Ships in the night

Обшарпанные двери старого лифта с глухим скрипом отъехали в сторону, задвигаясь в свои металлические узкие дома. Этаж встречал пыльным бетонным полом и кислотно-зелëными стенами с не широкой полосой пожелтевшей белой краски, которая была сделана, вероятно, только для разбавления этого зелёного безумия (иначе бы каждый выходивший из лифта человек ослеплевал быстрее, чем успевал бы дойти до квартиры). Пахло прорвавшимся трубопроводом и дешёвыми сигаретами, запах которых тонкой струйкой выходил из недавно обкуренного закутка рядом с мусоркой. Фёдор Достоевский, стараясь не вдыхать этот ужасный запах, тревожащий нежные носы ворчащих соседей, прошёл, стуча по бетону офисными туфлями, к своей квартире, надёжно сокрытой за огромной чёрной дверью. слушая, как позади него закрываются шумные двери лифта, он отыскал в кармане пиджака звенящие связкой ключи. С характерным звуком повернул нужный в скважине. Дверь открылась с противным скрипом. Жильца с порога встречала темнота и вместе с ней одиночество, так рьяно ощущающееся в такие моменты. Не включая свет, он зашёл в квартиру и, проводив узкую полоску света от включённой лампы в подъезде, закрыл за собой дверь. Во этом мраке споткнуться и удариться обо что-то было невозможно: жилец знал и так, что за время его пребывания на работе в квартире будет оставаться всё точно так же, как он и оставил по уходе из дома, а значит, никакая вещь не может по чистой случайности попасть ему под ноги. От этого даже становилось грустно иногда. Закинув куда-то как можно дальше во мрак коридора дипломат, он, даже не снимая с себя надоевшую за целый день деловую одежду, машинально прошёлся через ванну, наспех вымыв руки, и прибыл на кухню. Тут он уселся на высокий барный стул у самого подоконника, на шершавой поверхности которого тускло блестела в доходящем до сюда свете уличных фонарей переполненная окурками пепельница. «Надо бы поставить чайник», – подумал Фёдор и, протянув руку к стоящему здесь же, на подоконнике, электрическому чайнику, нажал на нужную кнопку. Загорелась синяя подсветка. Только благодаря ей освещался маленький, но значительный кусочек пространства в чёрной, как могила, комнате. Достоевский перевёл взгляд на окно, где посредь ночи отражалось его худое, бескровное, уставшее и ничего не выражающее лицо, охватываемое как бы осторожно синем пламенем подсветки. По-прежнему глядя в окно, Фёдор поправил, расчëсывая пальцами, свои тëмные длинные волосы. Взгляд его случайно, а может быть и по привычке, упал на стоящую на подоконнике фотографию в резной рамке. Достоевский несколько долгих секунд сидел неподвижно, а после всë же взял фотографию, нашаривая пальцами в уголке у пепельницы зажигалку. Пламя на удивление сразу поддалось и осветило фотографию с портретом одного очень красивого, даже, можно сказать, смазливого человека не русской национальности. Человек на портрете улыбался и выглядел очень счастливым. Достоевский, освобождая фотографию от рамки, вытащил её и раскрыл полностью. Оказывается, то был не портрет одного человека. На загнутой стороне красовалось ещё одно лицо, уже знакомое: худое и бескровное, но отнюдь не такое уставшее. Что самое замечательное, так это то, что оно было точь-в-точь такое же счастливое, как и у того смазливого парня, который, по открытие фотографии, дружески обнимал его, заведя руку за спину и выводя её с поднятыми вверх мизинцем, указательным и оттопыренным большим пальцем. Небезызвестный жест, так просто выражающий слова любви... Чайник выключился, пожурча ещё немного. Это стало отправной точкой. Фёдор выключил зажигалку, сложил обратно фотографию и поставил её аккуратно на то же место. Нечего бередить заросшие раны и сыпать на них соль. Нечего вспоминать былое. Пришлось включить основной свет, яркостью слепивший глаза. На ужин оставалась давно уж сваренная гречка. И, в принципе, это действительно всё</b>, что было вообще в холодильнике, не считая одиночно стоявших в дверце соусов и трëхнедельных сливок в балончике. Хоть сам вешайся, вместо мыши. Решив, что больше голодать не следует, и что гречку он видеть уже не может, Достоевский заказал себе еду с доставкой. Денег немного, но на картошку фри с пиццей хватит. Ожидание продлилось полчаса. За это время он наконец-то переоделся в домашнюю одежду и успел посмотреть телевизор, вечерние программы которого, по всей видимости, создавались для деградации, в лучшем случае – прокрастинации, но никак не более. В дверь постучали. Потому что звонок, прерываясь в своём беззвучии на короткие предсмертные вдохи, жалко пищаще оборвался, не успев зазвонить на полную. Стук громкий и отрывистый, присущий всем курьерам. Фёдор, преодолев не такое уж и большое расстояние от комнаты, повернул ключ в скважине и, стоя в по-прежнему тёмном коридоре, распахнул дверь. Перед ним возник обычный курьер, молодой парень, вероятно, студент, которому очень нужны деньги. — Здравствуйте, ваш заказ, – приветливо склонил он голову и неимоверно мило улыбнулся. Тёмные чуть длинные волосы, частично сокрытые под кепкой, смешно торчали во все стороны. Студент поставил квадратную сумку на поднятое колено, чтобы было удобнее её открыть и вытащить всё нужное. Но тут на весь подъезд раздался ужасно громкий телефонный звонок. Курьер, пошатнувшись от неожиданности, чуть не уронил сумку и потому, держа нещадно звенящий телефон в руках, виновато посмотрел на заказчика и сердечно извинился. Заказчик сугубо из вежливости сказал, что переживать не стоит и что «можете ответить, всё равно я не спешу». Парниша благодарно кивнул и наконец-то выключил этот режущий слух звонок, отвечая. — Где я? – вторил кому-то из телефона студент, одновременно вытаскивая пиццу из сумки. – На работе, ты же знаешь. Фёдор молча принял пиццу, надеясь, что этот ужасно громкий и разговорчивый курьер побыстрее уберëтся с порога его квартиры. — Завтра? – парнишка чуть задумался, держа найденную только что картошку фри в руках. Потом, будто что-то вспомнив, нравоучительно ответил оппоненту, одновременно передавая остаток заказа: – Дадзай, мне нельзя брать выходной. По крайней мере, сейчас, окей? «Дадзай?» – оживился Достоевский. Много ли он слышал за свою жизнь таких фамилий? Всего одну. Много ли человек он знает с этой фамилией? Одного. В голове сразу выстроился ряд ассоциаций, различные цепочки действий и пункты выводов. А что, если это и правда..? — Да, хорошо, пока, люблю тебя, – бедный студент совсем заговорился и не заметил, как проговорился. В этой стране лучше вообще не упоминать в случайном разговоре при свободных третьих ушах, что ты любишь и кого. Много ли Фёдор знает человек с фамилией <i>Дадзай, которые были бы не прочь завести отношения с парнями? Одного. И он совершенно не верил в то, что это совпадение. Курьер спохватился поздно, и вновь ему пришлось строить крайне виноватое выражение. Замешкался, бедный. То сначала звонок не включает, то потом не выключает. Ну, сам напросился, что ли... — Кажется, я вас знаю, – остановил его от бессмысленных извинений Достоевский, уже построив в голове некий план. – Мы не могли встречаться в Йокогаме позапрошлым летом? — Летом? В Йокогаме? – от неожиданности парнишка серьёзно задумался, припоминая. А потом наивно так и честно сказал: – Мы не могли встречаться, так как позапрошлым летом я готовился к экзаменам в школе. А капитала нашей семьи тогда хватало уехать не дальше, чем на дачу. «Думается, ничего не поменялось», – сделал вывод про капитал его семьи Достоевский, но вслух такое приличные люди не говорят. — Ясно, – понимающе ответил он, складывая руки на груди. – Значит, вы с тем человеком просто похожи. — Да, наверное, – подхватил с энтузиазмом курьер, совершенно не понимая нужный тон. – Таких, как я, в мире много может быть. «Очевидно, так и есть», – Ответил ему Фёдор и наконец-то проводил студента восвояси. Эта детская наивность и мания повторять сначала вопросы, а потом уже на них отвечать хорошо сыграла ему на руку. Теперь всё зависело от другой, незримой стороны. Но... что именно зависело?

***

Возвращаясь в очередной раз домой, Фёдор решал в голове важные вопросы насчёт своей жизни. А именно: заказать ли снова фастфуд или купить две пачки сигарет. Что одно, что другое организму было необходимо. Хотя, если подумать иначе, по-прежнему можно сварить гречку... В итоге Достоевский остановил свой выбор на сигаретах. Лифт сломался. Это ещё одна частая и раздражающая особенность старых многоквартирных коробок. Помнится, год назад обещали сделать новый лифт... Брюнет, держась за отвратно-коричневого цвета перила, силой воли преодолел желание закурить в подъезде, обещая себе, что сделает это дома, как только доберётся до своего чëртового девятого этажа. Мотивация стоила того. На этаж он пришёл скоро. Брякнув, как и всегда, связкой ключей, он вошёл в тёмную квартиру, нисколько не изменившуюся за время пребывания на работе. На первый взгляд. Фёдор осторожно снял с себя обувь и положил на пуфик дипломат, стараясь не слишком шуметь. Пройдя несколько шагов по коридору, он остановился у входа в кухню. Резко включил свет. Так и есть: на барном стуле вальяжно развалились знакомые очертания некоего Дадзая Осаму, звонившего на днях приходившему сюда курьеру. Вот он: человек с фотографии, собственной персоной. Та же счастливая насмешливая улыбка, готовая иронизировать сию секунду. Тот же свежий карий взгляд, блестящий интересом. Те же непослушные волосы, лежащие на голове то длинно, то коротко, то прямо, то кудрями. Даже стиль одежды нисколько не изменился: как любил он широкие футболки с весёлым принтом, так и любит. — Ты зачем здесь? – сказал грубовато Достоевский, пытаясь не обращать внимания на внезапно зашедшее в груди частыми ударами сердце. — Да думал, ты голодаешь, вот и заказал еды, – произнёс Дадзай легко, будто это обычный день, и будто не он некоторое время назад профессионально, без следов, взломал чужую дверь. Фёдор только сейчас посмотрел на свой кухонный стол, доверху заваленный фастфудом. Дабы уйти от этого безобразия подальше и просто собраться с мыслями, брюнет зашёл в ванную комнату мыть руки. Холодная вода стекала ручьём до локтя, делая мокрыми рукава рубашки и офисного пиджака. Ладони умыли лицо и глаза, чтобы те точно не обманулись. Кто знает, вдруг на кухне сейчас сидит призрак, а Фёдор, на самом деле, просто сошёл с ума от однообразия своей жизни? Может же быть такое. Однако призраки точно не осязаемы. Они не подходят сзади и не обнимают приветственно-нежно. Не опаляют ухо дыханием и не сцепляют замки из пальцев. — Почему ты уехал тогда? – еле слышно спросил Осаму сквозь шум льющейся воды. Достоевский воду выключил, прокрутив кран. Выждав какое-то время, он повернулся к Дадзаю, смотря тому в глаза. — А не ясно ли? Я хотел устроить нормальную жизнь, купить квартиру и найти работу. С тобой это вряд ли возможно. — Ну, и как тебе нормальная жизнь? – со знакомой до боли иронией произнёс шатен. — Гадко, – честно ответил Фёдор. Они долго смотрели друг на друга. Смотрели, как люди, давно друг друга знавшие и по воле судьбы расставшиеся. — А я тебя искал всё это время, – Осаму горько усмехнулся. – Уже отчаялся. Россия, знаешь ли, большая... – он завёл руку за спину Достоевского, направляя его за собой. Брюнет позволил себя отвести обратно на кухню, думая при этом о сказанных словах. «Отчаялся значит...» — А студенту своему ты что скажешь? – заметил он, намекая на пребывание здесь Осаму. Тот не смутился явно обличающего вопроса. — У нас свободные отношения. Никто из нас ничто друг другу не обещал. — А ты всё так же умеешь искать выгоду, – Фёдор как бы случайно глянул на всю ту еду у него на столе. Дадзай двойственность утверждения уловил. — Это, кстати, – он указал на фастфуд, – на мои деньги куплено, так что он не настолько в меня влюблён, чтобы ограбить ради моей прихоти кормящий его макдональдс. — Ну, естественно, – Достоевский как-то странно сощурился и встал прямо перед Осаму. Заправил его выбившуюся прядь волос за ухо. – У тебя ведь никогда ни с кем не бывает по-настоящему. Дадзай перехватил его руку, немного крутанул и в итоге, как будто танцуя жгучее танго, поймал Фёдора за спину, наклонился к его слегка удивлённому лицу и страстно поцеловал. Танго танцевать продолжили уже языки. — Уверен? – оборвал шатен поцелуй, проводя языком по мокрым ярким губам, соблазнительно нависая сверху. Достоевский знал, что его бледность очень хорошо проводит на щёки смущение и потому поспешил отодвинуть от себя Дадзая и самому отойти подальше. — Тебе ничего не стоит таким же образом поцеловать любого встречного, – нахмурившись, отошёл он к окну и уселся на барный стул, доставая из кармана сигареты. Осаму, будто так и надо, вытащил спрятанный за дверью второй стул, который ещё по прибытие в квартиру откопал на балконе, видимо, положенный туда за ненадобностью. Стрельнул сигаретку из пачки, поджёг её одним язычком пламени вместе с Достоевским. Открытое настежь окно повеяло желанной прохладой. Чёрный вечер, будто ночь, распростёрся над обычным провинциальным городом с обычными домами-коробками, настоящими муравейниками, в которых, живя на постоянной основе, всё больше растворяешься, теряешь личность, характер. Становишься никем, если ты один. Потому что один – это значит без корней, без опоры, без надёжного плеча. Один – значит постоянно возвращаться в пустую тёмную квартиру на окраине города. Один – значит топить закравшуюся в душу печаль дымом сигарет. Один – это смотреть вечерами на фотографии, хранящие в себе что-то единственно светлое. И в конце концов, один – это ужасно наивное, доверчивое сердце, бьющееся чаще лишь от одной фразы, лишь от одного касания после долгой-долгой разлуки. — Хрень, – Дадзай показательно затушил сигарету, сложив окурок в пепельницу. А после взял только-только начатую пачку и кинул её куда-то далеко, сквозь белую постаревшую раму окна, в черноту, в густое варево из шумных машин, матерящихся подростков и уже опьяневших пьяниц. Достоевский посмотрел на него скептически и, усмехнувшись даже не зная чему, спрятал подальше от Осаму вторую пачку. — Хрень, – только и согласился он, смотря на то, как в окне противоположного дома кто-то смотрит телевизор. — Мы раньше курили другое. Было весело, – заулыбался Дадзай. — Ага, – подтвердил Фёдор с деланным безразличием. – А потом грустно, снова весело и снова грустно. И так по кругу. И так бесконечно. Дурман приносил эйфорию, эйфория приносила наслаждение, наслаждение приносило грусть, грусть – страдание, страдание – бессилие, бессилие – преступные мысли, – остановив свою тираду, он внимательно посмотрел в ярко-карие глаза собеседника. – Я просто вышел из этого круга, Осаму, пока не стало поздно. Осаму, отворачиваясь от красных глаз, твёрдо и строго на него смотрящих, начал свой рассказ: — Я всё же счастлив находиться в этом круге. Но мне доставляет удовольствие считать, что есть что-то, способное внезапно выводить из этого круга. Из этого появляется опасность жизни. Из опасности появляется жажда жить. Жажда заставляет проживать каждый день как последний. Из этого следует счастье. Теперь ты знаешь, почему я счастлив. А счастлив ли ты? – Дадзай глянул на Достоевского, смотрящего с непроницаемым лицом куда-то вдаль, на крышу соседнего дома, вероятно, представляя, как с неё камнем падает чья-то искалеченная жизнь. — Я не счастлив, – он недолго помолчал и после добавил: – Но я счастлив быть. Осаму в болезненной гримасе состроил лицо. Больно ли это слышать? Да, больно. Поставив локти на подоконник, он обхватил голову руками с тягостным вздохом и взлохматил волосы. Посидев так с минуту, повернулся к Фёдору. Даже ветер не мог остудить и выдуть все их глубоко засевшие в умах, словно лава в недрах вулкана, мысли. Дадзай, грустно улыбнувшись, обхватил ладонями лицо Достоевского, бледно отражающее электрический свет жёлтой лампы. — Как в море корабли, да? – спросил он печально. — Как в море корабли, – подтвердил тот, смотря на Осаму с точно таким же выражением, как и у него. ...Как бы ни хотели сойтись в море корабли, их всё равно уведут друг у друга собственные пути, позволяя им увидеться совсем лишь ненадолго, и в итоге снова разойтись с печалью о невозможности причала.