трезвость мышления
«te quiero puta!» 1998. Душно и накурено. Гримерка до неприличия маленькая, почти все здесь в убитом состоянии: и обветшалый дощатый пол, и пожелтевший под влиянием беспощадного времени потолок, и зеленые стены, с которых так и сыпется толстыми кусками и крошкой штукатурка. Дарон развалился на стуле. Измотанный и адски уставший — он чуть ли не спит. Ноги его на столе, кажется, он напрочь забыл о всех правилах приличия. Хотя, нет, они ему всегда были чужды, он о них даже и не знал, чтобы забывать. Радио шипит, извергает звук максимально грязно, с громкими помехами. Но это больше расслабляет, нежели выводит из себя. — Это Nine Inch Nails, что ли? — Дарон чуть вздрагивает от неожиданности и оборачивается. Сзади стоит Серж в черной балахонистой рубахе со своими авторскими и неповторимыми узорами на лице. Эти черные полосы, идущие от глаз по щекам, делают его похожим на какого-нибудь плачущего ангела или типо того. Не хватает только нимба из лезвий или крыльев из ржавых спидозных игл. Тем более в этой мешковатой одежде он как монах или какой-то оккультист. Точно оккультист. Освещение, что болезненно и вырвиглазно падает сверху на Сержа, вытягивает его черты, делает их более точеными и острыми, карикатурными за счет донельзя контрастной игры светотени. Заметны даже морщинки-сеточки у наружных уголков глаз, хотя в обычной жизни их и не видно вовсе. На заданный вопрос Малакян лишь отрицательно мотает головой, убавляет громкость. — Неа, это Sister Machine Gun, правда похоже? — Охренеть. Очень! Впервые о них слышу. — Классные ребята, я у знакомого как-то с ними диск стащил. — Надо будет тоже послушать. Кстати, нам пора закругляться, засиделся ты. — Да бля-я, я отдыхал. — протягивает гитарист и откидывается на спинку стула. Серж незаметно подходит почти вплотную, теперь он по левую сторону от Дарона. Это происходит неожиданно. Резко и спонтанно. Танкян будто и сам до конца не осознает, что им в этот момент руководит. Он хватает Дарона за округлый подбородок. Малакян машинально задирает голову кверху и даже не успевает ничего понять, как вдруг чувствует, что в губы его с неимоверной жадностью впиваются. Длится это недолго, гитарист практически сразу же стремится отпрянуть, и практически сразу же у него это получается. — Пиздец, ты под кайфом?! Совсем уже ахуел?! — выдает мгновенно Дэр с каким-то неподдельным испугом и гневом. Нет, Серж не под кайфом. Не под экстази, не под гребаным MDMA, как было это раньше. Он просто слишком нуждается в Дароне. Он просто слишком долго копил в себе эти чувства. Малакян вскакивает так агрессивно, что стул чуть ли не падает с грохотом. Парень быстрой поступью идет к двери, больше всего на свете ему хочется сейчас провалиться сквозь землю и свалить к чертям. Как можно скорее. — Стой! — окликивает Серж. Поначалу это срабатывает, кажется, Дарон действительно готов выслушать извинения и долгие оправдания товарища (?). — Когда мы оба были обдолбаны, ты, почему-то, не возникал, и все тебе нравилось. Эти слова ранят. Потому что это правда. Горькая правда, что бритвой разрезает грудь изнутри, правда, что заставляет сердце изнывать, правда, что наполняет душу каким-то мелочным мерзким ощущением. К горлу болезненно подступает противный ком, в области переносицы щиплет. Дарон хочет сначала ударить со всей дури Сержа, потом ударить себя и удариться в слезы. Но заместо этого он просто хлопает дверью. И этим все сказано.кокаин & поцелуи (flashback)
Дарон чувствует на своей шее пылкое, горячее дыхание и невесомые, щекотные от бородки Сержа поцелуи. Парни еще в одежде, не на кровати, и это, черт возьми, огромное упущение. Кокаин вдарил в головы обоих максимально, эта вечеринка, что устроил Шаво в честь своего дня рождения, запомнится еще надолго. Бесит все: громкая музыка, огромное количество малознакомых людей и кислотная яркость, что вот-вот доведет до приступа даже не эпилептика. Кажется, все чувства одновременно обострились в разы, поэтому организм к любым раздражителям так восприимчив. Пара вваливается в комнату, Танкян отстраняется лишь на несколько секунд, дабы судорожно, дрожащими руками запереть гребаную дверь в спальню. Он хочет Дарона. Хочет прямо здесь и сейчас, без всяких отлагательств. Поэтому Серж вновь припадает к его губам с каким-то животным остервенением и фанатичностью, так, будто губы Дарона есть воздух, а Серж прямо сейчас задохнется, если не вберет в себя очередную порцию. Он целуется отчаянно, ненасытно; так, будто пытается съесть лицо Дарона. А Дарон и не сопротивляется, покорно раскрывает рот, постанывает слабо, приглушенно, прикрывая здоровенные воспаленные глазищи. Поцелуй разрывается. Блядская тонюсенькая ниточка слюны тянется и мерцает. Исчезает. Серж едва ощутимо поглаживает по скуле виновника своих бессонных ночей. Восхищается, пусть даже и не в трезвом состоянии. Они на кровати. Малакян расположился на бедрах Сержа, руками он лезет под черную футболку вокалиста и вкрадчиво хихикает. Стягивает ее. От Танкяна пахнет сигаретами и едким восточным одеколоном. Густая темная растительность на груди заставляет его улыбнуться. Забавляет его и изящная линия волос, идущая от пупка к зоне паха. Дарон даже засматривается на мгновенье, проводит пальцем по этой линии, затем пробегается пламенными ладонями по выпирающим ребрам, елейно жмурится. После он начинает осыпать ключицы Танкяна беглыми поцелуями, на что слышатся неровные похлипывания. — Дэр, что мы делаем?…— язык заплетается, рассудок затуманен, еле получается хоть что-то выдавливать из себя. — Предлагаешь остановиться?…— оторопело шепчет Малакян. — Ч-что? Нет, нет, просто…— «это неправильно…» — так и не озвучивает Серж. — Просто? — Просто…я слишком тебя хочу. — сомнений больше не остается. Гитарист целует решительно и напористо, он оставляет россыпь багровых засосов и поблескивающих влажных узоров на тонкой податливой коже своей жертвы. Хотя, кто тут жертва, еще стоит подумать. — Черт, мы даже не начали, а ты уже готов кончить. — иронически подмечает Дарон, чувствуя под собой пульсирующий, натвердо вставший член. Уже Серж стягивает футболку с объекта своих больных фантазий, каждое трение о таз, кажется, вызывает у него неистовые приливы возбуждения, и с каждым разом они все сильнее, все наэлектризованнее. Торс Дарона щуплый, худощавый, руки у него удивительно хрупкие, как и плечи, и это изрядно заводит. Он словно «светится бронзой», его тело источает обжигающий жар. А еще жар чувствуется между ног, ткань джинсов, что не дает полноценно насладиться друг другом, буквально уже выводит из себя. Несговорчивые пуговицы и молнии, наконец-то, поддаются, и оставшаяся одежда швырком летит в самый дальний угол спальни. Движения Дарона со стороны поразительно мерны и плавны. Вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз. С силой наседая на припухший член Сержа и упираясь руками в его грудную клетку, Дарон ловит кайф, запрокидывает голову и щерит зубы. Протяжно скулит. Больно. Но это только первое время. …похабный и низменный, пошловатый…при одном только взгляде на Дарона, кажется, можно подхватить какую-то венерическую гадость, — выбирай — не хочу. Одеяло местами скомкано, местами задрано и обильно заляпано белой липковатой жидкостью. Теперь Серж в доминирующей позиции. Теперь привилегии у него, и он чуть ли не вдалбливает в матрас Малакяна, отчего иногда раздается легкий скрип досок. Ласковый нежный потрошитель. Всю душу заставит наизнанку вывернуть. Дарон же ведет себя как малолетняя шлюха. Самая настоящая причем, и неспроста Серж ловит себя на этой мысли: он по-шлюшьи изгибался в спине, когда был сверху, а сейчас он так желчно ухмыляется, как только конченые шлюхи умеют. Он и стонет по-шлюшьи, но это не вызывает отвращения, от этого, почему-то, не противно. Скорее наоборот — это только сильнее будоражит, Сержа будто нарочито дразнят, а протяжные стоны приятно обласкивают его слух. Малакян просто весь из себя «слишком». Дарон ощущает каждое движение внутри себя, да, ему действительно это нравится. Ему сносит крышу, и он готов полностью забыться в этом сладостно-болезненном безрассудстве. В закрытых глазах его взрываются от наслаждения фейерверки. Он полностью вверяет себя Сержу, так, будто он — его собственность. Дэр зарывается тонкими пальцами в густые кудри цвета смолы, позволяет проделывать с собой любые манипуляции, позволяет касаться себя везде и играть с собой, он отдается полностью, и складывается впечатление, будто Дарон и Серж — нечто разрушительное друг для друга, но при этом и нечто необычайно родное, единое. Кто-то настырно дергает ручку, агрессивно стучит. Точно хочет ворваться. Но Дарону и Сержу невъебически похуй, их это совершенно не колышет, «съебись нахрен!» — так и тянет выкрикнуть в один голос этому кому-то, кто прерывает плотские необыкновенные удовольствия. Серж дышит неестественно шумно и сбивчиво, периодически он покусывает мочку уха Дэра, оттягивает ее, от этого спина Малакяна раз за разом покрывается мурашками. — Ты, блять, ахуенный, Дарон. — робко, на выдохе мямлит полушепотом Танкян. На этот комплимент гитарист расплывается в умильно-фарисейской улыбке. Ему приятно. Свет был приглушен, где-то под ними, на первом этаже, играли, вроде бы, Slayer, но звук был до ужаса нечеток и замылен.***
Серж глазеет на спящего рядом Дарона. Безуспешно пытается собрать по крупицам все события вчерашней ночи. Он ничего не чувствует. Только призрачное, мнимое сожаление глухо отзывается в нем. Он одевается и выбегает. Плетется на первый этаж. Когда в доме стоит гробовая тишина, как на зло, шаги твои раздаются раз в десять громче, и это вымораживает. Вообще, крайне странный коктейль чувств сейчас бушует в Танкяне. Это что-то среднее между излишней апатией, досадой, инертностью и какой-то едкой яростью, и все это приумножено во сто крат. С одной стороны не чувствуется ничего, а с другой стороны заметно ощущается совершенно неконтролируемый гнев. Дай малейший повод — и Серж точно сорвется на ком-нибудь. Это похоже на дофаминовую яму, только не затяжную, как бывает обычно при депрессии. На кухне за столом сидит Шаво. Он тут же обращает внимание на приятеля. — Проснулся наконец. Тебя грузовик переехал? Выглядишь пиздец неважно. — Заткнись. — с порога выдает Танкян. — Ты какого хрена вчера спальню запер, а? Я на диване спал всю ночь, нормально вообще? — Ты можешь просто замолкнуть?! — рычаще выдает страдалец и дергано жестикулирует. — Ладно, ладно. — Где турка? — В шкафу над раковиной посмотри. Ишь, кофе захотел. — вокалист тут же недовольно цокает. Он мельком бросает взор на часы, вскидывает брови и испытывает легкий шок, ведь вовсю уже идет восьмой час вечера. — Все уже ушли? — Представь себе. Кстати, где Дарон?… — ответа так и не следует. — Я выйду на улицу, проветрюсь. — заявляет Серж, переливая в емкость горячий ароматный американо. Это уже вторая кружка, но кому какое дело. — Как скажешь. — турка с грохотом ставится на плиту. Смеркается. Ветер изнеженно обдувает со всех сторон лицо, солнце почти скрылось за горизонтом, оно отдает свои последние лучи и с какой-то неописуемой любовью освещает клочок неба; как таковой прохлады еще нет. Уже слышатся отдаленно причудливые стрекотания насекомых. В воздухе висит запах каких-то приторно сладких цветов и дорожной пыли. Голова нещадно раскалывается. Этот апрельский вечер выдался поистине теплым. Серж усаживается на ступенях при входе. Он вглядывается в сумеречную даль и явно чего-то ожидает. Зажигает сигарету, фокусирует внимание исключительно на тлеющем табаке каждый раз, когда затягивается. Горчит больше обычного. Неожиданно раздается щелчок, но он остается проигнорированным. Дарон безмолвно присаживается рядом, он часто моргает, его ресницы влажны, видимо, от недавних слез. Атмосфера царит чересчур натянутая и глупая. Стыдно и неловко, и нет никакого желания начинать диалог. Но приходится. — Ты…плакал? — рубит с плеча Танкян без малейшего зазрения совести. — С чего ты решил? — голос Дэра заметно дрожит, интонация его обманчива. — Ресницы, они… — Нет, все нормально. — как-то твердо пытается настоять на своем юноша. Конечно, не скажет же он о своих истинных чувствах. Не скажет же, что его будто бросили на асфальт со всей дури и выбили из легких весь кислород, не скажет, насколько он чувствует себя опущенным и разбитым, жалким и использованным. Потому что всем глубоко насрать, включая Сержа. Но это далеко не так. Серж чувствует себя не менее опустошенно, вина, как какой-то червь-паразит, изъедает его изнутри. Слишком уж высокую цену пришлось заплатить обоим за такое мимолетное инфантильное «счастье». Оно словно лишило большинства эмоций, пусть и временно, но лишило. Дарон смотрит сначала на Сержа, потом на пепельницу с двумя дымящимися бычками. Шмыгает и потупляется. — Уже третья сигарета. Не много ли? — Не-а. Кофе будешь? — следует молчаливый кивок. Напиток терпкий, вяжущий и обжигающе-горький. Но пить можно, и даже нужно. Только вот разговор никак не вяжется. — Ты…помнишь ведь, что ночью было? От Сержа это звучит как подкол или издевательство, что-то пиздецки саркастическое. Конечно, сука, он помнит, забудешь еще такое. — Да. — И…что скажешь? — Если тебе волнует мое мнение на этот счет…я просто хочу извиниться. Вышло нелепо. — Это все? — Ты такой интересный! — Малакян окончательно взрывается в этот момент, не выдерживает и резко встает. — А что ты еще хочешь от меня услышать? «Да, Серж, это было ахуенно, давай теперь будем так делать постоянно, и вообще, давай встречаться»? Ты серьезно? — Ч-чего? Нет! — Ну так а что?! Что ты хочешь услышать?! Давай тогда тебя послушаем, ты что думаешь?! — на местоимениях будто нарочно делается излишний акцент. — Угомонись! Ничего я не думаю! — Да?! Вот и отлично! — Супер! — воцаряется тишь. Танкян изучающе осматривает парня. — Сядь уже. И завязывай со своими выебонами. Гитарист нехотя выполняет требование и продолжает слушать Сержа. — Можешь хоть тут меня пристрелить, окей? Мне жаль, правда жаль, что так получилось. Ты не подумай, что я тобой как-то воспользовался, нет. Я искренне не хочу, чтобы ты так думал. — Что ты ко мне чувствуешь? — этот неожиданный вопрос вводит Сержа в ступор. Танкян замирает, он просто не знает, как ответить, как ответить правильно. — Ясно. Это холодное безразличное «ясно» добивает, как не нож — топор в спину. Серж не черствый сухарь, нет! Он просто понятия не имеет, как о своих чувствах говорить. Что говорить и зачем говорить. Он на дне. Он мнется. Закрывает ладонями лицо и издает что-то похожее на протяжный вой. — Да люблю я тебя! Не уходи только, прошу, останься. Рядом со мной, здесь… — Дарон знал, что рано или поздно услышит это, он не ошеломлен. Он только заправляет прядь за ухо и медленно, робковато прижимается к Сержу, даже на него не смотря, кладет голову ему на плечо. Тот приобнимает за спину, утыкается ненадолго в лохматые темно-каштановые волосы. Уголки их губ не приподняты, нет и никаких других признаков, что они счастливы или по-настоящему рады. Вместо того, чтобы дарить друг другу «крылья», они только отягощают себе жизни. Оба чересчур «сложные», оба друг друга отравляют и понимают это. Они не могли быть вместе. Возможно, потому что слишком разные. Один — воплощение импульсивности, стихийный вихрь, молния и гром, что идут всегда рука об руку, живой, постоянно противоречащий себе же оксюморон. Другой — штиль, само хладнокровие и холодный расчет, он хранит всех своих демонов в «ящике Пандоры», поэтому и не выпускает их почти никогда. Потому что знает, что это закончится очередной наистрашнейшей ошибкой, которая будет уже необратима. Они не могли быть вместе. Что бы подумали окружающие? Они не могли быть вместе. На постоянных разрушениях и эмоциональных качелях невозможно построить чего-то адекватного. Они не могли быть вместе. Но хотели. И даже ланиакея, по сравнению с этим их желанием, была самым настоящим ничтожеством. А возможно, это было и к лучшему. Они не хотели причинять друг другу боль, пусть Серж еще и терзал себя надеждами после этого события довольно длительное время. И даже что-то пытался предпринимать, но выходило безуспешно. Любовь должна быть трагедией. Она подобна ослепительной вспышке, рождению звезды, ядерному грибу. Красиво. Но абсолютно хаотично и несдерживаемо. В этом и есть ее убийственная сила.