моя любовь на пятом этаже

лето хорошо. лето отдает отдушиной сладкого, загаром на коже и по́том по голой спине, когда едешь вдоль горы на стареньком двухколесном и отстаёшь от товарищей. лето хорошо. реки хороши, женщины в купальниках и их щуплые дочери – неплохо, но хуже их отцов, братьев и мужей вместе взятые, особенно, если они за рулем жигуля или мазды – коля в вопросе транспорта был неприхотлив. пиво плохо. еще непригодней, если в районе досягаемости широкие губы на припухшем лице – бледном, но в лучших традициях славян румяном, пылающем от капли самогона, попавшей в шальную кровь. нашаманил чей-то из дедов – дешево горят сафиты в деревенском микроклубике, дешевле блестит бижутерия на женских руках. коля поехал пассажиром на разваливающемся квадрике, а разваливающийся квадрик по дороге так и не продержал – пришлось торчать в маленьком и тесном помещении, хуже центрального. до посёлка пешком дольше, чем хватает терпения и сил для игры в трезвенника. дыммашина, губы красного напомаженного, визгливые голоса – вечер только начинался. вечер только начинается, а коля уже думает, что пиво хуйня: на секунду уверяется, что опустился на бедра парня с дьявольщиной в дымчатых зрачках заместо цвета – ошибся. глаза странно серо-голубо-зеленые; на бедрах – хорошенькая девочка, которая под общие аплодисменты глотает стопку и целует широкий и припухший рот. должно выглядеть занятно, если не симпатично: парень крепкой комплекции, ноги девушки тесно зажимают его торс. коля не смотрит – неинтересно, невесело, еще и совсем не видно бледного, но румяного и пылающего в лучших традициях славян. коля думать забыл о происшествии, как вышел на свежий воздух и стрельнул сигаретку у кого-то из ребят. попрощался и уехал, созвонившись с местными парнями и девчонками, оккупировал с ними каждый из углов детских площадок. было по-хорошему холодно. о микроклубике, квадрике, самогоне в тесных четырех стенах не вспоминалось, а губы почему-то въелись в сознание – так удивился, увидев их четкие линии в болезненном сне. так удивился, увидев парня со знакомыми чертами за соседним столом месяца так через два-три. они не говорили. «во многом потому, что было не о чем говорить», – будто с издевкой подметил коля, хотя главная причина кроется совсем не здесь. коля его не знает, а парень, кажется, даже не понял, что должен колю откуда-то знать – на него не глянули, ни на секунду не подняли светлых, но таких же туманных, как раньше, зрачков неизведанных тонов. парень был теперь совсем блондином и растерял краску в щеках, а рядом с ним сидела не девочка, симпатичная, с крепкими бедрами, а щуплый и вытянутый пацан. не к месту вспомнился сон. он был до того абсурдный, что собирался скорее из текстур и восприятий, чем на уровне глаз. единственным, что коля мог точно разобрать и вспомнил на утро, был громкий смог – сквозь него разливался свет широких губ на привычно бледном и славянском. у коли грубым подвесом качалась тяжесть на груди. губы не говорили, будто неспособные на голос, хотя размыкались, напевая что-то без единого намека на звук. коля боялся света губ, неизвестных, но понятных на животном уровне. коля возвращался к ним из раза в раз, из гулкой ночи к ночи, оставаясь раз на раз с чувством присутствия, с чувством, что это всё не зазря. зазря парень, который на вид щуплее и даже хрупче, палил коле прямо в лицо. он ему сразу не понравился: меняйте слагаемые местами, сумма останется ровно такова же. щуплый и бледный сидели плечо к плечу, локоть к локтю, одно заспанное лицо к другому заспанному ебалу. выглядели помятыми, но бледного спасала дурная улыбка и смех, раскатывающийся по тесноте пекарни – они отводили внимание с темных мешков под неизведанного тона зрачком. щуплому не за чем было прятаться. он, пожалуй, даже не пытался дёргать мускулом в лишний раз, сидел темнее грозовой тучи, видно, усталый. видно, довольный в усталости, дёргано ухмыляющийся, остановившись на глуповато бледном лице визави. играла непринуждённая музыка. кожу одолел нестерпимый зуд. коля не мог точно определить сорт дискомфорта, который был вынужден проходить в ту минуту – это чувство свыше стыда, злости и раздражённости, каждое из которых непонятно и словно не имеет ни одну из обоснованных причин. в бетонной коробке из привкуса выпечки и кофе, из настороженного давления пары глаз было очень нехорошо. в бетонной коробке душно и тесно, а, когда первая пара настороженных глаз оттаяла, сместив акцент на его, колиного, новоиспеченного врага, на лебедева неуютно покосилась кассирша, телом вывалившаяся за прилавок. коля не мог вытерпит её взгляд. отчего-то было позорно. скрипя сердцем, он выбросил пластик, давно опустевший от бананового торта, ломаной походкой засеменил к дверям. с каждым новым шагом его будто отпускало. с каждым новым шагом становилось лучше, как тогда, когда он сбежал из тесного и маленького помещения, которое многим хуже центрального. солнце с улицы бьёт в лицо – коля вышел из здания и наконец вобрал кислорода полную грудь. с облегчением заметил, как сбросился вековой камень тяжести с плеч и ощущалось стократно свободнее. ( на глупую-глупую и совсем ненужную секунду он оступается и оборачивается, чтобы глянуть, не посмотрел ли на него бледно-светло-улыбающийся парень с соседнего стола и не опять, но снова согнал свое настроение на корню. домой возвращался злой и взлохмаченный, путаясь в ключах и пальцах, путаясь в причинах и следствиях, путаясь в желании угадать-предугадать. ) *** в ушах звенит что-то из раннего оксимироновского. звенит-звенит, да не вызвенится: слушал столько раз, что уже тошно до икоты и боли под ребром. слушал так же рьяно, как скручивало живот в глупых конвульсиях – стошнит, а непонятно: причиной алко или писклявый вой. коля снова уверяется: пиво – спошное зло. оружие массового порабощения. враг, злодей, ангел, колин герой; пиво плохо, оно отвратительно, еще непригодней, если в районе досягаемости лестницы и у тебя не товарищи, а так – хуй заместо имен. голосисто речетативит евречик в перепонки, но так надоело, так знакомо и избито до дрожи, что коля тянется вытянуть наушник из ушей – почти. руки не слушаются. руки остаются в стойке смирно, стройнятся вдоль ступеней и ступеней и последней, покоцанной, каверзной ступени, способной убить. они лезут под лопатки и режут своим холодом углов, резкостью подъема, бетон морозит затылок и остается пыльным следом на застираной одежде – коле очень жалко мать. коле её жалко сильней, чем хочется вырубиться и больше не иметь возможности слышать: она не виновата, что у неё родился долбаеб. он слушал шаги, раскатывающиеся по подъезду, и чувствовал, как над ним висит замешательство, но ему было искренне, искреннее, чем когда-либо, всё равно. он находился наедине с собой, со звездами и захлопнутыми глазами, ровным дыханием, его взлетами и падениями, в полуметре со своим лицом. было по-хорошему неуютно. коля едва успевает опомниться, словно загипнотизированный, как его бесцеремонно дергают за рукава. лениво распахивая глаза, коля сразу же встречается с новым потрясением: от гневной тирады отвлекают правильно широкий и теперь потрескавшийся рот, разросшийся красивым и открытым лицом с дёрганой улыбкой. колю будто облили из студёного ведра. коля впервые замечает, что наступает зима: у незнакомца, о котором, кажется, знаешь больше, чем следовало, волосы мокрые от снега и вернулись красные пятна на щеках. *** на периферии сознания коля надеялся, что избавится от сновидений на эту ночь, как бывает после слишком долгих и загруженных суток. сознание, конечно, послало его пососать хуй. привычный сон на этот раз чувствовался плевком в ебало. образы гиперболизировались и стали ярче, осязаемее, но непонятно, посредством сюрреальности или большей приближённости к чертам, которые смог разглядеть коля: умные, как у собаки, глаза с поволокой, остро-вздернуто-крупный нос и поднятые брови, волосы бледного-рассеянного цвета, близкого с колосьями ржи. даже во сне лебедев боится опустить взгляд ниже, но опускает: подсвеченный рот с его тонкими, но широкими губами, рельефными трещинами, по которым хочется провести подушкой пальцев, неравномерным рядом белых зубов. красиво и отчего-то неподвижно. красиво и отчего-то даже страшнее, чем все сны вместе взятые – зрачки неизведанного цвета ловят глаза николая, а рот рвано ухмыляется, хриплым проговаривая: – ты помер там что ли, давай, вставай! почки отморозишь.