Сокровище

Ночь. Ветер колышет занавески, но каким-то образом не обдает душную комнату свежим воздухом. Изо всех углов, включая углы потолка, доносятся мирные посапывания. Если бы в комнате четвертой были часы, они бы точно протикали что-то в районе трёх часов после полуночи. Часов не было, но главный виновник их отсутствия сейчас замечательно справлялся с их ролью сам, ворочаясь на большой общей кровати, будто маятник под циферблатом. Духота и рой философских мыслей и сегодня не давали их извечному обладателю заснуть — бурная мозговая деятельность кипела в мудреце дома даже после насыщенного событиями и рассуждениями дня. Кажется, их кручение в голове заставляло крутиться за ними еще и тело. Табаки полагалось быть шумным не только на слух, но и на ощупь; поэтому в подобном процессе было очевидно неизбежно непроизвольное закидывание конечностей на тех, кому не посчастливилось лежать рядом, а также совсем не специальное выдергивание из под других кусочков одеял, подушек и простыней. — Черт бы тебя, Табаки... - судя по густоте и оттенку недовольства заспанного голоса, не посчастливилось сегодня именно Лорду. Шакал, будто постельный клоп, мешал ему спать уже как добрую четверть часа, и недовольный разбуженный, поняв, что просто игнорировать эту занозу не получится, наконец решил, видимо, пойти на переговоры. — О, дорогуша, ты тоже тут! — с явной радостью прошептал виновник ночного подъема. Он действительно был рад, что из всех возможных обитателей огромной кровати ему попался именно его "дорогуша". Ведь лордовские свободные уши были для него дороже чужих свободных ушей раза в два. К тому же, для Табаки на правах "особенного друга" (так иногда выражался Табаки, придвая этому термину некое тайное значение) у Лорда имелись не только уши, что явно делало грядущее продолжение разговора интереснее в шакальих глазах. — А как же. Твои метания мертвого разбудят. Ворчать у Лорда уже вошло в привычку, поэтому Табаки не обращал на это особого внимания и продолжал активничать. — А вот и разбудили! Вздох. — Лорд, а, Лорд? Табаки с прищуром смотрит в чужие глаза, и Лорд уже понимает, что сейчас окажется слушателем очередного стихийного разговора Табаки не то с ним, не то с самим собой. — А ты вот думал, что такое любовь вообще? В стольких балладах, понимаешь ли, описывают ее чуть ли не как слияние с бесконечно-вечным, или как величайшее из самопожертвований, или, если угодно, как величайший человеческий эгоизм под соусом эгоизма за другого, так или вообще как последний из возможных маниакальных психозов на здоровую голову! И все какие-то юные девы, драконы, которые совсем не драконы, а чаще просто какие то людишки-вредины, и пламя, пламя-то! Такое, что никакой дракон и не нужен! А ты же знаешь, Лорд, что в каждой из сказок, даже совсем наружных, и есть все мы, потому что они, по сути, квинтиссенция идущего сквозь времена и поколения бесконечно вечного, не подлежащего разложению? — И из-за этого ты так вертишься, не давая мне, собака, поспать? Лорд старательно, настолько, насколько это возможно было на сонную голову, пытался уловить нить очередного монолога этой философской блошки. — Как ты вообще... из всех возможных тем посреди ночи, именно к этой пришел? Шакал не ответил, но продолжал так, будто из продолжения все должно оказаться предельно ясно. И с таким видом, что кое-кому лучше бы послушать внимательно. Потому что цена ночного мысленного потока явно выше, чем того же днем, ведь при полном отсутствии внешних факторов, какие бывают, когда вокруг все бордствуют, в голове всегда остаются только самые важные и самые заедливые мысли. И как раз такой, кажется, Шакал и собирался поделиться. — Но вот понимаешь, Лорд, я на тебя смотрю, — в этот момент Табаки снова порадовался тому, что проснулся именно Лорд, тот, кому очевидно лучше всего было рассказывать подобное, — и думаю, какой же из меня герой? Да я больше и есть этот дракон! — хотя драконом метафоричечким в воображении Табаки и был Лорд, сейчас речь шла, видимо, о совершенно других драконах, — в плане, заграбастать бы тебя да упрятать куда нибудь себе к остальным сердечно близким вещам. Знаешь, как обычно такие делают. Но в рюкзак на Мустанге ты не влезешь, а в шкатулку с ключом — что уж гораздо более предпочтительнее, тем более. От подобных откровений с Лорда в миг сошла последняя сонливость. — А с другой стороны, — продолжал внезапный полуночный романтик, — такое сокровище от других прятать стыдно — хочется, чтобы все видели, все любовались, ведь одного меня от этого золотого сияния ослепит, и буду второй Слепой. Но я вот сейчас распинаюсь, а ты, Лорд, зараза, ОБЩИЙ (это слово он произнёс с особым оттенком негодования), и все мои рассуждения - что вилами воду мутить. Да и такой ты иногда хорошенький - в целом, всегда, но ты почти всегда вредина, что взять бы тебя да запихать в несчастную красавицыну соковыжималку, и выпить бы тебя, и чтобы по всему телу разлилось, ну вот так я тебя люблю, детка, понимаешь? Лорд часто задумывался о том, что все, кто населяет дом, на самом деле являются просто чем-то из коллекции Табаки. Шакал со своей вселенской мудростью, Шакал, представлявший из себя родное дитя дома, просто собирал людей под свой иногда незримый, а иногда очевидный надзор, как разноцветные камушки и бусины в карманы. Но комната четвёртой, казалось, была его особенной, отдельной шкатулкой, старой, из резного красного дерева, в которой он хранил самое близкое и дорогое. Лорду время от времени нравилось думать о людях, как о вещицах, до которых дошли руки главного домовского барахольщика. И чем дольше он находился рядом с ним, чем больше видел и слышал Шакала, проводя с ним время раз за разом, тем больше его посещало ощущение того, что он, Лорд, был в этой коллекции чем-то особенным. Сердцем этого собрания. Об этом было приятно думать, хотя Лорд не любил себе в этом признаваться. Но теперь, когда Табаки вот так, совершенно внезапно и бесцеремонно, вывалил все свои мысли о Лорде в этой теории шкатулочных безделушек, по телу прокатилась волна чего-то мягкого и сладкого. Он действительно был для Табаки особенным. И что вообще он в нем нашел? Лорд не любил себя, но любил Табаки. Весьма логично любил, ведь Шакал был полной противоположностью эльфийского короля. Они, как краски, раскрывались и становились ярче на контрасте друг с другом. Темная круглая мордашка с носом-картошкой и пушистыми, почти сросшимися бровями против тонко очерченных линий носа, бровей и глаз на светлом лице. Волосы Табаки- тёмные и курчавые, кажется, созданные специально для того, чтобы в них копошиться, навязывать на них рáсточки и бусины и перебирать руками, похожи на корни какого-то сказочного дерева и совсем не похожи на идеально прямые и золотистые волосы Лорда. Один из них из-за своего роста сутулился худыми плечами даже сидя на коляске, а другой имел привычку гордо выпячиваться колесом, чтобы казаться больше, как кошка, дыбящая шерсть и выгибающая спину. Табаки был ярким, был ребенком солнца, был лучшим подарком для Нанетты из-за обилия побрякушек такой разноцветности, что, казалось, будет заметна даже абсолютным дальтоникам. А Лорд, хоть на него иногда и перепадали, будто осколками от взрыва, части всяческих шакаловых украшений и перьев для волос, все равно оставался похожим на прозрачную лунную дорогу посреди ночного озера. И если Шакал заполнял пространство собой, то Лорд, как черная дыра, заставлял пространство заполнять себя. И еще одно различие, заметное даже слепому, было в том, что пока один имел безграничнейший словарный запас и такое же умение складывать его в безумный поток монологов, второй, хотя сам крайне затруднялся в выражении своего чувственного нутра в словесной оболочке, как никто другой умел эти монологи слушать и понимать. И один из таких монологов был именно сейчас. Слушая витиеватые речи, в которых сломил бы ногу сам черт, а какой-нибудь адекватный человек пришел в ужас от угрозы быть раздавленным соковыжималкой, Лорд сквозь все слова слышал: Шакал его любит, любит с неимовернейшей силой и так, как может любить только он. И от этого осознания не хотелось плыть - хотелось взорваться от чувств. В Лорде бурным потоком кипела радость, благодарность, вопиющее чувство непонимания, и любовь, любовь, любовь, вся, на какую он был только способен. Любовь за то, что его любят, и просто так, за то, что Табаки такой невыносимо раздражающий и такой невыносимо очаровательный в этом своем раздражении, и за то, что с этим очаровательным раздражением можно было каждую ночь спать бок о бок с возможностью быть разбуженным вот таким вот образом. Все это ходило в Лорде ходуном, поднималось неразбираемым для него единым комом, так и норовя разорвать его изнутри, если что-нибудь сейчас не выразит все эти чувства, выкинув с лихвой наружу. Не соображая внятно ни единого слова из всех своих мыслей, холодный эльфийский король резко вздыхает, хватает Табаки за его круглые щеки и начинает топить в рвущихся наружу эмоциях, принимающих вид резких и безостановочных поцелуев. В щеки, лоб, нос, смазанно в губы, еще раз в щеки. Будто пересчитывая все родинки на лице и умножая на два. Лорд надеется, что так ответить получится нагляднее, чем словами. А Табаки даже не успевает сообразить - просто ошарашенно млеет под градом чужой внезапной ласки, полностью ее принимая. Последний поцелуй приходится прямо в шею - Лорд и сам удивляется, как так незаметно для себя оказался там. Шакал от неожиданности подобных лордовских наваждений почти слышно взвизгивает, прямо под стать своей кличке. - Дурак! Куда! Слепой же слышит! - пронеслось громким шепотом, способным гарантировать правдивость приведённого факта на случай, если Слепой все-таки не слышал. Странно было упрекать в этом именно Лорда, из них двоих единственно тихого, как рыба в пруду, но Табаки тогда не был бы Табаки. Белое, белее, чем простыни некоторых состайников, лицо Лорда зарделось. Вкупе с пробивавшемся из-за занавесок лунным светом и на контрасте с белой кожей треугольные розовые подсветы на переносице составляли такую картину, о которой Шакал бы с радостью сочинил свою новую песню или как минимум маленький дурацкий стих. Теперь уже он млел от этого зрелища, не зная, куда девать волну подступающей нежности. Сам про себя усмехается: как мало нужно, чтобы вывести своего дорогушу, на вид холодного и неприступного, на такой бурный поток любвеобильности. Любвеобильности, от которой Табаки всегда был в восторге, ведь знал, что таков настоящий Лорд. Что под фарфоровой кожей у него сердце горячее любого кофе, и что оно в состоянии разливать любовный жар аж до самых кончиков обычно холодных на ощупь пальцев. В итоге вдохновленно, но размеренно, оставляет на лордовских щеках — на каждой по одному, — два самых мягких прикосновения губами, на которые только способен. Ответом. Подтверждением. Лишний раз убеждая в своих словах. — Вот что, дорогуша. Угомонись, и давай уже спать. А то нам же завтра и влетит от некоторых вечно недовольных. Шакал окончательно запечатывает их обоюдный любовный порыв крепким, будто ставящим точку поцелуем в губы, и, довольный проделанной ими шалостью, плюхается на чужую грудь. Лорд — только сейчас замечая, что уже по привычке, — укладывает свои худые бледные руки на беспорядочную шакалью шевелюру, делающую их только бледнее, и не прижимая, а прижимаясь, закрывает глаза, зная, что теперь сны будут точно добрыми. Возможно, даже с перекочевавшими по незримой связи существами и мотивами из необъятных чертогов разума первого домовского сказителя. — И пусть только что-то попробует отобрать тебя у меня — мысля вслух, бурчит куда то в чужую рубашку Табаки.