***
Фёдор медленным шагом поднимается по лестнице на четвертый этаж, где была их с друзьями съемная квартира. Побелка уже давно потрескалась и посыпалась со стен, а сама лестница была слегка побита. Но всё-таки это было лучше, чем университетское общежитие, тут хоть горячий душ есть и нет противного комендантского часа. Не то, чтобы Достоевский сильно хотел шататься по ночам по улице, но когда порой надо выйти в магазин за сигаретами и тебя не пускают, то это ужасно бесит. Стоило ли говорить о том, что его подсознание почуяло что-то неладное ещё в момент когда он повернул ключ в замке? Когда же он отворил дверь, то сперва ему показалось, что в квартире подозрительно тихо. Но это было ровно до момента как он услышал тихие всхлипы с кухни. Что же успело произойти за те короткие три часа, что его не было дома? Достоевский, почему-то крадясь, подходит к кухне и осторожно заглядывает. Да уж, картина великолепная. Николай, на пару с Сигмой сидят за столом и обнимаются, пока последний рыдает навзрыд, уткнувшись в грудь друга. А ещё на столе стоят две пустые бутылки, явно из-под алкоголя... Как интересно. Пили, и без него? — Вы чего тут ревёте? – Фёдор подходит к ним, вопросительно изогнув бровь и взяв пустую бутылку в руки, чтобы посмотреть на этикетку. Водка, кто бы сомневался. — Иван твой - хуй распоследний! – тут же взвыл Николай, бережно прижимая к себе бедного Серёжу и поглаживая его по спинке. — И что уже успело произойти за то время, что меня не было дома? – Достоевский искренне не понимал, в чём дело. — Он Сигмушку нашего обидел! Изменил ему, мудачьё, я клянусь, я ему челюсть завтра в универе сломаю, – заявляет Гоголь, важно подняв палец вверх. Фёдор задумался, скрестив руки на груди. Иван и Сигма встречались уже несколько месяцев и по крайней мере на прошлой неделе всё было прекрасно, так почему всё так резко оборвалось? Да уж... Но если то, что сказал Николай - правда, то это довольно мерзко со стороны Гончарова. Хотя ещё нужно будет потом расспросить его самого, и желательно до того, как Коля исполнит свою угрозу, а то вообще говорить не сможет, и без того уже на голову контуженный. — Ладно, слушайте. Вам лучше сходить проспаться, – Достоевский просто недовольно качает головой, выбрасывая пустые бутылки в мусорку, — Надеюсь, вы хотя бы в состоянии подняться и дойти. — Ла-а-адно уж, – певуче тянет Николай и медленно поднимается, слегка шатаясь и опираясь на стол, — Пошли, Сигмулька, нам уже спатеньки пора! Нужны силы на завтра. А Серёжа, по всей видимости, уже заснул за столом? Но Гоголь не пальцем деланый, а потому наклонился вперед и подхватил Сыромятникова на руки, слегка шатаясь из стороны в сторону, заставляя Фёдора усомниться в дальнейшей целости и сохранности друга... Но Николай заявил, что всё сделает на высшем уровне и быстро скрылся в коридоре, скорее всего относя друга в комнату, чтобы уложить на кровать. Достоевский лишь закатил глаза и поставил старенький чайник на плиту. Он ещё старый, советский, такой белый и с цветочком на боку. Правда белое покрытие уже давно потрескалось и дно почернело, но чайничек вполне себе выполнял свои функции. Сигма шутит, что Фёдор выбросит этот древний чайник только когда в нем будет дыра, и в целом он прав. Да, есть у Достоевского такой грешок, почти никогда не выкидывает вещи и использует их пока те окончательно не развалятся или будут уже неиспользуемыми. Но правда, как можно столько бессердечно выбросить чайник, что служит верой и правдой уже не один десяток лет? Из мыслей его выводит громкий свист вышеупомянутого чайника. Фёдор достает с верхней полки навесного шкафчика чайные пакетики. Сейчас было слишком лень использовать заварку, а потом он налил кипятка в кружку, бросил туда пакетик "ароматного чая Гринфилд с молочно-сливочными нотками". Да уж, что-что, а большие описания они умеют придумывать. Хотя, лучше бы с курсовой помогли. Он отхлёбывает чаю и идёт к себе.***
Немного грустно, что он остался один. А с другой стороны, он не особо хочет разбираться с выпившими друзьями. Но уже лёжа на своей кровати, Фёдор услышал странные звуки из соседней комнаты. Приглушенные голоса, озорной смех, вздохи и... Мольбы? Господь милостивый, чем они там занимаются? Достоевский не смог унять интереса, а потому он поднялся с кровати и подошёл к Серёжиной комнате. А там Николай и Сигма боролись на кровати, спасибо Господи, что в одежде. Гоголь щекотал Сыромятникова, который извивался и верещал, будучи прижатым к кровати. — Вы чего тут беситесь, идиоты? – спрашивает Фёдор, слегка нахмурившись и опёршись на дверной косяк, смотря на своих друзей. — Оу... Федь, ну не будь таким злюкой, давай лучше к нам, – довольно говорит Николай и тут же подрывается с кровати, чтобы схватить Достоевского за руку и утащить обратно. Что же, он не сопротивляется. А то Коля ещё заломит ему руки и силой затащит. Когда он падает на прохладные простыни, то понимает, что просто так теперь не сможет отсюда уйти. Николай тянется куда-то под кровати и достает оттуда маленькую бутылочку водки... Хранил на чёрный день, это явно его любимый алкоголь. Достоевский лишь вновь закатывает глаза, но не сильно сопротивляется, когда к его губам подносят горлышко. Он смотрит в голубой глаз Гоголя и сам выхватывает бутылку, а после отхлёбывает так, словно это была просто минеральная вода. В груди тут же расплывается приятное тепло и в горле появляется лёгкое жжение. По хорошему, он должен отругать что Серёжу, что Колю, разогнать их спать по разным комнатам и забрать алкоголь, но почему-то совсем не хочется. — Фе-е-едь... – довольное лицо Николая появляется в непозволительной близости от лица Достоевского, — Как себя чувствуешь? — Если ты о водке, то даже не надейся увидеть меня пьяным, – преспокойно отвечает Фёдор, на что Гоголь показательно дуется. — М... Ты очень уверенный в себе? – Сигма расплывается в улыбке, на пару с Колей нависая над Достоевским. Он точно не сможет отсюда уйти.***
Фёдор холодно смотрит на Сергея и Николая, стараясь не показывать своего подозрительно быстро нарастающего возбуждения оттого, что две пары рук так старательно ощупывают и поглаживают его тело. Но ни один из них ни капли не обеспокоен наружной холодностью Достоевского, а совсем наоборот, Гоголь без какого-либо чувства стыда спускается к бледной шее и чуть ли не вгрызается в неё. В этот же момент Фёдор чувствует, как его рубашку скромно приподнимают. Это был Сигма, который уже начал оцеловывать худое тело, уделяя внимание каждому сантиметру хрупкой кожи, нежно целуя живот и грудную клетку. Эта ошеломительная смесь грубости Николая и нежности Серёжи почти заставляет Достоевского выгнуться с пронзительным стоном, ему становится очень тяжело контролировать дыхание и сохранять спокойное лицо. Он слегка дрожит, а затем хватает лицо Николая, заставляя его оторваться от столь увлекательного занятия как укусы, а после притягивает к себе и целует, почти мстительно, кусая чужие губы до крови. Затем, Сигма и Гоголь отстраняются, а последний с довольной ухмылкой и хватает Фёдора за плечи и резко переворачивает его на живот. — Хехе... Будет страшно - кричи! – Николай улыбается ещё шире и хитрее, медленно поглаживая Достоевского по спине и что-то упорно ища в прикроватной тумбочке, пока Сергей стягивает одежду с Фёдора. По оголившейся коже проходит неприятный холодок. Гоголь нежно и почти осторожно поглаживает бледную кожу, на которой появились мурашки. Достоевский уже было хочет поднять голову, чтобы посмотреть на Колю и Сигму, но внезапно чувствует в себе палец, покрытый прохладной смазкой. Николай старательно готовит Фёдора, хихикая, а Сергей садится перед Достоевским, наклоняется к его лицу и целует вновь, незаметно перенимая внимание на себя. Сыромятников больше по части долгих и сладких прелюдий, что ощущаются тягучим мёдом... Он будет целовать и обнимать бесконечно долго, но так приятно и нежно, что заканчивать-то и не особо захочется. Когда же Достоевский чувствует медленно входящий в него член, то ненароком стискивает зубы от напряжения. Но Сигма вновь ласково отвлекает, осторожно положив ладони на впалые щёки Фёдора. Тем временем Николай вполне себе расходится, уверенно ускоряя темп. Достоевский лишь усмехается и внезапно кладёт руки Сигме между ног, сжимая через ткань узких брюк затвердевший орган, заставляя Сергея чуть ли не захлебнуться собственным стоном и слегка приоткрыть губы. Гоголь лишь тихо захихикал, продолжая толкаться внутрь, с превеликим удовольствием наблюдая как Фёдор слегка подрагивающими пальцами расстёгивает Серёжины серые брюки, на которых появилось едва заметное мокрое пятно естественной смазки, заставляя Сигму смутиться пуще прежнего и даже прикрыть лицо рукой от стыда. Целовать он любит, просто обожает, целует и нежно, и страстно, но когда дело заходит дальше этого, то он становится резко смущённым, ну что за милашка...? Сыромятников не может сдержать своих стонов. Мало того, что он видит Николая и Фёдора прямо перед ним, таких обнажённых и разгорячённых... Так ещё и... Ах...! Достоевский без малейшей капли смущения обхватывает своими тонкими пальцами эрегированный член Сигмы у основания, а затем берёт в рот. Что-то подсказывает, что водка всё же подействовала хоть самую малость. А ещё то, что Николай и Фёдор скрывали от него кое-что. Например свои отношения...? А может всё же кажется, кто знает? И ещё одна вещь... Честно признаться, он никогда бы не подумал о том, что Достоевский может быть снизу. И что его язык такой, сука, умелый. Николай просто обожает этот вечер. Даже просто иметь возможность находиться в такой близости, в подобном контакте с двумя столь прекрасными мужчинами - это как выиграть приз в лотерею. А трахать Фёдора - ещё более интересное занятие, чувствовать то, какой он податливый, сжимать руками узкие бёдра до красных пятен и кусать загривок, оставляя лёгкие следы от укусов. Хочется укусить сильнее, прям чтобы до крови, но нельзя, уж очень не любит Достоевский такое. Да, может они и скрывали какое-то время от Сигмочки свои отношения, но то, как всё это завернула судьба - откровенно говоря самый лучший исход. По крайней мере считает Николай, которого искренне блевать тянет с Гончарова. Знаете такое, когда человек тебе вроде ничего плохого не сделал, но тебя от него отталкивает на подсознательном уровне...? А так потом ещё твои подозрения оказываются правдой. Не зря собачился с Иваном получается. Сергей сейчас кажется лопнет. Господи, никогда в жизни ему не делали минет... Гончаров обычно просто трахал его и на этом обычно всё кончалось. Начиналось всё с Сигминых прелюдий, а заканчивалось бешеным, практически диким сексом, который изматывал обоих так, что порой даже сил на то, чтобы пойти помыться не оставалось. Но самому Сыромятникову больше по душе было нечто более приземлённое и спокойное. Например, как оказалось, то, что Фёдор прямо сейчас сосёт ему. Он кончает с протяжным стоном, невольно откинув голову назад, а рука его практически инстинктивно опустилась на чёрные как смоль волосы, но так и не посмела дёрнуть, лишь осторожно погладила. Мягкие и густые... Весьма приятные на ощупь. Знал бы он, что это ещё не всё. Далеко не всё. Сигма смотрит на то, как Николай трахает Фёдора. И он даже не понимает почему его это заводит, почему заставляет вновь затвердеть... Никогда ему не нравилось смотреть порно, казалось будто неинтересным и даже порой противным. Но видя перед собой подобное, ему почему то хочется продолжать смотреть и смотреть, чуть ли не пожирая взглядом Гоголя и Достоевского, упиваясь зрелищем. Чего он точно не ожидает, так это того, что он в какой-то момент оказывается под Фёдором. Николай, всё с той же широкой ухмылкой на лице, любезно протягивает Достоевскому бутылочку смазки. У Сигмы появляется некое предчувствие, но он не особо долго думает о нём. Он не против быть снизу. И поэтому, когда после растяжки Фёдор входит медленно, почти дразня, то Сергей почти растекается в лужицу. Его трахают так хорошо, так приятно. Лучше, чем Гончаров. Но когда рядом с Достоевским пристраивается Гоголь, он почти пугается. Чувствовать в себе два члена сразу Сигма был морально не готов, старался извернуться да оттолкнуть, ибо экспериментов ему не сильно хотелось, но оказался лишь сильнее прижатым к кровати, так ещё и рот ему закрыли. В уголках Сыромятниковских серых глаз тут же от волнения собрались капельки слёз, а дыхание тревожно участилось. Кажется, его сейчас просто разорвёт, помилуйте, пожалуйста, он ещё не готов... Однако совсем быстро тревога сменяется на томящую негу, что разлилась по всему телу и заставила вновь обмякнуть. Сигма сейчас... такой заполненный. Глаза сами собой закатываются от размеренного темпа, с коим его сейчас ублажают. Он тянется вперёд, целовать, глаза полузакрыты, а потому целует Серёжа наугад. Кажется, это Николай. Да, это только он так хихикает, столь хитро и довольно. Время будто остановилось, всё вокруг погрузилось в густой туман, а сами они находятся в каком-то отдельном, доступном лишь им троим пространстве. Они чувствуют лишь друг друга. Касания, поцелуи, секс... Страсть, похоть, желание. И они тонут в этом всём вместе.***
А потом, всё понемногу заканчивается. Они втроём едва умещаются на Серёжину небольшую кровать, но ни один из них явно не против: так лучше чувствуется тепло тел под одним одеялом, а также можно просто обниматься, прижавшись друг к другу. А постоянно тактильно голодный Николай так вообще был чуть ли не на седьмом небе от счастья, прижимался и обнимал, утыкался в шею и жадно вдыхал запах кожи. — На самом деле, мы с Иваном расстались ещё неделю назад, просто мы не показывали этого... – тихо признаётся Сергей, смущенно водя пальцем по простыни. Он всё ещё немного пьян... — Да, а потому когда Сигма всё же рассказал и мы напились, я предложил свой великолепный план по тому, как затащить тебя в постель, Феденька, – довольно хихикает Николай, отчего Фёдор хочет зарядить ему по самое не балуй. Но Достоевский всё же ухмыляется: — Вы - два идиота. Но я впервые в жизни доволен твоим планом, Коля.