[и тогда они внесли черный ящик, и все присутствующие знали, кто в нем находится. а ледяная глыба внутри вращалась, вращалась, вращалась…]
Он стоял с лицом старика. Поникшая голова, глубоко засевшие тени в складках морщин. Красный свет тяжёлой скорбью оглаживал щёку, наваливаясь на ссутуленные плечи.[смерть молчалива.]
Звенеть тишине в ушах не даёт только лишь монотонное гудение ламп и аппаратуры. Даже до дыр засмотренный боксёрский бой предпочёл умолкнуть, выдав ошибку воспроизведения. Как будто знал, что сейчас распадается один небольшой, но всё-таки чей-то дорогой мирок, и он уж точно никак не поможет глухими ударами и звонким фанатским визгом. Тело с несовместимым с жизнью пулевым, оставившим от мозга одни только ошмётки, прямо перед ним. Выбитая челюсть, поломанные зубы, дырень в затылке — отвратительное зрелище. «Не для рипера», — можно было бы сказать, да вот простое человеческое ломает профессиональную отстранённость с такой лёгкостью, словно это тоненькая иссохшая веточка, а не терпеливо росшее годами крепкое дерево, пустившее корни к самому дну нутра.[в черном ящике спал мой друг.]
Он хотел подойти, сказать привычное «вылечим, малыш» и сотворить чудо для обоих. Но дрожали линии губ, руки, даже комок в горле ходил ходуном. Ноги вросли в бетонный, заляпанный литрами уже не оттираемой от него крови, пол. Судьба снова давала понять, что он не всесилен. Что теперь поздно наверняка. Всё, баста. Точка невозврата. В тот миг он возненавидел себя. Что с того, что он бывший чемпион тяжёлого веса и лучший рипердок Уотсона, если нет в нём силы, которая сохранит тех, кого любит всей клеточкой болезненного органического сердца? Он своей заботливой рукой оставил пистолет с одним единственным патроном — для облегчающего все жизненные тяжести контрольного. Кому-то в голову, а кому-то в душу. А теперь тело забирают в пекло и прячут поглубже в лабиринтах типового колумбария.[позже был полутёмный бар.]
В «Койоте» собралось много людей. Они могли даже не знать друг друга лично, но их объединял повод: тихие проводы печально поднятыми уголками губ в моменты теплейших воспоминаний, аккуратным звоном бокалов по углам, полушёпотом. Во всем этом казалось, что Ви сидит на соседнем стуле, подобно энграмме именитого Джонни Сильверхенда в безвозвратно пострадавшей башке, медленно, но верно выгружаемого под корку, замещающего необратимым процессом. Усмехается косо и слабо, говорит таким родным с хрипотцой голосом: — Ну чего ты, док, это всего лишь смерть. Неприятная штука, конечно, но всего лишь смерть… А он только взглядом неверящим упирается, губы тонкой полосой сжимает, слушает, как в последний раз. Теряется во времени и количестве выпитого. — Допивай свой двойной и топай домой. Завтра будет суббота. И придут слова, от которых станет немного легче. Ты пиши. Я всё прочитаю… Он рот открывает, силится что-то ответить. Моргает. Мир смазывается всего на несколько секунд, а когда вновь обретает чёткость — перед глазами лишь потрёпанная обивка пустующего места рядом. Пепе с другой стороны стойки сухо хрипит «закрываемся», но смотрит так понимающе. Он вытирает воду со щёк и одаривает бармена кивком коротким, усталым. И теряется теперь и в пространстве, покидая пределы бара. Прячется в своей клинике, как в ракушке, сливается, напоминая больше какой-то инструмент среди множества других, аппарат, элемент декора. Нечто неживое.[мир, как и стакан, был наполовину пуст.]
— Слушай, хватит, это тупо. Уже ж… Блядь… — Попробуй, сам увидишь, тебе станет легче. Ему хочется вновь возразить, но в памяти всплывает воспалённая иллюзия в полутёмном баре.«Ты пиши. Я всё прочитаю…»
— О’кей, Ви, тебе так хотелось в посмертие, и как там? С тех пор, когда пространство лишилось всякого смысла. Когда в этой комнате, городе, мире кажется, будто он остался совсем один, он всё же пишет эти длинные письма. Забивает голосовую почту один день за другим.Пишет своим милым мертвым.
И своим бесконечно живым.