Дым

      Прошло больше двух месяцев с того момента, как Шото в последний раз видел Даби. Точнее, с того момента, как злодей украл его, нагло присвоил себе, лишив Тодороки чести и достоинства, а потом отпустил, проявив невиданное благородство.       И все эти дни слились для Шото в один нескончаемый Ад.       Когда он возвращался в Академию, едва переставляя ноги от слабости, он чувствовал на себе взгляд Даби. Альфа следовал за ним на некотором расстоянии, спрятавшись под широким капюшоном бесформенной кофты, и Шото действительно был ему благодарен за это — он не хотел видеть Даби рядом с собой. Никогда. И, словно мольбы омеги были услышаны, как только он оказался у школы, Даби исчез — вот он был где-то позади, а вот — и Шото его больше не чувствовал. Стало одновременно свободнее без конвоя и тревожнее — почему-то пространство вокруг стало слишком огромным. Враждебным. А в следующую секунду к нему выбежала Урарака.       Девушка, казалось, испугалась, когда увидела его. Её большие карие глаза ещё больше распахнулись и наполнились слезами, она пробормотала что-то похожее на «слава богу, ты жив», потянула носом воздух, ахнула со всхлипом и вскинула к Шото руки, притягивая того к себе. Тодороки не стал сопротивляться — он прижался к однокласснице всем телом, позволяя перехватить себя за талию, утыкаясь носом в пахнущую ванилью макушку. Другая омега стала для Шото оплотом мгновенного спокойствия, он не ощущал от неё опасности или враждебности, только тепло и безопасность. Он не был один.       И это был последний раз, когда Шото было так комфортно.       Потом начались допросы, бесконечный поток людей, которые лишь мнимо переживали о его самочувствии, ведь в первую очередь всех беспокоило, не то, насколько униженным и ничтожным ощущал себя омега, не то, как тяжело было осознавать происходящее и как болезненно трудно было выстраивать в сознании стены из камня и льда, лишь бы не думать слишком много — всех интересовало, запомнил ли Шото, куда и откуда его уводили, какая была обстановка и какими ресурсами обладают враги. Больше всего вопросов было о самих членах Лиги Злодеев — как они себя ведут, узнал ли Тодороки что-то важное, так ли опасен Томура Шигараки и есть ли в нём что-то особенное. Кто-то даже посмел спросить, насиловали ли они его группой или кто-то один.       Шото мутило от этого. Ему приходилось прокручивать те остатки воспоминаний в памяти из раза в раз и отвечать на бестактные вопросы. Он ощущал себя куклой, у которой нет ни чувств, ни даже имеющего цену тела. Врачи раздели его до гола, слабо думая о его комфорте, осмотрели с ног до головы, сняли отпечаток метки, взяли анализы. Всё скрутилось в тошнотворный калейдоскоп из людей, слов и запахов. Единственное, что в некоторые моменты удерживало Шото в сознании, был слабый отголосок горечи на языке от запаха дыма, который вплетался теперь между его собственным феромоном. Это давало силы для того, чтобы продолжать дышать. Тот, кто сломал его, умудрялся поддерживать и успокаивать, даже не находясь рядом.       Хуже всего было после встречи с отцом. Он появился на третий день. Омега не удивился этому. Вряд ли отец обрадовался, когда узнал, что его сына украл один из разыскиваемых преступников не так уж и далеко от школы. Старатель ворвался в его палату, и первое, что отложилось в памяти Шото — это взгляд полный пренебрежения и отвращения. Вторичный пол младшего Тодороки всегда был камнем преткновения, но отец не сдавался сделать из него идеального героя. И он думал, что у него получается — а эта ситуация показала, что его сын ничтожество и бесполезно вложенные ресурсы.       Старатель не разговаривал с ним всё то время, пока врачи докладывали ему о состоянии Шото, но перед тем, как уйти, отец подошёл к нему, даже не притронулся, лишь брезгливо принюхался и бросил убийственное: «не думал, что мой сын окажется, как и все омеги…». Какое слово он так и не договорил было не сложно понять.       Шото ничего ему не ответил, лишь сжал кулаки и опустил взгляд. У него не было права сейчас злиться — это бы ничего не дало. А свою ненависть он сохранит для другого человека. Он постарается сделать это.       К Шото не подпускали никого из знакомых почти три недели. Он настолько взрастил в себе безразличие к происходящему, что психиатры начали беспокоиться о его моральном состоянии. Спустя почти месяц после произошедшего. С ним разговаривали, пытаясь узнать что-то новое, но Шото из раза в раз отвечал короткими фразами, повторяя одно и то же: ничего не видел, не знаю, не помню, он был один, это был Даби.       Вместе с ледяным спокойствием, которое видели все, внутри Тодороки разрастался огненный смерч из ненависти и обиды. У него не оставалось ничего, кроме собственных мыслей и чувств, которые он превращал в концентрированную злость. Он знал, что как только его выпустят из больничного крыла и дадут хоть какую-то свободу действий, он найдёт Даби и просто испепелит.       Шото вернули в общежитие, когда поняли, что ничего интересного он больше не скажет. Тодороки думал, что после этого станет проще, что он сможет вернуться к прошлой жизни, сможет стать сильнее. Как же он ошибался. Когда он встретился лицом к лицу с одноклассниками, то увидел в них только сочувствие и… жалость. Каждый из них признавал своим долгом обходиться с ним, как с ребёнком, умалчивать произошедшее и шептаться, пока он, по их мнению, не слышит. А Шото слышал. И если омеги были хоть как-то на его стороне, понимая, что никто из них от такого не застрахован, то часть альф во главе с Бакуго… они перестали воспринимать его как равного. Даби сделал из него слабое место, нарисовал на нём своей меткой мишень. Все чувствовали на нём запах дыма, и все знали, кому он принадлежит. И Шото ненавидел его за это, затыкая внутреннюю сущность, которая рвалась из него, чтобы смягчить мысли об альфе.       Тодороки освободили от занятий и запретили физические нагрузки, позволяя прийти в себя, но он только и делал, что тренировался, когда оставался один. Он превращал свою злость в ярость, он вспоминал грязную нежность Даби, как он заставил Шото захотеть его в ответ. Это давало сил.       На шестьдесят седьмой день после возвращения Тодороки впервые встретился с Кацуки лицом к лицу, и никого вокруг больше не было. Бакуго замер, увидев Шото, его красные глаза прищурились, альфа хмыкнул и сложил руки на груди.       — Не устал ещё строить из себя святую невинность? — нагло спросил Бакуго.       Это было первое, что он ему сказал за всё это время.       — Не понимаю, о чём ты, — устало ответил Шото.       Он только что закончил тренироваться, он вымотался настолько, что каждая мышца в его теле ныла.       — Конечно, не понимаешь, — съязвил Бакуго, — на нас напал злодей, а ты, вместо того, чтобы бороться — просто сбежал с ним. Не понравилось, решил вернуться? Доказываешь верность новому хозяину? Или из тебя такой херовый омега, что даже отбросу ты пришёлся не по вкусу?       — Что? — у Шото во рту пересохло, он растерянно смотрел на Кацуки и даже не мог найти слов, чтобы ответить, — ты действительно так считаешь?       — А ты правда думаешь, что кто-то верит в то, что тебя взяли силой? — альфа подошёл ближе, оказываясь в нескольких шагах от Тодороки, горький кофе резанул по рецепторам, — тебя? Сына Старателя? Одного из лучших учеников школы?       Он имел в виду, что всё это было спланировано? Что это не было правдой?       — Ты сам всё видел, — Шото не отступил из-за чужого напора, лишь вскинул голову, — я пытался защитить тебя.       Бакуго усмехнулся и вдруг толкнул Тодороки к стене. Шото не дрогнул, лишь приготовился к тому, что придётся сопротивляться, стараясь вдыхать через раз. Ему никогда не нравилось, как пах альфа, но теперь ощущать его рядом с собой было практически не выносимо.       — Защитил, раздвинув ноги перед этим мудаком? — у Кацуки взгляд был безумный, одержимый практически, в нём было раздражение и жажда справедливости, — даже если так, я не скажу тебе спасибо. Это лишь доказывает, что меня не убили только из-за твоего сговора с ублюдком-Даби.       Шото не нужно было больше причин, чтобы сдерживаться. Как и не нужно было много места для размаха. Одним отточенным движением он врезал кулаком в чужое солнечное сплетение. Бакуго, не ожидавший этого, отлетел от Шото, заваливаясь на спину.       — В тебе говорит обида, что я тебе отказал, — холодно произнёс Тодороки, не испытывая угрызений совести за свой поступок, — и что у тебя больше нет шансов, потому что на мне чужая метка.       — Ты сам это сказал, — Бакуго скалился, точно цепной пёс, — ты теперь чужой. Не наш. Почти все думают так же, как я. И тебе никто никогда не поверит, — альфа поднялся на ноги, от него разило злостью, — твой папаша заберёт тебя, как позор семьи, и будет держать подальше от геройского сообщества, злодейская подстилка.       И так больно стало от этих слов, что Шото едва устоял на ногах от их силы. Он до последнего не хотел верить в то, что все те шепотки, которые его преследовали, всё-таки о его предательстве. Что его сторонились не потому, что боялись потеребить ещё свежую рану, а потому что не доверяли. Почему… почему они все так думали? Он ведь не виноват в том, что его украли, а потом отпустили живым. Это ведь Даби после всего проявил благородство, в которое, казалось, никто не хотел верить. А ведь Даби спокойно мог просто его убить.       — Ты никогда не думаешь о том, что стоит говорить, Кацуки, — чуть усмехнулся Шото, — но спасибо за честность.       Тодороки развернулся и, едва заставляя себя не сорваться на бег, скрылся за поворотом в коридоре. Он дошёл до своей комнаты, закрыл дверь и только потом позволил себе судорожно перевести дыхание. Омега прислонился к стене, жмурясь. Его грудь жадно вздымалась от каждого глотка воздуха, а всё внутри ныло от осознания, что пусть Бакуго и говорил всё в своей извращённой грубой манере, он ведь правда не врал. Метка на омеге — это на всю жизнь. Её не вывести, не прижечь, не вырезать. Она всё равно появится вновь, говоря о чужой принадлежности. Альфы и омеги ещё до сотворения цивилизаций пользовались этим брачным клеймом, заявляя свои права друг на друга.       Даби уничтожил его жизнь. Просто растоптал в угоду своей прихоти. И Шото ведь ему это позволил. Он мог — должен был сопротивляться — но не стал. Он разрешил, он молил, он даже наслаждался. И Тодороки не мог вынести смеси этих ощущений в сердце, ведь он не мог ненавидеть Даби полностью — его внутренняя сущность не позволяла. И как бы Шото себя не убеждал, не убегал от этих мыслей — он тосковал по Даби. По злодею. По тому, кто насильно стал его альфой, но при этом не позволил другим над ним издеваться, отпустил и был по-своему… внимательным. Он был одержим омегой так, как никто и никогда до этого. И он был в этом честен.       Рука Шото невольно поднялась к шее и накрыла зарубцевавшуюся метку — она была мягкой на ощупь и не приносила дискомфорта. Теперь она была полностью его, принятая телом. И это не изменится. Нужно было лишь принять действительность. Здесь ему не место. Больше нет.       Тодороки открыл глаза и уверенно подошёл к своему шкафу, не особо аккуратно вытаскивая некоторые вещи и заталкивая их в свой единственный портфель. Он переоделся в джинсы и спрятал узнаваемые волосы под капюшоном толстовки. Шото не давал себе времени на рассуждения или сомнения. Школа отторгала его, а он слишком устал бороться против отца, системы и мира в целом. Если уж судьба сделала за него выбор руками Даби, то он попробует ей подчиниться.       Шото подхватил сумку и открыл окно, тут же создавая ледяную горку до самой земли, и легко перемахнул через подоконник, скатываясь вниз и мягко спрыгивая. Он не стал оборачиваться назад, чтобы взглянуть на место, которое какое-то время было ему домом. У него будут ещё часы и дни для неуместных мыслей. Он просто уходил.       Шото быстро пересёк парк, покидая территорию общежития, а потом повернул в сторону менее многолюдной дороги. У него бешено колотилось сердце, а страх перед неизвестностью подгонял в спину, заставляя двигаться быстрее. А потом вдруг — рывок — и он оказался в подворотне. Дымом заволокло всё вокруг, а чужие руки крепко прижимали к груди. Всё сразу стало просто и понятно.       — Здравствуй, Шото, — произнёс над ухом низкий голос, от которого захотелось то ли спрятаться, то ли убежать, — куда собрался, м?       Омега лишь сильнее сжал в руках лямку портфеля, сглотнул. Он знал, что так будет. Стыдно, но он и надеялся на это. Он знал, что Даби будет его ждать.       — Вперёд и не оглядываясь, — ответил Тодороки.       У него мысли отказывались формироваться в слова. В те слова ненависти, которые он бы мог произнести и, наверное, хотел.       — Но ты ведь понимаешь, — Даби медленно повернул его к себе лицом, на его губах была мягкая усмешка, — что тебя заставят обернуться?       Это какая-то игра, ловушка из фраз.       — Но это не значит… — Шото перевёл дыхание, понимая, что сейчас он скажет своё последнее слово, — не значит, что я вернусь.       Бирюзовые глаза под тяжёлыми веками странно блеснули.       — Я сожгу все мосты, как только у меня появится шанс, — пообещал Даби, и сомневаться в этом не было смысла, — и как бы прошлое не преследовало тебя, ты должен уяснить, что ты мой.       Мурашки побежали по коже. Хотелось верить — от страха. Вот только омега не умел никогда по-настоящему ничего бояться.       — Заставишь меня убивать? — нагло вскинул подбородок Шото, он не готов был становиться чужой куклой, — я не твоя марионетка. И никогда ей не стану.       — Нет, — внезапно согласился Даби, а его рука поднялась к лицу Тодороки и мягко легла на щёку, а потом капюшон слетел с его лица, и длинные пальцы зарылись в волосы, с силой сжимая у корней, но не принося при этом боли, — мне и не нужна послушная сучка рядом с собой. Ты мой омега, Шото, и ты научишься им быть. Тебе ещё понравится.       — Не думаю, — цыкнул Тодороки.       — Я же говорил, что ты вернёшься ко мне, — Даби хмыкнул, — а ты мне снова не веришь.       Он был уверен в своих словах, он знал, что прав. И это было хуже всего, ведь с каждой секундой сопротивляться хотелось всё меньше.       — Я тебя ненавижу, — серьёзно выдохнул Шото.       — Ещё полюбишь, — повторил свою старую фразу Даби, прикасаясь и второй ладонью к лицу, — если уже не сделал этого.       А потом поцеловал, запечатывая свои слова. И Шото позволил.