Десятилетия

Тонкие пальцы держат перо, размазанно выводя на бумаге силуэт волчьей головы. Руки покрылись чернильными пятнами, рисунок размазался, а кляксы расплывались по листу. Альм едва ли поглядывал на рисунок – попытки выровнять дыхание пока не увенчались успехом. Руки тряслись, а каждый вдох давался с ещё большим трудом, недели предыдущий. Размытый волчий рисунок всё же зацепил его взгляд. Волк. Да какой же он волк в конце концов? Жалкий щенок, позволивший вытворять с собой такие вещи, он которых желание смыть с себя чужие касания кипятком лишь выросло с годами. Внезапно мужчина резко потянул вбок штору от окна, находящегося через стол от него. Лунный свет залил стол, от чего рисунок заблестел синим цветом, сверкая черной шерстью. Полнолуние. Кажется, природа благоволила его порыву, начавшемуся с ночного кошмара, зарыться в прошлое, возобновляя каждую деталь той ночи, поделившую мир на "до" и "после". Поломавшая все его последующие десятилетия, приведшая его вновь сюда – в ту же комнату, то же место, то же полнолуние. Лишь десятилетия на календаре и уже совсем не детское тело напоминали, что это не то, чем он должен жить. Он не мог этого забыть. Омут памяти подкидывал ему воспоминания в совершенно случайные моменты – во дворце, на встречах, во дворе.. Альм сжимает перо, от чего чернила текут меж пальцев. Он сжимает его руку до синяков, толкает в стену и жестом приказывает молчать, надменно усмехаясь. Несвязный шепот австрийца прерывает всхлип и попытка его заглушить, что получается очень плохо. Он насильно прижимает его к себе, разворачивая и ставя у зеркала. Ухмылка хищно блестит, когда рука скользит вниз. Теперь рот не открывается, не давая ни закричать, ни хоть как то выплеснуть накатившую панику. Она заставляет трястись и судорожно метаться взглядом по комнате – только тело совершенно обездвижено и мелко дрожит. Тогда его сопровождало нечто похожее. Тело обмякло и его била дрожь, так что если бы не сильные руки взрослого, сжимающие его бедра и поглаживающие поясницу, он бы осел на пол, будто тряпичная кукла. - Тише, мой хороший... Нельзя что-бы о таком ещё кто-то узнал... Ты же не хочешь быть грязным в глазах других? На это мальчик тихонько всхлипывает и зажимает рот рукой, внезапно обретшей дар движения. Перо падает – мятое, вместе с дрожащей рукой. Он обмякает на стуле. - Не сопротивляйся... На это уже и не было сил, но он непроизвольно вздрагивает, чувствуя зубы, смыкающиеся на его оголенном плече. Он стискивает кулаки, пережидая пытку, и от него отстраняются. По плечу бежит тонкая извилистая струйка крови, пачкая ночную рубашку. Внезапно оцепенение отпускает, хочется осмотреться по сторонам и бежать, бежать как можно быстрее и дальше, но бежать некуда. Он не убежит ни от своих мыслей, ни от воспоминаний. Теперь ему нечего боятся – но и забыть ему не дано. Он касается рукой чуть более светлого участка кожи на шее, и почти физически чувствует тогдашнюю боль. Чужие руки ныряют под одежду. Альм уже не помнит, сколько раз окатывал себя горячей водой по всему телу – только бы боль смыла фантомные прикосновения. Тихий пошлый шёпот на ухо заставляет слабый хрип вырваться из горла. Его вдавливают в пол, на глазах выступили слезы, мешая обзору. Может, это и к лучшему – чужая рука уже тянет его одежду. Воспоминания сильно притупляются, от чего австриец жмурит глаза. Теперь его сопровождают не картины случившегося, а звуки и хуже того – прикосновения, фантомность которых уже вероятно никогда не смыть. Пальцы до болезненной щекотки касаются шеи, груди, живота. Ниже едва ощутимые касания сменяются притворно нежными поглаживаниями, от которых он пытается съежится. Ему не дают этого сделать и лишь сильнее вдавливают в пол. Однако он слышит тихий смешок рядом – ему нравится играть со щенком. Больно. Дышать становится легче, хотя от воспоминаний хочется взять нож, лезвие, осколок – да ей богу, любой острый предмет и расцарапать каждое место, куда касался он. Австриец ведь все помнит - от укусов в трёх местах, до синяков и едва заметных даже тогда касаний. Внезапно он осознаёт, что всем телом чувствует уже не ткань, а деревянные пол и лёгкий сквозняк – и сразу за этим осознанием его накрывает боль. Хоть она вполне физическая и имеет конкретное место – внизу живота, она будто отзеркаливается и несётся по всему телу. Больно везде – даже горло сдавило, и лишь секундой позже он осознаёт, что его и впрямь держат. Не душат, но вдохнуть становится ощутимо труднее. Из горла рвется вздох и едва заметное: - Прекрати, пожалуйста... После второго толчка, но его не слышат, и, похоже, не слушают. Дрожь отпускает, взамен приходит странная ясность ума и тихое наслаждение – выходит, от того, что он неосознанно сжимал левое запястье. Больно, до синяков – кисть начала отекать. Толчок. Боль бьёт с новой силой, и несмотря ни на какой страх он кричит. Однако крик едва ли вылетает изо рта. Хлесткий удар по щеке, затем рука перемещается с горла на лицо, намертво зажимая рот и пригвоздив его голову в пол. Воспоминания прерываются, начинаясь новыми. На руке появляется синяк. Он лежит в комнате совершенно один, в крови и... Чем-то другом. Всё тело жутко саднит, хочется кричать, но нету совершенно никаких сил. Шаги. - Молчи, щенок Его совершенно не аккуратно кладут, скорее даже кидают на кровать, на которой заставлена какая-то дополнительная ткань. В целом жидкостей не много, и кровь шла не так уж и сильно, хотя маленькому казалось, что он ведь сейчас в ней. Скрипнул пол. Кажется, кто-то прошёлся по коридору. Отключающееся сознание уловили шорох по полу, будто тряпкой. И небольшое движение. - Ты сам знаешь, что тебя ждёт, если расскажешь. И он знает. И засыпает. С горем пополам он выныривает из омута больных воспоминаний и, не произнеся ни слова, встаёт со стула. В пару нетвёрдых шагов он оказывается рядом я кроватью и осматривает пол под ковром, приподнимая его. Слабые красные пятна ещё видные, только если знать, куда смотреть, и смотреть намеренно. Фразы мимовольно летят с его рта. - Я никому не расскажу.