Солнцестояние

      Ксенофилиус Лавгуд искал Дары Смерти много лет кряду. Он объединялся с другими волшебниками, которые верили в существование Даров, ездил с ними в экспедиции. Путешествовал он и в одиночку, но так ничего и не нашел. Кровавый след Бузинной палочки затерялся на исписанных мелким почерком страницах истории; мантия-невидимка на то невидимкой и была, чтобы скрываться.       На самом деле из всех трех Даров его интересовал только Воскрешающий камень.       Полумна, разумеется, и не догадывалась о Дарах. Он никогда не рассказывал ей, чтобы не давать ошибочных надежд и не причинять еще больше боли, чем она уже испытала. У его дочери была впереди целая жизнь и светлое, ничем не замутненное будущее, ей ни к чему было тратить их на поиски призрачной легенды. У старика Ксено осталась только дочь да непритупляемая с годами тоска по жене.       Ходили слухи, что с того света не возвращаются. Что Воскрешающий камень позволяет вызвать душу, но той не будет места здесь, в подлунном мире, и даже у самой Смерти нет власти возвращать потерянную жизнь.       Ксенофилиус Лавгуд залпом опорожнил стакан с огненным виски. Это всего лишь слухи, которые нельзя принимать за истину, пока он не удостоверится лично. Все на свете возможно, если не доказано обратное.       В день Солнцестояния, которое Ксено считал главным праздником в году, он всегда загадывал одно и то же желание: встретиться с Пандорой. Не покладая рук и не теряя надежды, Лавгуд год за годом искал Воскрешающий камень, чтобы воплотить мечту в жизнь, но его желание сбылось лишь спустя четверть века, пусть и не совсем так, как он ожидал.       После Солнцестояния, когда самая короткая ночь года миновала, озаряя округу рассветными лучами, Ксенофилиус Лавгуд открыл глаза совсем не в старом, изъеденном молью, кресле в гостиной, где он случайно задремал. В общем-то, он проснулся даже не в доме и не в его окрестностях.       Над ним было синее-синее небо, какое бывает только в конце июня и до августа, вокруг — бескрайнее море подсолнухов, обращенных к солнцу. Ксено тоже подставил лицо теплу, щурясь от ослепительно яркого света. Чтобы хоть что-то разглядеть вдали, за горизонтом, пришлось выставить ладонь перед глазами, как козырек. Не успел Ксено вспомнить, что в молодости любил такие места больше всего на свете, как заметил, что шрамов, оставленных во Второй войне Пожирателями смерти, больше нет.       Изрядно покопавшись в глубоких карманах своей широкой полосатой мантии, Ксенофилиус Лавгуд извлек на свет крохотное зеркальце, в которое не смотрелся уже много лет, но всегда использовал для исследований. В отражении на старика Ксено смотрел он сам, только лет на тридцать моложе: светлые волосы еще не побелели от седины, лицо не избороздили морщины. Взгляд — и тот был не таким поникшим, как Ксенофилиус Лавгуд видел его в последний раз.       Он подумал бы, что перенесся во времени, вот только одежда на нем была все та же, а знак Даров смерти послушно висел на шее, хотя тридцать лет назад Ксено про них и слыхом не слыхивал.       Раздумывая над тем, где это он очутился, Ксенофилиус Лавгуд осматривался вокруг, но совершенно ничего, кроме бесконечных подсолнухов да его самого, на всю округу не наблюдалось.       Сверившись с компасом, извлеченным из того же кармана, что и зеркало, Ксено двинулся на восток, поскольку эта сторона света была колыбелью солнца и испокон веков означала надежду, с которой Лавгуд не расставался даже когда его со всех сторон обступала непроглядная тьма.       Он шел вперед достаточно долго, но не чувствовал ни намека на усталость. Подсолнухи как будто сами расступались перед ним, открывая путь, и Ксенофилиуса Лавгуда вдруг захлестнуло такое сильное чувство присутствия чего-то неземного и возвышенного, что он, позабыв обо всем на свете, бросился вперед, сломя голову, хотя даже не задумывался, куда именно так спешит.       Он до дрожи боялся опоздать, потому что ему казалось, что все вокруг вот-вот исчезнет, не оставив и следа, а там, за горизонтом, его ждут тайны мироздания или что-то сродни им, и Ксенофилиус Лавгуд спешил, стремясь догнать то самое важное, о котором никто и нигде не напишет: такое можно только почувствовать, пропустить через себя солнечным светом, распахивая душу навстречу.       Вдалеке от него ускользал мираж, и Лавгуд трижды сбился с ног, прежде чем понял, что силуэт, залитый светом, не отдаляется от него, а наоборот, очертания тонкой фигуры становятся все ближе и четче.        — Здравствуй, Ксено.       Пандора, все такая же прекрасная, какой он ее запомнил, стояла перед ним, улыбаясь нежно и открыто. Впервые за четверть века — наяву.       Синеве ее глаз уступали сами небеса, а пепельные волосы струились по спине и плечам, словно жидкая платина. Сперва Ксенофилиус посчитал ее своей галлюцинацией — а они посещали его часто, особенно в периоды одиночества, когда Полумна была в школе, а затем и в экспедициях с мужем, — но сейчас Пандора была такой же настоящей, как и он сам.        — Я скучала по тебе, — жена положила ладонь на его плечо. — Знала, что дождусь.       Запоздало осознав, что их встреча реальна, Ксенофилиус порывисто заключил ее в объятия, такие крепкие, на какие только был способен.        — Пандора… — прошептал он. — Мы ведь никогда больше не разлучимся?       От Пандоры Лавгуд, кажется, исходит такой яркий и чистый свет, что у Ксено слезятся глаза. Он не сразу понимает, что дело совсем не в этом.        — Больше нет, — так же тихо ответила она, обвивая его шею руками. — Я обещаю.        — Я пытался тебя вернуть, — рассказывает Ксенофилиус Лавгуд. — Искал Воскрешающий камень, но, — он стыдливо опускает взгляд, — не нашел даже его след.       Пандора заглядывает ему в глаза, заключая лицо Ксено в свои ладони. Его всегда это успокаивало.        — Воскрешающий камень не дал бы тебе того, что ты хотел, Ксено, — легко говорит она, словно давно уже постигла все истины. — Нужно было просто подождать, — Пандора игриво целует его в уголок губ.       Если Ксено Лавгуд искал тайны мироздания, то нашел их в ее улыбке, ясной, как безоблачное небо.       Пандора берет его за руку, и серебристая ткань ее одеяния переливается чарующим блеском, пропитанная солнцем. Ксено следует за женой: медленно, несмело, хотя уверен, что пойдет за ней и на край света, и во все неизведанные дали, лишь бы только не терять больше.       Они бегут по подсолнечному полю, ни на мгновение не размыкая переплетенных пальцев. Навстречу рассветным лучам, за горизонт, между вечностью и бесконечностью, Ксено Лавгуд чувствует, как его пронизывает солнце, безграничным теплом и счастьем разливается внутри.       Пандора заливисто смеется: так, как будто и не умирала вовсе никогда, и Ксено ловит себя на мысли, что они и правда не умирали, они бегут к свету и новым открытиям, они живы и счастливы, они ведь вместе.       Теперь — навсегда.