***
Шаг. Шаг. Шаг. Обито идет по Конохе и не узнает ее — та же деревня, какой он ее помнил, только пустая. Ни людей, ни животных, ни птиц, никого — лишь солнце в вышине. Что он делает здесь? Он же… …умер, так? Ноги сами несут к дому, но не к своему. Обито останавливается у дома, где жила Рин, мнется у порога — сколько раз прибегал сюда, не сосчитать. То звал ее на тренировки, то молча стоял у окон, не в силах заставить себя постучать. Он был ребенком, а сейчас — взрослый. Взрослый, искалеченный и с ног до головы залитый чужой кровью — такого его Рин бы ненавидела. Такого его она бы не пожелала даже видеть. Такому ему нельзя смотреть на ее дом, но он не может уйти. Все равно в этом доме никого нет. Все равно она давно умерла. Все равно она его не любила. Дверь скрипит — едва слышно. Обито напрягается, впиваясь взглядом, жадно ловит каждое движение, каждый звук, и не верит в происходящее — потому что на энгава выходит Рин. Живая Рин. Взрослая Рин. Она изменилась, но он узнал бы ее любой, и любил бы ее любой. Это больше, чем любовь, больше, чем привязанность или страсть, это одержимость, больная и безумная. Рин стала для него всем. Рин — его вселенная. Рин — то солнце, вокруг которого вертится все на свете. Она испуганно вздрагивает, устремляя на него взгляд широко распахнутых карих глаз. Обито смотрит, впитывая ее образ, чеканя навеки в памяти, и после бесконечных секунд безмолвия решается, открывая калитку. Входит во двор. Каждый шаг к ней — будто по раскаленным углям. Остановившись перед Рин, Обито медленно опускается на колени и склоняет голову. Она тихо вскрикивает, но не двигается с места. — Рин, я… — выговорить это имя — больно. — Я… «Я убил свой клан». «Я контролировал банду нукенинов». «Я развязал Четвертую Мировую». «Я пробудил Десятихвостого». «Если бы я должен был сделать это еще раз, чтобы снова увидеть тебя — я бы это сделал». На его руках — тысячи смертей. Рин никогда не желала никому смерти, она мечтала о мире, она стала медиком, чтобы спасать жизни. — Рин… Очень медленно она делает шаг к нему. Еще один. Еще. Приближается — молча, тихо; испугавшись, что она призрак, Обито тянет руку. Рин протягивает руку в ответ, касаясь его ладони, и ее пальцы теплые. — Обито, — наконец говорит она. — Я знаю, что ты сделал. Я присматривала за тобой. Сейчас она его прогонит, скажет, что ненавидит, что он ей противен, и будет права. Обито втягивает голову в плечи, как в ожидании удара. Рин убирает руку. — Я не могу тебя простить, — каждое слово — удар куная. Обито закрывает глаза — пусть скорее, почему она тянет? Зачем замедлять казнь? Он заслужил, впрочем. — Зачем? — шелестит Рин. — Зачем, Обито? Зачем… — Чтобы создать идеальный мир, — выговаривает он, понимая, насколько жалко это звучит. — Идеальный для каждого. Теперь он понял, почему все так сопротивлялись — они хотели не жить в утопии, они хотели настоящего мира. Настоящей свободы, настоящей опасности, настоящей любви, и добра, и греха… и не хотели быть рабами, теряющими личность и чакру. — Идеальный мир, — повторяет Рин, склонив голову набок. — Какой он для тебя? — Для меня… — ответ слишком очевиден, ответ на поверхности. Идеальный мир прямо сейчас вокруг него. Обито поднимает голову, чувствуя, как в уголках глаз жгут слезы. Рин будто понимает без слов. — Если твой идеальный мир — тот, где есть я… ты в нем. Если так, если действительно так — то ничего не жаль. Обито с головой накрывает волна восхищения и счастья, но Рин безжалостно продолжает: — Только я тебя не простила. И уходит в дом, оставляя его сидеть на земле. Обито не шевелится — нет смысла. Он не замерзнет, не проголодается, он может находиться здесь хоть целую вечность. Если он знает, что Рин жива, этого уже достаточно.***
Закрыв дверь, Рин съезжает по ней спиной и закрывает лицо руками: больно-больно-больно. От него — такого, от себя — такой, от всего. Она хотела бы его простить, но не может и нельзя. Она хотела бы быть с ним ласковей, броситься обнимать, увести в дом, заварить чай — но тоже не может и нельзя. Это его ад, и он должен понести наказание; но ад не вечен, потому что в конце своей жизни Обито смог помочь все исправить. И все же он не вернул и не смог бы вернуть всех, погибших по его вине, поэтому… Убийство одного человека — грех. Что тогда — убийство тысяч? У них тоже были любимые и друзья. Время тянется, пронзая Обито насквозь, вытаскивая внутренности, выламывая кости. Рин не показывается. Рин есть, но ее нет. Или нет совсем — но иногда из дома слышны шорохи, звон посуды, шелест сёдзи. Солнце не садится, но Обито чувствует, что проходят не минуты и не часы — годы. Каждый год — пытка. Он терпит. Ему некуда спешить. Через тысячу лет с небес на него обрушивается дождь; кровавые капли иглами режут лицо; Обито подставляет его сам, глядя вверх. Порыв ветра треплет воротник черного плаща. Сквозь грохот капель он отчетливо слышит, как вновь скрипит дверь, но боится смотреть в ту сторону. Его накрывает спасительная тень зонта. Рин улыбается — нежно, ласково, солнечно, ведет ладонью по его щеке, по скуле, по волосам. Неужели?.. — Идем домой, — говорит Рин. — Я приготовлю ужин. И дыра в его груди медленно зарастает.