Перед смертью хочется верить

План прошёл не по плану.  Дазай не знает, в чём его ошибка. Он заранее продумал всё до мельчайших подробностей, учёл всевозможные факторы и рассмотрел все варианты развития событий. Он определил наиболее вероятную линию поведения Фёдора, разработал тот план, который был бы идеальным отражением плана вражеского, и даже не столько отражением, сколько полноценной контратакой.  Но всё же что-то пошло не по плану.  Дазай не мог понять, в чём его ошибка.  Но наверно это как-то было связано с тем, что в глазах Чуи, в отличие от того, как это предполагал его план, не виделось ни крупицы человеческого разума.  Глаза Дазая всё ещё хорошо работали — хоть и смотрели на мир через старую-добрую мутно-красную пелену, особый фильтр восприятия, называемый кровью — и он прекрасно мог видеть, особенно с такого близкого расстояния, что ничего фальшивого в Чуе перед ним не было.  Это и в обычное время было довольно плохим событием — сколько бы раз Дазай колкими издёвками, точными оскорблениями не намекал, что свою душу лучше всего держать закрытой ото всех, иначе проблем позже не оберёшься, Чуя его будто и не слышал, продолжал держать грудную клетку нараспашку — а сейчас, когда фальшивость была именно тем, на чём стояла цена их выживания — ох, как же это было ужасно!  И ладно, Дазай смог бы каким-то чудесным образом поверить, что линзы и накладные клыки были сделаны просто-напросто по высшему разряду, а сам Чуя перед зеркалом долго и нудно тренировал свои писки-крики-рыки, но вот подделать отсутствие разума в глазах Чуя не смог бы никогда — и забудем про то, сколько же раз Дазай вслух в наличии этого самого разума сомневался.  Дазай не знал, в чём была его ошибка.  Но Чуя был самым, что ни на есть, настоящим вампиром — этого отнять было никак нельзя.  Чуя был самым, что ни на есть, настоящим вампиром — а следовательно весь его остальной план шёл полным крахом.  Дазай мог притвориться, что всё ещё держит ситуацию под своим контролем — перед наивным и практически слепым Сигмой, перед проницательным и остервенело-ядовитым Достоевским, а также перед всеми теми, кому бы просто захотелось на него взглянуть — но он прекрасно понимал, что ситуация из-под контроля вышла.  Одной из главных составляющих его плана была его, Дазая, конечная выживаемость, как бы это ни было смешно. Он знал, что это был просто замечательный шанс  для него наконец встретить желанную смерть — но агентству всё ещё требовалась его помощь, и без него он некоторые винтики, которые он старательно закручивал на протяжении всей своей легализованно-мирной деятельности, без него бы в действие прийти не смогли. Он всё ещё нужен был Йокогаме, всё ещё совсем немножко нужен на самое-самое короткое время на свете, а уж потом можно будет и встретиться с Одасаку.  Одасаку…  «Похоже мы встретимся намного раньше, чем я думал… — его ноги были сломаны. Это было больно, адски больно, но всё же не самое худшее, что с ним когда-либо случалось, — …Мой дорогой друг… Мой единственный во всём белом свете»  Время Дазая подходило к концу.  Не потому что яд, подготовленный Гоголем, действительно начинал оказывать на него своё действие — пожалуйста, услышь такую шутку Мори, который потратил его лучшие годы на закалку от всевозможной дряни, лишь бы подопечный свои концы не откинул, бывший врач даже не засмеялся бы — но потому, что Чуя уже стоял прямо перед ним.  Потому что Чуя остановился по приказу Достоевского, когда Дазай безр всяких надежд предпринимал последними провокациями вывести из себя бывшего напарника, заставить его коснуться своего тела.  Это был не цирк, придуманный Дазаем лично и поставленный на сцену Мерсо, словно на лучшую цирковую арену.  Это была немного удручающая реальность.  Дазай сложил дрожащие руки на животе, сцепляя их в кривое подобие молитвенного жеста.  Достоевский бы над ним посмеялся — но камеры в Мерсо не предполагали настолько высокого разрешения, чтобы видеть что-то сквозь тела не особо высоких вампиров.  Дазай был атеистом — он верил в окружающую его действительность и не верил в то, что после смерти что-то есть. Когда погиб Одасаку, Дазая посещали мысли о том, куда тот отправился в своём загробном существовании — его личные моральные установки твердили, что никуда, потому что после смерти пустота, потому что человек — это чистая биология, потому что душа, как понятие — это тлен, а разум — набор нейронных соединений.  Но почему-то Дазаю всегда становилось так отвратительно плохо, когда он думал о том, что Одасаку совсем-совсем исчез из этого мира, хотя сам себе такой участи страстно желал.  Это было эгоистично — просто ужасно эгоистично было то, что Дазай без Одасаку совсем-совсем оставаться не хотел.  «Пожалуйста… — Чуя прислоняет дуло пистолета к его лбу. Дазай внешне говорит что-то, смеётся, пытается до Чуи достучаться, но внутренне он сам себя не слышит, прекрасно понимая, что вот мгновение, и такого человека, как Дазай Осаму, существовать уже не будет, — …Я так скучаю… Я так хочу увидеть Одасаку хоть ещё раз… Мне страшно исчезать… Я хочу увидеть Одасаку хоть ещё раз»  Перед глазами встало его лицо. Синие, глубокие глаза, смотрящие на него только с вечным трепетом и нежностью. Бордовые волосы, напоминающие кровь в плохие дни и закат в хорошие. Щетина, такая неприятная, колкая, но такая по-домашнему родная. Редкая тёплая улыбка, предназначенная для самых волшебных случаев.  Почему-то стало очень горько.  Было даже хуже, чем тогда, когда из тела Одасаку на его же руках утекали последние признаки жизни.  Горло заболело.  Глаза заслезились.  Очень захотелось заплакать.  Эти четыре года он смог прожить только на мысли о том, что Одасаку бы расстроился, увидь он его смерть, совершенно безвременную, негероическую, без достижения невозможной цели «стать хорошим человеком».   Эти четыре года он смог прожить только на мысли о том, что Одасаку всё ещё существует где-то там, так далеко, но совсем рядом.  Очень хотелось заплакать.  Казалось бы, смерть совсем рядом — можно было бы позволить себе такую вольность, но его тело после смерти никуда не испарится, слёзы на щеках без сомнения будут замечены, а значит и Фёдор сможет проявить какую-то на эту реакцию и возможно испортить ещё больше хрупкий, нитями шитый план бывшего мафиози.  Дазай был отнюдь не уверен в своей сегодняшней выживаемости, но зато в чужой смерти он был уверен на все сто процентов.  Уж это он мог предсказать.  Достоевский живым отсюда сегодня не уйдёт.  Очень хотелось плакать.  «Я никогда ничего не желал так сильно, я ничего не сделал, я просто хотел, чтобы единственный человек на этом свете, единственный дорогой мне человек был рядом со мной»  «Я просто хотел, чтобы его тело не закапывали под землю, чтобы хоть ещё раз я мог на него в живую посмотреть, хоть раз прикоснуться»  Очень хотелось плакать.  «Я просто не хотел оставаться один, без него, я хотел быть с ним и только с ним, хоть где-то, хоть когда-то»  «Пожалуйста»  «Если меня слышит хоть кто-то»  «Я хочу, чтобы Одасаку обнял меня ещё хоть раз»  «Я хочу, чтобы Одасаку был рядом»  «Я хочу быть с Одасаку»  «Одасаку»  «Ты меня видишь?»  «Ты меня слышишь?»  «Пожалуйста, я хочу, чтобы ты всё ещё существовал»    «Пожалуйста»  «Я же тебя люблю»  Дазай не слышит выстрела. Он чувствует резку боль во лбу — почему он не умирает сразу?  Он успевает улыбнуться, сказать что-то.  А потом мир поглощает темнота.  А потом он открывает свои глаза, а на него в ответ почему-то смотрят родные синие.