Ещё один раз

Когда-то очень давно, в своих старых жизнях, оставшихся позади, они согрешили. Грех этот был тяжким, тянулся из глубин их душ и по сей день, хватая за горло скользкими щупальцами страха, гнева, жалости и отвращения к себе. Сколько ни отсекай голов, сколько ни ходи в церковь или на кладбище, грехи эти переживут их самих, потому как они себе не простят совершённых деяний. Искупление — это путь, конечная цель которого так далека, что кажется недостижимой. Дисмасу не нравятся дилижансы с тех самых пор, как он запятнал свои руки кровью невинных. Воспоминание о них, заключённое в проклятый медальон, неизменно встаёт перед глазами, словно всё произошло только вчера, хотя прошли уже годы с их роковой встречи. Стук колёс по неровной дороге — всё, что напоминает ему о том, что то история прошлого. Тот дилижанс уже никуда не едет, и люди в нём его стараниями кормят червей и, может, тварей похуже. В том дилижансе же, в котором не первый час трясётся Дисмас, только крестоносец в тяжёлых латах. Он смотрится несуразно внутри, глаз не видно в темноте шлема с приспущенным забралом, и меч рядом с ним тосклив. Крестовый поход, как слышал Дисмас, давно подошёл к концу, но ему казалось, что у рыцарей и без того полно работы. Хоть какой-нибудь, наверняка благородной, и что они разъезжают на своих прекрасных конях и радуют прекрасных дам, которых потом берут в жёны. Но этот странный крестоносец точно так же трясся в дилижансе, как он сам, и сложно было представить тяжесть греха, что он таким образом решил искупить. В то, что он ехал прощать грехи другим, верилось ещё меньше — в конце концов, будь оно так, грехи Дисмаса простил бы лишь его меч, что снял бы с плеч наполненную скорбными мыслями голову. Эта мысль заставляет криво ухмыльнуться — ему нравятся мрачные шутки о собственной смерти. Гамлет — довольно неприятное место, если не сказать, что откровенно паршивое. Его окрестности ещё хуже, и выбираться туда нет ни малейшего желания, но именно на тех дорогах ждёт искупление, и если не выбрать их, то оно не выберет никого в ответ. Дисмас сжимает в руках пистолет и кортик, готовый сражаться если не за себя, то за других. Как бы он не бахвалился шутками о собственной кончине, он всё ещё хотел жить и никому не желал зла, или же старался этого не делать. И когда к нему слишком близко подбирается скелет, лишь меч крестоносца позволяет ещё немного поцепляться за то убожество, что Дисмас мог бы назвать своей судьбой. Под забралом напарника всё ещё ни черта не видно, но разбойник отчего-то уверен, что чертей в этом взгляде действительно нет. Крестоносца зовут Рейнольд, он любит в своей жизни Бога и золото, и второе, вероятно, всё-таки больше. Его латы гремят от награбленного добра, заставляя Дисмаса добродушно рассмеяться — у него самого полна куртка нашитых потайных карманов, но не звенит же. Смотритель грозится сдать крестоносца в лечебницу и выпустить оттуда новым, изменившимся человеком. Если бы всё было так просто, их не было бы здесь изначально — можно научить не воровать, не убивать, не пить и не путаться с проститутками, но какой в этом смысл, если грехи всё равно камнем на шее тянут ко дну? Одним больше, одним меньше — уже не суть важно. Тем не менее в городе Рейнольд исчезает в стенах больницы, откуда слышатся крики и молитвы более искренние, чем из церкви. Дисмас же хочет потеряться ненадолго в баре, и ему даже наливают кружечку пива, но потом выставляют вон — рука сама тянется к картам и не чтобы погадать на судьбу. Если бы он только мог подтасовать её, как колоду в азартной игре, чтобы забрать свой выигрыш… Но у него просто отобрали стол и спасибо, что не отрезали в назидание руку. Они встречаются в казармах сильно позже. Воссоединяются, можно сказать. У Дисмаса куртка безнадёжно испачкана и руки чешутся что-нибудь покрутить и поточить, а Рейнольд тих и бледен, будто сам Бог сообщил ему, что от него отрекается с этой минуты. Но глаза его — чистые-чистые, голубые. Дисмасу вовсе не верится, что в них могут быть отражения грехов, даже если Рейнольд утопил в крови множество городов. Это было праведным делом, не так ли? Не то, что у него самого. А потом была смерть. Много смертей, и все не им принадлежали — кого не смогли защитить от врагов, кого — от собственного безумия. Но там, наверху, сияло что-то невообразимое в своём первозданном ужасе, отражаясь в их глазах. Что-то такое, за что их можно бы было простить. Дисмас честно не помнил, были ли у него когда-то близкие друзья, и уж тем более не мог назвать таковым теперь Рейнольда, но они проводили время вместе с завидным упорством. Иногда — за кружкой пива и игрой в карты, реже — в церкви, которую не любили оба. Рейнольд говорил, что ему иной раз стыдно смотреть иконам в глаза, потому как те осуждают его беззвучно за то, сколько всего он успел совершить. Лезть ему в душу не хотелось, но в то же время не давал покоя вопрос — ну что мог сделать тот, кто даже убийства совершал от имени Бога, лично выдавшего ему разрешение? Рейнольд молчал. Лишь однажды он печально сказал, что покидал всех, кто любил его, и больше они не ходили в церковь ни разу. Дисмасу они и не нравились никогда, потому как Бог давно его покинул, если и посещал. Не ему просить у него прощения, которого вовсе нет. Они сталкиваются с ужасом лично, раз за разом и рука об руку. Привыкают двигаться так, чтобы прикрывать, но не мешать. Рейнольд всегда заслонит его своим мощным телом, облачённым в латы, как настоящий рыцарь. Дисмас же подло выстрелит из-за его спины во врага, как подобает разбойнику. Они поделят хлеб и ночлег, походные байки и чужое горе. Но если делить ужасы на двоих, не становится легче. Просто вместо одного камня на шее появляются два, но Рейнальд принимает второй от Дисмаса с честью и высоко поднятой головой, говоря, что не имеет права в этом его винить. Свой он не отдаёт — говорит, разбойник переломится, когда настанет время пойти ко дну. Может, в крестоносце и мертва его справедливость, но забота — нет, и от этого горько и смешно. Иногда Дисмас думает, почему они ещё не были в борделе. Потом, впрочем, в него превращаются казармы, когда вместо липкого ужаса за шею вдруг хватают тёплые руки, ещё недавно державшие меч. Рейнольд не пытается свернуть ему шею, но Дисмасу всё равно кажется, что та делает это сама по себе, потому что происходящее слишком безумно, чтобы не быть предсмертной агонией. Но глаза у Рейнольда чистые-чистые, даже когда их заволакивает пелена похоти. Если честно, Дисмас не видит её потому, что у самого она закрывает обзор. И ещё, может, он чувствует самую малость любви, искажённой и нечестивой, как всё, что их окружает. По крайней мере ему хватает ума не пошутить об этом всём вслух. И вот когда уже кажется, что всё хорошо, что искупление существует, проклятье обрушивается на мир с новой силой, а Рейнольд исчезает. Просто в один день его не находят на месте, и Дисмасу так тревожно и больно, что даже стук колёс дилижанса не отгоняет воспоминаний о том, что тот самый, оставленный в прошлом, давно никуда не едет. Его трясёт на плохой дороге, но за этим хотя бы не видно дрожь. В его руках — оставленный шлем, его забрало опущено, и за ним ни черта не видно, особенно чистых глаз. Рейнольд когда-то сказал, что оставил всех, кого любит. Неужели он?.. Но Дисмас качал головой беспорядочно — да какая любовь к нему, если даже прощения и того он не заслужил? Всё, что он делал в своей жизни хорошо, так это убивал. Возможно, в том числе ужасными шутками и самим фактом своего никчёмного существования. Дисмас не верит в Бога и крестовые походы, как не верит в то, что в его жизни может быть что-то светлое. Наверно, оно существует, просто вне его понимания. Всё, что было, оставило его одного с воспоминаниями по карманам. Они жглись, делали больно, но напоминали о ноше. Кресте, что ему приходилось по жизни тащить, потому что тот к нему приколочен намертво. Его крестоносец, однако, упёр этот крест, очевидно не до конца исцелившись в стенах, что слышали больше искренних молитв, чем любой храм. Дисмас шептал, что ему не хватает тяжести этой ноши. По ночам он шептал, что ему не хватает Рейнольда, и все, кто мог это слышать, стыдливо отводили глаза. Слишком много отчаяния в словах для того, чтобы сделать их ложью. Слишком много греха, чтобы заслужить исполнение даже такой вшивой и недостойной мечты. Они долго ищут то, что ускользает из пальцев, как мутная вода — остаются лишь грязь да досада. Но когда Дисмас видит крестоносца снова, связанного и почти преданного потерявшему свою святость огню, что-то внутри обрывается лопнувшей тетивой лука. Он сжимает в руках шлем с опущенным забралом до побелевших пальцев, потому что светлые и чистые глаза смотрят с такой мольбой, с которой нельзя обратиться даже к Богу. Они не просят прощения, в них нет даже раскаяния, но жаждут чего-то ещё. Может, собственной смерти. Может, всё-таки поцелуя. Дисмас качает головой и возвращает шлем, и на его плечо падает тяжёлая от доспеха рука, прижимая ближе. Если Рейнольд оставил всех, кого любит, то, пожалуйста, не надо его, Дисмаса, любить. Разбойник смеётся и озвучивает шутку вслух, и Рейнольд вешает ему свой камень на шею — любит, и его нельзя за это простить. Они тогда думали, что могли бы найти искупление на старой дороге, а оно укатилось, как отлетевшее от дилижанса колесо. Но если уж они нашли друг друга тогда, нашли и теперь, то какое-то искупление — сущая мелочь, которую они подберут, чтобы пропить в трактире. Одним грехом больше, одним грехом меньше — нет никакой разницы, пока все они вместе.