сможет превзойти всех, показав неслыханные результаты. Она будет лучшей блюстительницей учений Маркса. — …Революционер должен быть добр и проявлять сочувствие по отношению к народу; революционер должен всегда использовать добрые слова в беседах с людьми. Эти слова не должны причинять вреда, они должны располагать слушателей к говорящему, звучать вежливо в любых обстоятельствах, нравиться всем и каждому и радовать слушателей. —… Здесь есть две стороны. Есть то, что мы сделали неправильно, и то, что мы сделали правильно. Ошибка состоит в том, что мы совершили кое-что против народа, но иная точка зрения, как я говорила вам, заключается в том, что без нашей борьбы Камбоджи сейчас не существовало бы.«Вы должны учиться, совмещая учёбу с трудом. Вы не должны бояться трудиться, не должны привередничать по этому поводу. Чем больше вы трудитесь, тем больше вы узнаёте, тем более компетентными вы становитесь».
Рис… Все эти жертвы были ради какого-то риса, которого в Азии итак полно. Но людям было больше нечем заниматься, когда всё, что они когда-то имели, было обращено в сплошные руины, и им просто не оставили выбора, силой сгоняя на плантации. Вся страна стала одной большой грудой руин. Могилой для тысячи людей, от которых оставались лишь черепа и кости. Будто бы война прошлась по этим землям, а на деле… Красная чума. Но чума, как известно, несёт такую же разруху и смерть, как и война. Чантри не заботила внешняя экономика — её, если уж так говорить, вообще мало что заботило. Но рис — это единственное, что она могла предложить. Предложить ради оружия для войны с братом, которое Джия ей с великой радостью поставляла, сама не желая терпеть Вана, но пока что не решаясь лично идти на него войной. Как же быстро друзья могут стать врагами. Но Ван не боялся ни Джию, ни Чантри. После стольких лет почти беспрерывных войн он вообще мало чего боялся. Но злился. На себя, что не мог защитить своих людей после очередного рейда Чантри. На Джию, что буквально предала его и встала на сторону Алекса, который столь яростно пытался истребить его народ целое десятилетие и наградил его астмой. И одно дело предательство, другое — своеобразная негласная война, которая гласность не обрела разве что из-за отсутствия повода для этого. Но и Ван, и Джия понимали, что вечно это продолжаться не может. А впрочем… До этого ещё нужно дожить. Сейчас его главной заботой была Чантри, что в своей наглости не знала никаких границ и явно забыла своё место.«Мы готовимся вести народную войну, достигшую точки, когда остановить её уже невозможно».
Конец этого года обещал быть особенно напряжённым, если учесть то, в каком нынче положении находился Ван. Казалось бы, он наконец должен был обрести покой после стольких лет кровопролитных войн, но… теперь вместо брата врагом ему стала младшая сестра. Почему, ну почему он должен воевать с теми, с кем связан родственными узами? Хотя… Какое они имеют значение, если их семью и семьей назвать можно было с натяжкой? Даже не понимал, в какой момент они с Савангом разговорились обо всём этом во время очередной встречи, но душу не мог не греть тот факт, что он хотя бы выслушает и поймёт его. Хотя, нельзя не сказать, что тот и сам был не в восторге от сводной младшей сестры, которую даже толком не знал, как и сам Ван. Впрочем, и знать особо не хотел. И поэтому сейчас лишь молча сидел, скрепив пальцы рук в замок и уперевшись локтями в колени. Брови его были немного нахмурены, пока губы плотно сжаты. — Дела всё хуже идут, — в итоге тяжело вздыхает Лаос, откинувшись на спинку стула и слегка выпрямив ноги. — Есть такое, — Ван же даже немного равнодушно пожимает плечами, там и обратив взор на брата. — В целом, мне не привыкать, но я уже устал от всего этого и не могу больше делать своих людей для неё лёгкой добычей. До последнего не хотел, чтобы дошло до этого. Но, видимо, снова придётся. Сайгон взял, значит и Пномпень возьму. Главное, чтобы сама Чантри не сбежала или не выпилилась после такого. Тем более что есть шанс сделать её своей марионеткой, дабы она никому больше не навредила. Может и звучит жёстко, но с ней по-другому явно никак, — рассуждает он, прикрыв орехового цвета глаза. По сути, ему действительно не оставили выбора, но он всё ещё проявляет какое-никакое, но милосердие, хоть и такая жизнь для Чантри могла бы быть мучительнее смерти. — А не легче убить, чем с ней возиться? — тут уже Саванг вскидывает бровь, но, услышав себя со стороны, после тяжело вздыхает и поясняет. — Не пойми меня неправильно, но просто… Ты же сам её видел. У неё явно плохи дела с психикой и головой в целом, не думаю, что от неё будет много пользы и она как-то сможет измениться сильно. А значит и будет она на твоих плечах в виде тяжёлой ноши, разве тебе нужна ещё одна такая? Ван лишь тяжело вздыхает, даже отвечает не сразу, перед этим отпив немного кофе в уже полупустой кружке и после вновь посмотрев на брата. — Камбоджа будет для меня тяжёлой ношей в любом случае: что я оставлю её в живых, что убью. Может в первом случае и сложнее будет, но там хотя бы есть шанс подсадить Чантри на психотропные. Нет, наркоманку я из неё делать не собираюсь, ибо тогда от неё смысла вообще не будет, но ей явно нужно употреблять лишь что-то такое, дабы начать жить более-менее нормально. Тем более если это даст какие-то свои плоды, значит и править она сможет. Я намучаюсь, конечно, но тогда же, при этом, смогу заставить её и курс политики поменять. Тем более выбора у неё в любом случае не будет, так как последнее слово останется за мной. Да и мне её территории вообще не сдались, на самом деле. Мне бы свои восстановить, а это тоже огромные затраты и не один год работы. Конечно, при марионеточном правительстве мне тоже придётся вкладываться, но всё же одно дело, когда это происходит несколько лет и это не на столько крупные суммы, какие могли бы быть, и другое, если это будет происходить на постоянной основе, — хотя, можно сказать, что здесь Вьетнамом двигала и какая-то необоснованная жалость к сестре. Непонятно только, откуда взявшаяся, так как близко даже они не контактировали, но ныне Ван явно не желал забирать её территории себе, а значит и убивать. — Можно, в принципе, и не тратиться на марионеточное правительство, а просто вернуть старое, которое во главе с камбоджийским королём было, — вдруг задумывается Саванг, немного потерев гладкий подбородок пальцами. — Ну, обратно монархию вернуть, я имею в виду, которая была до правительства красных кхмеров. Хотя, знаешь, Пол Пот до сих пор не пойман и может вести партизанскую войну на истощение. Конечно, поддержки населения у него и в помине не будет, но горные кхмеры вполне могут до сих пор прислушиваться к нему. — Ну, я и не собираюсь так сразу оставлять территории Чантри — мои войска там уж точно долгое время пробудут, а значит и партизанскую войну в противном случае выиграть смогут. По крайней мере, я не думаю, что сами кхмеры захотят воевать. Да и, скорее всего, потом также верну ей монархию. Не думаю, что так сразу делать это будет хорошим вариантом. Тем более тогда мне и войска придётся вывести почти сразу. А при марионеточном правительстве, пусть и временном, я смогу их держать сколько будет необходимо. Ну, или по крайней мере, пока Чантри хоть немного не придёт в себя, — сразу после этого юноша достаёт пачку сигарет из кармана брюк, а там и вновь сморит на Саванга, спрашивает: — Ты же не против? — Не против, — Саванг тяжело вздохнул, подпирая щеку кулаком. — Ну и мороки сколько будет у тебя… Кхмеры же расстреливали вьетнамцев, как японцы китайцев во Вторую Мировую и даже ещё «лучше», а ты ещё хочешь дать ей какой-то шанс, которого она заслуживает с большой натяжкой. Она же сначала тебя благодарить будет и извинятся, а потом резко кинется лицо расцарапать, когда ты не дай Бог не то слово резко вставишь. У неё от любви до ненависти один шаг, и даже меньше. Или ты просто сначала хотел пощадить Дана, несмотря на всё, что он сделал, но теперь вместо него просто будет Чантри, которую мы почти не знаем и которая и так уже явно марионетка нашего отца? Вьетнам же лишь поначалу затягивается, чтобы после уже выдохнуть небольшое облако сизого дыма, там и вновь ненадолго задумываясь и лишь тяжело вздыхая, вперив взгляд в пол. — И это тоже, если уж говорить прямо. Может, я и пожалею об этом, но, как я и говорил раннее, мне не нужны её территории и её люди. Да и у меня вся жизнь с сорок четвёртого одна сплошная морока, если не с сорок первого. Сейчас я могу лишь надеяться, что война с Чантри — последняя на моём пути. Уповать на это, конечно, может и глупо, но я правда хочу в это верить. Без таких надежд я бы уже возможно встретился с Даном. — Да нам тут всем весело с сороковых, веселее уже не будет, — довольно спокойный Саванг даже тихо фыркает, чтобы после вновь взглянуть на чужие сигареты. — Чего стоила мне гражданская война и бомбёжка со стороны Штатов каждые восемь минут… И можно мне тоже сигарету, пожалуйста? А то я уже всё это не перевариваю просто. — Да, конечно, — Ван протягивает сигарету Савангу вместе с зажигалкой, а сам вновь кратко затягивается. — У меня уже просто какая-то фобия на потерю родственников, далёкая от простого страха, — юноша даже тихо хмыкает себе под нос. — Сначала мама, потом Дан, вместе с ним мог тебя потерять, а теперь ещё и Чантри, которую я даже толком не знаю, по сути. В какие-то моменты задумываюсь и не понимаю, как я вообще существую, — тут уже он даже тихо усмехается, после вновь выдохнув дым.«Ни один человек в целом мире не верил в нас. Все твердили, что нападение на Пномпень станет нелёгким делом, что атака на американских империалистов — задача трудная; нам не хватало оружия и боеприпасов. Никому и в голову не приходило, что мы можем это сделать».
Всё разрушилось в один миг, словно карточный домик. Весь её идеальный мир… Всё, что она строила долгие три года… Всё это было разрушено. Растоптано. Так легко и просто. Две недели пролетели как один день. Как одна кошмарная ночь. Её бросили все, кто, кажется, ещё недавно был так предан ей, а теперь спокойно сдается в плен, переходит на сторону врага, которого до этого они столь яростно пытались истребить. Но она всё ещё не может принять своё положение — в душе разгорается маленькая искорка, превращающаяся в пожар, сжирающий всё на своем пути. — Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу! — бьет кулаком по полу, раздрабливая собственную ладонь до кровавого месива и явно желая, чтобы таким же месивом стало лицо её дорогого братца… Крупные капли слез быстро и беспрерывно текут по щекам, падая на пол. Хрупкое девичье тело дрожит, а из уст вырывается истошный душевный крик, что даже целиком и полностью не мог передать всё, что она чувствует. В какой-то момент взгляд цепляется за нож, лежащий на краю стола, и, наилучшее решение, кажется, тут же приходит ей в голову. Но до его исполнения дело так и не дошло, ведь она обернулась, едва услышала тихие, почти бесшумные, шаги по кабинету, там и обнаружив буквально в нескольких метрах от себя брата, что лишь кратко вскинул брови и тут же без особых колебаний отобрал резак, а после и схватил саму Чантри за запястья, пока она даже сообразить ничего не успела. В кабинете повисло тяжелое безмолвие. Она размышляла о том, как бы хотела убить его здесь и сейчас, пока он пытался заговорить с ней. Однако после она уже словно вновь приходит в себя: брыкается, пытается укусить, говорит о том, как ненавидит его, не желая слушать. Лишь после этого вновь смотрит, теперь прямо ему в глаза, и тихо шепчет: — Прости… Прости меня…«Всë, что я делал, я делал ради своей страны.»
— Пол Пот.