Абсолют

Как любой уважающий себя цветок, Флауи ненавидел полумрак Подземелья. Он ещё не утратил способность фотосинтезировать, и его листья страдали от недостатка света, отчаянно пытаясь уловить каждую его крупицу. Поэтому в последнее время большую часть дня он проводил в бывшем саду Асгора. Солнце грело его, проникало в каждую клетку его мезофилла — и в то же время было так далеко, будто до сих пор было закрыто молочно-белой пеленой Барьера. Но Поверхность, и всех монстров, и всех людей, живущих на ней, он ненавидел гораздо больше темноты. Флауи не мог любить, это он понял уже давно — но любить их было не за что. Они жили под солнцем, счастливые и полные надежды, и давным-давно забыли про Флауи. (Все, кроме Фриск. Но и они наверняка приходили «проведать Флауи» из какой-то извращённой сентиментальности или, может быть, просто желания посмеяться над Флауи. Напомнить ему о поражении.) Идиоты. Ему не стоило вмешиваться, не стоило разрушать Барьер, не стоило пускать Фриск к Асгору; он бы мог со злорадством смотреть на то, как все вокруг него погружаются в отчаяние всё глубже и глубже, не понимая, что делать дальше. И только тогда, когда каждый монстр почувствовал бы, как несвобода убивает их — только тогда Флауи бы смог стать по-настоящему свободным. (Наверное. У Флауи не было шанса проверить. Когда он от корней до лепестков был покрыт в пыли, когда он убивал всех, у кого был шанс привести народ Подземелья к хорошей жизни — даже тогда он не мог убить надежду в сердце оставшихся живыми монстров.) Этот чёртов дом он тоже ненавидел. Новый Дом. Пф-ф. Асгор тоже был полнейшим идиотом. Никто больше не возвращался сюда, и Флауи пришлось ухаживать за домом из странного чувства привычки. Новый Дом давным-давно не пах восковыми мелками, пирогами и ведром улиток; Новый Дом некоторое время не пах лютиками, пылью и чаем из золотых цветов. Флауи не знал, чем он должен пахнуть сейчас, и ему было всё равно — всё равно он бы никогда уже не смог порадоваться ни одному аромату в его жизни. Его старый красный велосипед, подаренный ему Сантой на Рождество, давно заржавел. Его игрушки и ботинки, его старые рисунки были покрыты пылью. К счастью, Флауи ни в чём из этого не нуждался. Честно говоря, Флауи устал. Флауи даже не мог поспать день, или два, или тысячу сразу — в конце концов, цветы не спят. Флауи не мог умереть — он утратил способность сохраняться, когда Барьер пал, но оставшаяся в нём Решимость не давала ему разрушить себя до конца и восстанавливала все раны. Флауи устал настолько сильно, что совсем не удивился, когда увидел незнакомую тень в коридоре. Естественно, годы одиночества приведут и не к такому. Флауи знает это как никто другой. Он осторожно подполз ближе, лозами цепляясь за колонны. — Это галлюцинация, — заключил Флауи, чувствуя, как ему становится тяжелее дышать. Будь у него сердце, оно бы начало болеть — но такой привилегии у Флауи не было. — Вероятно, — до боли знакомый голос эхом разнёсся по залу. — И всё-таки ты снова здесь, — Флауи приблизился ещё, стараясь разглядеть лицо Чары, стоящих в тени. — Абсолютно так. Я снова здесь, так как мне есть, что тебе сказать. Чара, словно рыцарь, преклонились перед Флауи на одно колено, и их лицо озарилось светом. Их кожа была бела, как лист бумаги; руки и ноги казались тоньше, чем раньше; их глаза были закрыты. Чара выглядели так же, как в последний день их с Азриэлем жизни. Флауи осторожно коснулся их ладони лозой; они отдёрнули руку. — Не сейчас, мой маленький Принц. Скажи мне, Азриэль… Помнишь ли ты мои последние слова? Флауи не заметил, как к его глазам подступили слёзы, а в чём-то вроде горла застряло что-то вроде кома. Голос Чары прозвучал в его голове, хриплый и тихий, прерываемый постоянным кашлем. — Выйди на Поверхность несмотря ни на что, — вторил Флауи голосу в голове. — Так почему же ты до сих пор здесь, Азриэль? Что ты ищешь под землёй? — Чара подняли голову и посмотрели Флауи в лицо, своими каре-красными глазами будто пронзая его сущность насквозь. — Неужели ты ждёшь того, что я приду и проведу тебя через Барьер за руку? — М-мне не нужна Поверхность и не нужны они. Мне не нужен никто: ни монстры, ни люди. Голос Флауи дрожал, и от этого он чувствовал себя особенно жалким. Только посмотрите на него: он стоит в коридоре один-одинёшенек, разговаривает с собственной галлюцинацией и вот-вот расплачется. Даже теперь, после всего, что он пережил, Флауи не мог перестать быть плаксой. И всё-таки он держался. — Никто, кроме меня, — прошептали Чара. — Никто, кроме тебя, Чара, — Флауи кивнул, чувствуя, как слеза катится по лицу. — Мне весело и хорошо только с тобой. — И всё же ты плачешь, — холодно отметили они. — Всё же тебе недостаточно меня. Интересно. Чара были галлюцинацией. Они не были реальны, как и все те тени, которые Флауи замечал в тёмном лесу Сноудина (и совсем их не боялся), как и едва слышный, со временем ставший бессмыслицей шёпот Эхо-цветов. Флауи знал это и уже мог не бояться призрака, следовавшего за ним по пятам с того самого момента, как они упали в Подземелье — но всё равно боялся. Что-то сломалось внутри Флауи, когда он услышал этот мертвецкий холод в их голосе, неестественный и чужой. — Я был один всё это время! — сквозь слёзы закричал Флауи и взмахнул колючей лозой, сбивая с пьедестала античную вазу. Глиняные осколки разлетелись по золотистому полу залы. — Я не хотел жить без тебя, а мне пришлось, потому что кто-то решил эгоистично пожертвовать собой и оставить меня наедине с мамой, с папой и с этим проклятым миром! Меня заставили согласиться на этот ужасный план, и только теперь я понимаю, что всё это было не ради нас и не ради монстров, а только ради тебя и твоего эгоистичного желания умереть! Чара молчали и смотрели на него немигающим взглядом. Стебли Флауи расползались по залу, обвивая колонны и закрывая собой свет из окон, сбивая со своих мест всё, что стояло на пути. — Почему ты не отвечаешь? Скажи хоть что-нибудь, Чара. Или теперь даже плод моей фантазии оставит меня одного? Молчание в ответ. Вокруг левой щиколотки Чары, впиваясь шипами в ногу, обвилась тонкая лоза. — Н-не говори, что это правда так, пожалуйста, — всхлипнул Флауи. — Я так устал быть здесь один. — Я прошу твоего прощения, — вдруг шепнули Чара. — Это была плохая идея, и я расстроили тебя. Это не повторится, мой принц. — Х-хватит так называть меня. Я… я знаю, что ты просто так дразнишь меня. — Это не так. Когда-то давно мне правда нравилась эта книга. И всё же я надеюсь, что ты сможешь меня простить, — они склонили голову вновь, и чёлка закрыла их глаза. — Я никогда не смогу обижаться на тебя, Чара, — Флауи улыбнулся, чувствуя, как горячие слёзы стекают по его лицу. Слабость, как яд, разлилась по телу Флауи от корней до самых дальних кончиков его стеблей, заполонивших коридор. Флауи почувствовал, как веки его наливаются свинцом и медленно закрываются сами собой. — Теперь я понимаю. Нам с тобой больше нечего делать здесь. Мы достигли абсолюта, Азриэль, — сказали Чара, медленно поднимаясь с колен. — Ты опять говоришь какую-то ерунду, Чара, — пробормотал Флауи. — Ты прав. Пойдём домой, — Чара улыбнулись. — Мама уже наверняка приготовила нам с тобой пирог. Они аккуратно подняли Флауи на руки, подбирая разросшиеся лозы и корни. Напевая старую мелодию, которую Азриэль слышал сотни раз, Чара начали не спеша идти по коридору. Они вместе прошли по ухоженному пустому туннелю с серыми стенами, поднялись по лестнице, оба взглянув на старый пожелтевший календарь с отмеченной на ней датой, заглянули на кухню, на которой уже несколько лет не было никакой еды. На кухне всё ещё стояла чугунная кастрюлька, в которой Чара и Азриэль когда-то давно пытались сварить начинку для папиного любимого пирога. Когда Чара открывали дверь в детскую, в коридоре слегка покачнулся стоявший в вазе рогоз. Флауи мог поклясться, что, закрывая глаза, почувствовал сладкий запах корицы.

***

Фриск найдёт Флауи спящим в его старой кровати спустя пару дней. Он не проснётся ни после того, как Фриск нежно потреплет его листья, ни после того, как Фриск взволнованно закричит, умоляя подняться, ни после того, как Фриск заплачет, отчаянно тряся растение. Фриск не найдёт в дворце ни души и не увидит ничего примечательного, кроме политых совсем недавно золотых цветов в тронном зале и садовой лейки, наполненной до краёв.