***
— Ай! — вскрикнул Наранча, хотя Бруно просто положил руку ему на плечо. Вжал голову в плечи, словно ожидал, что его схватят за ухо или дадут затрещину. И, в принципе, у него были все основания так думать — мелкий чертёнок непременно получил бы за свои выходки, если бы не твёрдое убеждение Бруно, что рукоприкладством ответственность не привить. — Кто тебе разрешил брать мою пушку? — строго спросил Бруно. Наранча обернулся — и на его лице, кажется, отразились вообще все эмоции, которые только существуют. Тут было и удивление, и злость, и вина, и наглая радость, а потом он вообще состроил «щенячьи глазки»: — Прости, Буччеллати! Я не знал, что нельзя! — разумеется, всё он знал, просто привык прикарманивать вещички, которые плохо лежат. — Я просто хотел немного пострелять! Мы с Фуго поставили банки и стреляли на меткость. Больше ничего такого, честно! Бруно вздохнул: и вот что с него взять? Наранча громко тараторил и жестикулировал, стоя посреди небольшой гостиной. Вернее, это просто была проходная комната, совмещённая с кухней, так что с тем же успехом её можно было назвать столовой или даже комнатой Бруно — потому что с недавних пор он спал тут же, на диване. Они сейчас находились на том этапе, когда финансовое положение недавно образованной команды ещё было не ахти какое, и все его «кадры», как на подбор, не имели ни гроша за душой. Бруно пришлось потесниться и поселить их всех здесь, в своей скромной арендованной двушке. Хотелось бы сказать, что «в тесноте, да не в обиде», но в их случае «в тесноте и со скандалами каждое утро». Кстати о скандалах по утрам: из-за криков Наранчи из «детской» выполз заспанный Фуго. В комнате, где временно поселился Аббаккио, что-то грохнулось на пол. — Наранча, — Бруно сделал вид, что сердится, хотя путанные оправдания Наранчи звучали до смешного нелепо, — послушай меня внимательно. Я правильно понимаю, что ты хотел поупражняться в стрельбе по мишеням и ради этого взял вчера вечером без спросу мой пистолет? Наранча просиял и кивнул. — Это похвальное стремление. Нет, серьёзно, тебе надо научиться стрелять, даже несмотря на наличие станда. Потренироваться — это очень взрослое решение с твоей стороны. Вот только в следующий раз вам с Фуго нужно предупредить меня о чём-то подобном. Кстати о Фуго. Упомянутый мальчишка, кажется, уже пожалел, что вообще проснулся сегодня утром. — Он сказал, что это твой приказ, — заявил парень, но, наткнувшись на суровый взгляд Бруно, поспешно добавил: — ладно, ладно, я знаю, надо было найти способ проверить. Я больше на такое не поведусь… честно. Бруно снова перевёл негодующий взгляд на Наранчу: всё-таки этого сорванца ещё учить и учить нормальному поведению. — Ложь — это оружие, Наранча, — резко заявил он. — А мы все с тобой в одной команде. Как думаешь, что будет, если подставлять своих же? Применять против них это подлое оружие? Наранча мигом помрачнел. Буччеллати знал, что давить на больное место — жестоко, да, но, в то же время — эффективно. Наранча сталкивался с ложью и предательством раньше и должен знать о последствиях не понаслышке. Пусть его помучает совесть хоть немного — в следующий раз будет думать, прежде чем воровать оружие у лидера команды. Лекция о лжи могла и продолжиться, если бы из-за двери дальней комнаты не выглянул крайне мрачный и сонный Аббаккио. — Заеб… — он осёкся, увидев Бруно. Повисла неловкая пауза. Впрочем, Бруно быстро взял себя в руки и, как ни в чём ни бывало, продолжил отчитывать мальчишек. Аббаккио, видимо, смирился с тем, что доспать ему не дадут, и выполз из /условно/ своей комнаты. Буччеллати всё ещё надеялся, что однажды Леоне съедет и освободит его бывшую спальню. Взяв с мальчишек клятвенное обещание «больше так не делать», Бруно решительно взглянул на своего нового подопечного. Который, вроде, уже не ребёнок, но ведёт себя порой ещё хуже, чем эти паршивцы вместе взятые. — Где ты был вчера вечером? Аббаккио прошёл на кухню, по пути бросив на него совершенно отрешённый взгляд. На миг Бруно почудилось, что на лице Леоне сейчас промелькнёт раздражение или даже гнев, но нет — он оставался таким же равнодушно-мрачным, как и всегда. «Я ничего не чувствую, — признался ему Аббакио на третий, кажется, день знакомства, — вообще ничего. Ни-чер-та. Пулю мне в лоб пусти — я сдохну, но не почувствую боли. Руку отрежь, что хочешь сделай, мне будет всё равно, Буччеллати». Он не сказал прямо, но Бруно догадался сам: Аббаккио потерял соулмейта и теперь переживает последствия. А судя по тому, как он убивается, перед трагедией они успели познакомиться и пройти инициацию. Бруно не спрашивал, но догадывался: соулмейтом Аббаккио был тот самый полицейский, его напарник, погибший при исполнении, прямо на глазах у Аббаккио и частично — по его вине… — Пил, — хриплый голос вырвал Буччеллати из раздумий. Он поднял удивлённый взгляд на Леоне: вот уж кто образец честности, в отличие от Наранчи. — Ясно, — бросил Буччеллати, не зная, что ещё сказать. Что тут сделаешь? Что скажешь? Аббаккио — взрослый человек, пусть и погружённый в серьёзную депрессию, и, по идее, он должен хоть немного понимать последствия своих действий и решений. Вряд ли на него подействуют нравоучительные лекции, которыми Буччеллати без устали пичкал Наранчу — нет, к Аббаккио нужен другой подход, правда, Буччеллати ещё не понял, какой. Он прошёл в кухню (совмещённую с гостиной-столовой-комнатой Бруно) следом за Аббаккио, и смог наблюдать, как тот методично ставил чайник и засыпал кофе в кружку (между прочим, то была кружка Фуго, но Бруно не решился прерывать своими грубыми комментариями медитативный процесс приготовления кофе). Но Аббакио прервался сам: глянул на него искоса, словно спрашивая: «Чего тебе?», но вслух ничего не произнёс. Изъясняться словами через рот им ещё предстояло научиться. — Ты сходил туда, куда я тебе советовал? — негромко спросил Буччеллати, присев на одну из табуреток, расставленных повсюду. Собственно, он ушёл вслед за Аббаккио на кухню не потому, что хотел выпить ещё чашечку кофе, а чтобы мелкие не подслушивали. — Приказал, — поправил его Аббаккио. Хотя в его словах не было ни резкости, ни претензии (лишь привычное безразличие), Буччеллати невольно нахмурился. Аббаккио развернулся и замер, прислонившись к плите. Он слегка горбился и смотрел не совсем на Буччеллати (а словно сквозь него), и седые пряди свисали по обе стороны от лица, — не сходил ещё. Сегодня на два часа записался. — Хорошо, — отозвался Бруно, но на всякий случай бросил на Аббаккио свой фирменный ледяной взгляд, ясно говорящий «даже не пытайся оспорить мой авторитет, лидер тут я». Успел уже натренироваться на тех же Наранче и Фуго. А потом Леоне неожиданно поставил на стол кружку с кофе. Вторая осталась у него в руках. Буччеллати тупо посмотрел на чёрный, словно машинное масло, напиток, а затем — снова на Аббаккио. Конечно, он пил совсем не такой кофе (а с добавлением трёх ложек сахара и огромного количества молока), но сам факт того, что ему приготовили кофе… просто выбил из колеи. Когда ему в последний раз готовили кофе? За последние пять лет Бруно привык быть один. Он привык нести полную ответственность за себя и за младших членов банды. Он не привык, что кто-то может просто так сделать ему кофе. — Я могу научить мелких стрелять, — Аббаккио кивнул в сторону гостиной-столовой-комнаты Бруно, где, сидя на диване и втыкая в телек, мальчишки поглощали завтрак. Буччеллати не сразу понял, о чём вообще идёт речь. — Да? — растерянно переспросил он, всё ещё гипнотизируя взглядом кружку с кофе. — Если доверишь мне оружие, — ровным тоном уточнил Леоне. И отвернулся.***
И Бруно доверил. Не только оружие, но и вообще. Доверил прикрывать спину, доверил вынюхивать информацию для Passione, доверил быть частью команды. Даже мальчишек на его попечении оставлял. Они сработались на удивление быстро: и отсутствие эмоций, тут, как ни странно, только сыграло на руку. Бруно ведь тоже «соул-неполноценный» — на его руке чернела выгоревшая (когда-то светло-голубая) лента. Правда, свою родственную душу он не успел узнать — повезло, наверное. Буччеллати старался не распространяться особо о чёрной ленте, всегда носил пиджаки с длинным рукавом, а левую руку чуть повыше запястья обматывал бинтами, чтобы, если что, всё равно не заметили. Потому что история была неприятная. Потому что он не хотел ловить сочувствующие взгляды. И, в конце концов, потому что законы организации он усвоил ещё в двенадцать — стоит лишь показать кому-нибудь свою слабость, и тебя сожрут с потрохами. Но, конечно, однажды запястье оголилось. Не по вине Бруно — просто вражеский станд оказался особенно противный. Тонкие-тонкие металлические струны — кто же знал, что они окажутся острыми, словно лезвия? Им с Аббаккио нечего было противопоставить этой способности, так что потрепало знатно, прежде чем Фуго и Наранча пришли на помощь. — Жесть, — глубокомысленно изрёк старший из мальчиков, едва взглянув на Бруно и Леоне, исполосованных вдоль и поперёк тончайшими порезами. К счастью, притуплённые чувства позволяли игнорировать боль — возможно, только поэтому лидер отряда и его правая рука всё ещё держались на ногах. — Главное, что перебежчик мёртв, а информация у нас, — устало отозвался Буччеллати. — Главное — чтобы вы обработали это и продезинфицировали, иначе умрёте оба от заражения крови быстрее, чем сможете сосчитаете количество порезов, — яростно прошипел Фуго. Бруно не вполне понимал, что именно так разозлило подростка, но свой Purple Haze он в этот раз использовал без промедления — остатки противника всё ещё дымились ядовитыми парами. — У нас минут пять до приезда полиции, — как всегда ровным холодным тоном напомнил Аббаккио. Он был прав: нужно валить немедленно, без всяких там «обработать раны». Им ещё бежать до другого конца склада к машине. — Уходим, — распорядился Бруно, — сейчас.***
В итоге педантичный Фуго сразу же по приезду на «базу» запер их двоих в ванной, чтобы обработали порезы, а сам убежал с докладом к Польпо — куда вообще-то собирался отправиться сам Буччеллати. Наглый подросток его опередил. Вот воспитал ответственного ребёнка на свою голову… — Кровь успела засохнуть на ткани. Отрывать будет больно, Буччеллати, — флегматично заметил Аббаккио. Сам он уже избавился от чёрного плаща (не без помощи Бруно) и щеголял голым торсом. Порезы на его рёбрах снова открылись и начали кровоточить, но Леоне, кажется, этого вообще не замечал — он был занят тем, что помогал Бруно выпутаться из (больше не белого, а насквозь пропитанного кровью) пиджака. Бруно безмолвно призвал Sticky Fingers — уже давно привык все бытовые проблемы решать стандом. Молнии без сожалений растерзали костюм, хотя кое-что пришлось и вручную отрывать. В том числе злосчастные бинты на запястье — да, и по рукам садистские струны тоже прошлись знатно… Бруно запоздало заметил на себе остекленевший взгляд Аббаккио. Он полностью замер, и, казалось, совсем потерял связь с реальностью: кровь преспокойно стекала по его широкой, но худощавой, исполосованной порезами груди и капала на белую кафельную плитку. Чёрная лента-татуировка, похожая на клеймо, обвивала левое запястье — один в один, как у Бруно. Обычно такое скрывали, тем более, в их кругах. Впрочем, в мафии скрывали вообще всё. А среди нормальных людей, было принято хвастаться белыми (когда сойлмейт найден) и красными (когда заключён духовный брак) лентами. А чёрные всегда прятали под одеждой или повязкой. Всегда. Ведь чёрный означал утрату, вечную боль и духовную неполноценность. — Буччеллати, — наконец тревожно вымолвил Аббаккио. Тревожно? — Расскажи мне…? То ли требование, то ли вопрос. Бруно нахмурился, не до конца разобрав интонацию. В этом обычно состоял плюс общения с Аббаккио — его не надо было «читать», его лицо и голос никогда ничего не выражали. — Нет, Аббаккио. Тебе не понравится эта история. Но Леоне продолжал сверлить его руку таким пристальным взглядом, каким Бруно не удостаивался с самого дня их знакомства. Белые тонкие пальцы вдруг дрогнули, потянулись и схватили — сжались запястье Буччеллати. Словно Аббаккио имел на это право. — Пожалуйста. Мольба. Леоне никогда даже ни о чём не просил, а тут — готов был на колени упасть и молить, словно от этого зависела его жизнь. Нет, Бруно уверен — он и ради спасения жизни повторить это «Пожалуйста» не смог бы. Безопасность и самосохранение не настолько важны для Аббаккио, как… А вот действительно: чего он хотел? Сочувствия? Понимания? Он надеялся, что другой человек, с выгоревшей дотла и почерневшей душой, сможет его понять? — Это неприятная история, Аббаккио, — своим лучшим холодным тоном повторил Буччеллати, но бестолку. Что ж, если Леоне не переубедить, пусть слушает. — Я его не знал. Никогда. Лента появилась в шестнадцать. Через несколько месяцев я впервые участвовал в разборках с врагами Passione — как раз тогда мы вели жестокую войну с другими бандами за территории и сферы влияния. Однажды за день я использовал Sticky Fingers более десятка раз — на разных людях, и никто не выжил. Я вернулся домой и увидел, что лента чёрная. Я даже ничего не почувствовал. Но вслух сказал только: — Я не такой как ты, Аббаккио, — и выдернул наконец руку из чужой заледеневшей хватки. Кровь так и капала на белую плитку, с них обоих, и это было бы даже смешно, если бы не было до абсурдности грустно.***
Бруно не сразу заметил, что с этим разговором что-то изменилось. А может, дело было не только в разговоре. Полгода спустя они всё ещё вчетвером делили двушку, но теперь по какой-то иной причине, не финансовой. Польпо наконец понял, что банда Буччеллати способна приносить пользу, и проценты за работу им отстёгивал немаленькие. Но ни Фуго, ни Наранча никуда съезжать не собирались, хотя и продолжали цапаться каждый день из-за всякой ерунды. Бруно не чувствовал, что вправе их выгонять, хотя ссоры его раздражали. С Аббаккио другая история: не похоже, что он имел какое-то своё мнение касательно жилья. Прикажи Буччеллати ему выметаться — он бы съехал в течение часа, вне всяких сомнений… но Буччеллати не приказывал. Однако и причины не понимал… пока однажды, в самый обычный день, 19 мая, случайная фраза не открыла ему глаза на происходящее. В тот день ничего особенного не произошло: никакой битвы стандов, никаких интриг, скандалов или расследований, и кроме идиотской драки в баре с каким-то неместным идиотом (явно попутавшим понятия), особо и работы не было. Мальчишки этому почему-то несказанно обрадовались, и даже Фуго, вечно ходивший с кислой миной или раздражающийся по мелочам, вёл себя дружелюбно. О Наранче и говорить нечего: он буквально светился от счастья. Вечером они вдвоём сбежали в супермаркет, и вернулись домой с кучей вредной шуршащей еды, пятью коробками с пиццей, пакетом сладостей и, наверное, двадцатью банками газировки — со всевозможными вкусами, от самой обычной кока-колы до какой-нибудь маракуйя-черника-киви. Буччеллати подозревал, что они оставили на кассе половину своей (отнюдь немаленькой для мальчишек их возраста) зарплаты. — Что-то намечается? — уточнил Бруно. Он в принципе, догадывался, что за повод — но думал, что Фуго и Наранча будут праздновать завтра, и пойдут в кино или какое-нибудь кафе… а не развалятся на диване посреди гостиной в окружении устроенного ими же хаоса. — Конечно! — воскрикнул Наранча на всю квартиру. — Мне завтра шестнадцать! Мы будем праздновать до утра! И вы все приглашены — все мои самые лучшие друзья! Лучшие друзья. Абсурд. Даже Аббаккио удивлённо приподнял бровь. У мафиози не бывает друзей. Команда — ещё куда не шло. Но друзья? Какие ещё друзья, тебе что, пять лет, Буччеллати? В мире, где каждый сам за себя, где не задумываясь предают и стреляют в спину, где… В мире, где сам Бруно в любой момент готов расстаться с жизнью… или пожертвовать собой ради этих троих? Вот уж действительно — а кто они, если не друзья… как бы по-детски это ни звучало.***
Причина, по которой Наранча начал праздновать за день до своего шестнадцатилетия, заключалась в ленте соулмейтов. Он хотел встретить полночь в окружении друзей, и сразу же им похвастаться. 3… 2… 1… Торт со свечами под песню «Happy Birthday» они тоже занесли в гостиную в полночь. Фуго нёс, Бруно страховал, Леоне сидел в кресле и с отсутствующим видом пил сок, Наранча прыгал на диване. И, едва приняв поздравления, именинник (даже, кажется, не загадав желание) поспешил задрать свои смешные рукава, чтобы с восторгом заорать: — Красная! Аббаккио в своём кресле подавился соком, да и остальные в лёгком шоке замерли. Красная?.. — Сам ты красный! — Фуго вспылил и схватил товарища за руку, чтобы самому посмотреть. — Это… ну, бледно-красный, ладно. Взрослые с облегчением выдохнули. Красная лента всё-таки означала духовный брак. А вот у тех, кто ещё не нашёл соулмейта и не прошёл инициализацию, лента могла быть любой… но обычно всё-таки не красной. Считалось, что цвет ленты — это подсказка. Цвет души твоей истинной пары… а чаще всего — цвет её (его) глаз. — Твоя вторая половинка — какой-то сраный вампир, — резюмировал Аббаккио. Непонятно, шутил он или нет, но мрачная фразочка разрядила обстановку, все поржали и продолжили просмотр какого-то дурацкого боевика (выбор Наранчи). По крайней мере, в темноте никто (кроме Бруно) не заметил, как покраснел до кончиков ушей Панна.***
На следующее утро, разумеется, Наранча потребовал от взрослых секспросвета — вернее, просто засыпал их разными дурацкими вопросами о соулмейтах. Очевидно, в детстве ему никто толком ничего не рассказывал (как и Фуго, вероятно), поэтому пришлось Аббаккио и Буччеллати совместно напрячь извилины для объяснений. — Цветная лента означает, что соулмейт ещё не найден. Белая — вы встретились и признали друг в друге истинную пару. Ярко-красная — образовалась очень крепкая связь, духовный брак. Бледно-серая — соулмейт или ещё не родился, или уже мёртв. А чёрной лента становится у соул-неполноценных — тех, кто прямо или косвенно причинил вред своей родственной душе… или даже убил её. — Жуть! — восхитился Наранча. — Столько цветов, и как люди не путаются?! И он спросил, прежде чем Фуго, более чуткий к подобным вещам, успел его одёрнуть: — А у вас с Аббаккио какие ленты? — Нара! — Да чё опять? — О таком не принято спрашивать, — Бруно быстро нашёлся с ответом, — особенно в наших кругах. Если ты мафиози, то всегда лучше прятать запястье с лентой, вне зависимости от того, какого она цвета. — Скукотень, — вздохнул Наранча, но вопросов про цвета больше не задавал. И одновременно Бруно почувствовал… не облегчение, а… что-то, что словами было трудно описать. Он вообще порой с трудом различал не только чужие, но и свои собственные эмоции. Но в этот раз говорить про соулмейтов, про чёрные ленты оказалось… не так больно, как он привык? Словно откровение тогда, в ванной, что-то изменило. Словно был какой-то смысл в том, чтобы разделять постыдные тайны и постыдную боль с кем-то… кто не задумываясь пожертвует жизнью ради тебя. Или сварит кофе на двоих.***
— Не спишь? Возможно, не стоило так вздрагивать (Бруно уронил кружку и разлил по столу свой полуночный кофе), но голос Аббаккио действительно слегка напугал — в четыре часа… ночи или утра? — Извини. — Ничего. Пришлось вытирать. Леоне поставил чайник, но свет не включил — за что Бруно мысленно его поблагодарил. — Давно куришь? — должно быть, Аббаккио почувствовал запах или разглядел пепел на подоконнике. — С четырнадцати. Ты? — Девятнадцать. — Интересно. Ещё о чём-нибудь хочешь спросить? Они общались шёпотом, словно школьники, оставшиеся на ночёвку у друзей. Чайник быстро закипел, Леоне заварил что-то с приятным запахом — Бруно не смотрел. Наверное, самым логичным вопросом было бы «Чего не спишь в четыре утра?» или «Зачем тебе пустой лист бумаги?», но Леоне вдруг спросил: — Если бы ты был хлебобулочным изделием, то каким? — … Это он так заново учится шутить, или что? — Я тут прочитал роман про пару маньяков-соулмейтов, которые пекли пирожки с начинкой из человеческого мяса. — … звучит неплохо. — Я был бы пирожком с мертвячиной. Ты? Бруно не придумал так сразу никакого остроумного ответа, поэтому перевёл тему: — Ты поэтому не спишь? Из-за романа? Леоне пожал плечами… и поставил перед Бруно кружку с чаем, который пах чем-то восхитительным, и настолько фруктовым, что перебивал табачную вонь. — У тебя закончились сигареты, — это был не вопрос. — Могу одолжить. — Давай. Бруно кивнул зачем-то в темноте, и когда Аббаккио ушёл в комнату (которая раньше была спальней Бруно, и до сих пор там лежало большинство его вещей), он зачем-то пошёл следом, вместо того, чтобы просто дождаться его возвращения на кухне. В ту ночь они проговорили до рассвета (что, на самом деле, совсем немного — может, час или около того). Но что-то очень важное, что-то ледяное, давно проросшее сквозь сердце Бруно и ставшее фундаментальной частью его личности… начало трескаться и осыпаться хрустальной пылью. Какой-то непонятный обет молчания, который они дали самим себе, в ту ночь был нарушен. Для этого нужны друзья, верно? Даже для мафиози. Чтобы не молчать о своих тёмных тайнах, болезненном прошлом и туманных мечтах — чтобы не молчать в одиночку.***
— Эээээ… Буччеллати? А где диван? — Нету. — Не, серьёзно? А как мы телек смотреть будем? — Завтра новый привезут. А старый — теперь стоял в комнате-Леоне-бывшей-спальне-Бруно. Для себя Буччеллати объяснял это так: уж лучше делить одну комнату на двоих, чем просыпаться каждое утро от воплей неугомонных мальчишек. И ночные разговоры стали гораздо длиннее и чаще.***
— …и сдохнешь от потери крови! — Аббаккио натурально бесился, что происходило с ним крайне редко. — Спорим, не сдохну? — Буччеллати упрямо расстегнул своё плечо золотистой молнией… разделяя плоть и обнажая кости. На брусчатку, ему под ноги, со звоном упала деформированная пуля, а затем ещё одна. Обстановка совершенно типичная — вечер, бедный район Неаполя, какой-то переулок, и два мафиози, едва переживших встречу с вражеской группировкой. Их обоих нашпиговали свинцом, Бруно досталось больше, а он со своим Sticky Fingers, действующим на ближней дистанции, оказался бесполезен. Повезло, что Леоне со времён службы в полиции не утратил навык стрельбы — иначе неизвестно, чем закончилась бы случайная стычка. — Давай свою руку, — потребовал Бруно, точно помня, что Аббаккио прострелили ладонь. — Нет, — вдруг рявкнул он, — пока не забинтуешь чёртово плечо! — Чем я его по-твоему забинтую? Только молнией могу зашить. И твою руку. Они спорили всю дорогу до машины, причём каждый остался при своём мнении. Лишь когда они ввалились внутрь (и опять заляпали полсалона кровью), Леоне позволил «сшить» молнией его рану, а Бруно, сняв пиджак, стойко перетерпел «забинтовывание». В какой-то момент он заметил, что его собственная ладонь тоже неприятно кровоточит. Чёрт бы побрал это сраное бесчувствие проклятой души, из-за которого даже раны иногда не сразу… Бруно вдруг осенило: он посмотрел на (всё ещё не покрытую ни тканью, ни бинтами) руку Аббаккио. И его пробрал тихий, но отчётливый смех. — Ну, ещё чего? — Браслетики дружбы… у нас как будто… — Буччеллати, ты ебанулся. Буччеллати полдороги до дома смеялся с того, что они получили одинаковые ранения. А ещё после этого случая он наконец решил позвать ещё кого-нибудь в команду — и, желательно, чтобы этот «кто-то» был хорошим стрелком.***
Время шло. Время не залечивало раны, по крайней мере, не в их случае. Время учило их смеяться над совпадениями, оговорками и глупыми шутками. Улыбаться, когда Фуго по-детски кривляется и выплёвывает кинзу, попавшуюся в салате. Злиться, когда из-за мелочной ссоры мальчишки снова разбивают чайник. Сдерживать смешки, случайно подслушав «урок математики» Наранчи. Сомневаться, видя в газете статью о честном молодом идиоте, застрелившем без единого промаха четверых громил, угрожавших девушке. Просто рассеянно радоваться, когда «зарплата» вновь увеличилась. Смущаться, сидя бок о бок в темноте на диване, пока за окном гремят салюты, и все нормальные люди встречают новое тысячелетие. А они молчали, потому что сказать, кроме банального «С Новым годом», кажется, было особо и нечего… — …каково это — целоваться с соулмейтом? Бруно просто спросил из интереса, Леоне просто ответил: — Не помню. Я со своим целовался лишь раз, в семнадцать — для инициации, чтобы «найтись» и лента стала белой. Он не хотел отношений с парнем, я был не против остаться близкими друзьями. — Жаль, что не помнишь, — вздохнул Буччеллати. — А ты, — Леоне повернулся к нему, в голосе так и сквозило ехидство, — двадцать годиков, и нецелованный совсем? — Я не девственник, к твоему сведению, — он самую малость возмутился. — Но ведь мы о другом, верно? — …верно. Бруно помолчал, Леоне его не торопил, и больше не шутил на больную тему. — Так, чтобы с чувствами — ни разу. — Ничего… это тоже бывает. Самый странный новогодний разговор, но, пожалуй, не страннее пирожков с человеческим мясом. Руки с чёрными лентами на запястьях как-то невзначай оказались рядом… и пальцы переплелись сами собой. Время ничерта не лечит. Но это нормально.***
Море раскачивало яхту, солнце палило, чайки кружили и резвились над сине-зелёными яркими волнами. Польпо был мёртв уже больше двенадцати часов, а мальчишки на палубе***
Прежде, чем найти ответы на эти вопросы, он перестал что-либо чувствовать — теперь уже навсегда. На ледяном полу в той богом проклятой церкви Сан-Джорджо-Маджоре.