Пропахшая тиной песня о холоде

      Снежное покрывало должно обнимать землю, прятать древесные корни. Природа застывает, будто пронизывается стеклом — острые кристальные нити. Ветви дрожат сиротливо без надежды на солнце.       Снег прикрывает пустоты. Сыплется в распахнутые рты преждевременно умерших, ещё не остывших. Выхватывает куски мира прямо у глаз. Тянется, колет его вечный голод.       Лишённый ярости — вообще любых эмоций, даже намёка на человеческое — снег опускается на ресницы шутливо, смутно, осколочно чует сердца, поэтому тише. Тише, сакральней, прикрывшись тканями. Лучше оставить своё сердечко себе.       Снег повсюду на много миль. Белые крупинки жмутся друг к другу — не рукопожатие, а чудовищный, медленный акт захвата.       Вода и снег различны по своей сути. Лёд не может быть братом, сковывая, запирая озёрную гладь. И со всем этим илом, набившимися в норах рыбами и обрывками сетей вода придавливается метелью.       Озёрная дева с венком из спутанных водорослей, с поцелуями луны на бледной, тронутой синью вен, полупрозрачной коже жмётся к песку хвостом, смотрит с постылой, тянущей глыбой-тоской вверх. Затянутые ленивой, незыблемой вечностью глаза мертвецки блестят.       Снег забрал ошмётки рассеянного света. Жадно, захлёбываясь, не оставляя ни блика. Русалка старается, бьётся руками о лёд — белёсые трещины скалятся непримиримостью, сплёвывая крупицы. Режущие взгляд углы скрюченных пальцев опускаются устало. Озёрная дева возвращается, отступая.       Под толщей льда оглушающе спокойно. Ни воя потусторонних песен, ни шепотков на ушко, у самых ключиц, ни нежно переломанных позвонков забредших в тину, прельстившихся особой, неземной красотой обнажённых тел.       Русалка с мутным серебром чешуи жмёт к коряге костлявую спину. Сколько она терпит зиму? Сколько в неё смотрит вечность, гладя по волосам?       Озёрная дева ловит рыб и высасывает их внутренности, прижимает водоросли к груди, ворочает в голове эти странные, скользкие, чужие осколки воспоминаний.       Снега сыплется больше. Лёд тяжелеет. Весь пейзаж — белизна, будто и не было водоёма. И небо разливается карминовым, как в отчаянный, глупый символ сопротивления, боль без слёз.       Нырнувшие слишком глубоко, обласканные солнцем девы рискуют понравиться запятнанной кувшинками заводи и остаться в её плену, отрастив плавники, как в дар принеся дыхание, румянцы, имена и веснушки. Мерное качание в дрожащей воде и вечный, растянутый покой остаются им.       Русалкам не снятся сны.       Озёрная дева, не могущая смириться с зимней тюрьмой, не помнит солнца. Гладит устроившуюся на предплечье пиявку ласково, почти как с любовью. Беззвучность звенит фальшивой нотой. Пескарь всплывает кверху брюхом. Зима будет будто бы с четверть невыносимости.       Русалка не человек и не рыба. Форма несмерти. Реквием по прелести жизни. Бессилие перед грядущим, уже отгремевшим и настоящим.       Улитки сворачиваются в панцирях, крепкие клешни раков зарываются в пески, подчиняясь траурной колыбельной, летаргии с открытыми глазами. Озеро довольно равнодушно, нечувствительно к страданиям. Просто принимает новый круг. Дева, пленённая водой, ничья дочь, не хочет, но подчиняется дну.       Если б поймать в ладонь вечность и разгрызть её, как яблоко, она была бы вкуса озёрной воды.       И в конце-то концов русалке темно и холодно. Всегда темно и холодно.       Дева с серебром на хвосте не ищет, но неизбежно встречает свою соплеменницу, соратницу по несчастью, видя в ней отражение своего одиночества, изгиб обескровленных пухлых губ и рвущиеся наружу рёбра. Так смотрят в черноту бездонных колодцев и кончины любимых. Но русалка не отворачивается. Ей всё равно носить это внутри.       Если бы только она могла вспомнить…       Русалки дарят ракушки подруга подруге и желтоватые скелеты окуней, играют с растительно-мягкими удавками на шеях, извиваются в отсутствующих потоках, водят поломанный хоровод. Пара озёрных дев на одну расплескавшуюся пустоту — это меньше, чем вечность. И больше, чем марево снов.       Лёд плотнится сильней, шершавый, мутный. Нет никакого времени. Только задушенная, далёкая колыбельная снега.       И русалки сплетаются окоченелыми руками, чешуйчатыми рыбьими хвостами, мыслями.       Но не чувствуют. Ни капли. Тепла.