Моя печень

Иногда то, чего мы жаждем, находится перед нами же, однако, будучи упертыми, совершенно не видим этого и продолжаем отчаянно искать. Именно так думал аль-Хайтам, периодически пропуская бокальчик вина в своей комнате, которое осторожно стаскивал из погреба дворцовой кухни. Бывало, к нему присоединялся принц, под детским предлогом, что не выдаст своего телохранителя, если тот поделится отменной выпивкой. Раздраженно очерчивая чужой силуэт в полутьме из-под век, парню приходилось разделять ночь с главным источником своей головной боли. С другой стороны, улыбка наследного принца изо дня в день добавляла мягкую теплоту во времяпровождении Хайтама. Бывали и те дни, когда хотелось придушить собственноручно этого человека, не побоявшись ярости Императора-регента. Например, когда они пролезли за стены дворца, чтобы прогуляться по городу; или когда принц сбегал с занятий, утягивая за собой еще и невольного соучастника; или же когда они изрисовали палату заседаний за пять минут до начала того. Да, придушить хотелось. Наблюдать, как дражайщее тело Кавеха извивалось под ним, заставляя ладоням сжиматься на шее сего лишь сильнее, оставляя багровые следы… Метки, говорящие о том, кому именно принадлежит это добродетельное и невинное тело. — Ты меня вообще слышишь? Аль-Хайтам! — непривычно белоснежное лицо появляется перед его совершенно неожиданно и еще не с кровоподтеками от быстрой реакции телохранителя чисто по той причине, что парень привык к подобным выходкам. — А на какую же реакцию надеялся Светоч Кшахревара? — изгибает бровь, чувствуя некую дрожь, пробегающую по позвоночнику, потому скрещивает руки на груди и насмешливо усмехается. — На сей раз Ваша задумка более безумна, чем обычно. Неужели Вы забыли, что в пустыне опасно даже для обычных горожан и солдат? Или наивно верите, что пустынники прекланут ниц перед Вашим ликом? — О, неужели ты за меня беспокоишься? — интересуется наследный принц, но на самом деле лишь дразнится, поскольку защищать его являлось прямой обязанностью аль-Хайтама, более того — поскольку сам Кавех предпочитал справляться со всем самостоятельно, то мог прекрасно защитить себя и без посторонней помощи, за исключением каких-либо ситуаций из ряда вон. Аль-Хайтам же в свою очередь был из тех людей, которые вовсе не любили работать, а вместо этого предпочитали вести праздную, размеренную и спокойную жизнь, лениво выполняя лишь то, что в самом деле требовалось от них. В свою же очередь Кавех был его прямой противоположностью: трудолюбивый настолько, что не преувеличением было вовсе назвать его самым настоящим трудоголиком, жизнерадостный, активный, эмоциональный и порой даже вовсе громкий. — Надо ли ещё волноваться за Вас. Прошлых телохранителей Вы неплохо так потрепали из-за своей халатности, я же… — раздраженно закатив глаза вначале, тот под конец не договорил, тяжело вздохнув и отстранившись от стены, что подпирал. — Делайте, что изволите. Всё равно нашему дражайшему Кавеху плевать на чужие волнения и предостережения. Хоть Хайтам и помахал равнодушно рукой напоследок и удалился в библиотеку, хоть и было трудно признать сие, но, черт возьми, да. Он доверял принцу, знал, что тот со многим может справиться и сам, однако сердце противоречиво сжималось от тревоги, отрицая всю разумность фактов; и это безумно раздражало, выбивало из колеи, словно напоминая — аль-Хайтам точно такой же человек, как и окружающие его идиоты. На самом деле, для него все были идиотами, никто не был столь умен и мудр, подобно их Властительницы Кусанали, его самого и… Кавеха. Стоило признать, несмотря на всё ребяческое поведение наследного принца и несуразицу, которую он порой нес, сам он был гениален; аль-Хайтаму, признанному канцелярией молодым гением, несколько нравились мысли, раздумья и мечты того, даже если считал их несбыточными и бессмысленными, пересекающими все имеющиеся нравы, традиции и культуру их страны. — Тем не менее, как я и говорил ранее, столь активная опека и телохранители — лишь напрасная трата государственного бюджета, которые необходимо направить на более важные нужды для государства. Например, на помощь гражданам, которые живут за чертой бедности, — Кавех тяжело вздохнул, поскольку даже прекрасно понимая свою значимость и важность для Сумеру, он все равно не мог в полной мере осознать необходимость в телохранителях, поскольку невзирая на свой титул наследного принца, его физическая подготовка, выносливость, выживаемость, сила и навыки боя в самом деле были на высоте. За довольно короткий промежуток времени он мог перенести порядка десяти ящиков вина и в пустынные земли он наведывался довольно часто, не редко — в одиночку, даже от скуки или для поиска вдохновения и этот раз не был исключением, поэтому подобная вылазка была уже обыденностью и ничем не отличалась от предыдущих, по этому он также и не понимал беспокойства аль-Хайтама касательно нее. А быть может дело в юношеском максимализме? Все-таки даже, если он был немногим старше аль-Хайтама, но по прежнему оставался еще совсем юношей, который даже вкусив горечи жизни, все равно не прошел все важные этапы взросления и полноценного становления личностью. Аль-Хайтам в свою очередь казался взрослее своего возраста, чем не редко подбешивал своего принца, ворча над духом о предосторежениях и постоянно напоминал о том, что не стоило делать наследнику престола. Однако, глубоко в душе дрожало беспокойство за такого Кавеха, заставляя оберегать тщательнее, ходим за ним везде хвостиком и ворчать, ворчать, ворчать, пока тот не взорвется раздражением. И повторялось это из раза в раз, в принципе, как и в сей опаляюще солнечный день, когда, несмотря на явное недовольство, они всё же выбрались в пустыню. — Генерал Махаматра, если узнает, вновь начнет ругаться на тебя, — привычно отбрасывает формальность, стоит им лишь выйти за стены дворца, ведь иначе Кавех целенаправленно будет игнорировать телохранителя, пока тот не сдастся и не назовет принца по имени. — Напомни, на кой мы выбрались сюда? — Для того, чтобы изучить архитектуру строений наших предков, поскольку на данный момент я работаю над исследованием в этой области и это является темой моей научной работы, одобренной Малой властительницей Кусанали, — Кавех, словно вовсе никогда и не страшился ни зыбучих песков пустыни, ни изнуряющей жары, ни ловушек или устройств древних, ни даже нападения пустынников, а ведь каждый понимал, что случись, что с наследником трона, то вне всяких раздумий Кусанали приложит все усилия для того, чтобы вызволить его из лап разбойников, от того, они вполне могли потребовать у нее все, что угодно, начиная с банально прозаичной моры. Вот только его вылазки были столь частыми, что для него и в самым деле это не было каким-либо поводом для опасений иль даже беспокойств. — А тебе разве когда-либо было дело до слов Сайно? Не вы ли вечно ругаетесь, словно кошка с собакой? — Он, в отличии от тебя, понимает, что в пустыне опасно, а я каждый раз защищаю твою тощую задницу от его посоха, — раздраженно закатывает глаза и спокойно ступает по неровному песку, наблюдая, как их Светоч пытается не кувыркнуться на месте. Тяжело вздохнув, снимает свой шарф и поворачивает Кавеха к себе лицом, укутывая от обжигающе кусачего солнца, ведь щеки уже покраснели и грозились позже начать облазить. — Имей совесть хотя бы следить за своим здоровьем, раз такой самостоятельный и мое общество лишь мешает тебе. Недовольно щурится и складывает руки на груди; он не может беспокоиться за него в таком плане. Их статусы чрезвычайно на разном положении: наследный принц и какой-то телохранитель, обычный госслужащий, однако маленькое, личное солнышко перед ним так просило одним своим видом прикоснуться, приблизиться запредельно близко и сгореть до тла без сожалений. — Сколько мне еще защищать тебя от Сайно? Если бы не твои вылазки в пустыню, мы бы и не ругались. Или твой дорогой мозг высох здесь? — «Задницу»? Неужели ты смотришь на нее столь же часто, сколь же сильно печешься о ней, душа моя? — Кавех смеется, а следом кладет ладони за шею аль-Хайтама, сцепляя пальцы в замок и заглядывая в два бирюзовых с красно-желтыми вкраплениями нефрита совсем непозволительно, для их статусов, близко. — Не стоит тревожиться, сколько раз мы уже так выбирались? Даже напади на меня пустынники, в моих силах будет дать им отпор самостоятельно. Не устроят же они мне засаду с высоких конструкций со стрелами по всему Сумеру. Кроме того, я же знаю, как тебя интересуют языки и письмена наших предков, а еще как ты не любишь покидать пределы дворца. Наверняка, там остались их надписи, поэтому просто подожди, когда я принесу тебе пару заметок с ними, договорились? Аль-Хайтам чувствует как дергается его бровь и тяжело вздыхает, отворачивая голову в сторону; то, как Кавех на отлично знал его, даже больше, чем сам телохранитель, было если не пугающе, то до ужаса смущающе и невероятно, ведь никто, кроме принца, не мог сказать точно в каком настроение пребывает Хайтам и стоит ли к нему подходить. Сжимает на боку рукоять скимитар и выпускает очередной мысленный вздох, понимая, что не может сейчас развивать спор дальше в такой опасной обстановке. Раздраженно натягивает шарф Кавеха по глаза и щипает за бок, подобно ребенку, что не желал больше разговаривать с родителями, но сделает вид, что всё понял и не повторит ошибки. — Если пытаешься подкупить меня письменами, то у тебя почти получилось. Однако по возвращении тебя ждет то еще наказание, айу-ни, — с родным диалектом шепчет на ухо и идет дальше, не дожидаясь ответа и реакции наследника. И Кавех столь привычно краснеет, а после лишь лучезарно улыбается, одновременно и стремясь скрыть смущение собственное, и вместе с тем радостный от столь теплого, ласкового и даже романтичного обращения от избранника, что лишь еще больше убеждается в том, что его небольшое приключение пройдет в порядке, как и обыкновенно это бывало, а потому они вскоре разлучаются, но лишь для того, чтобы после встретиться вновь, уже во дворце. Однако же, стоило им лишь разлучиться, а наследнику скрыться с чужого поля зрения, уйдя дальше в родные, горячо любимые и привычные пустынные земли, как на пути банда пустынников ему повстречалась, но волнения не было — лишь твердая уверенность в силах своих. Вот, например, он уклоняется от выпада противника, уходя чуть вправо, а следом контр-атакует прямым ударом точно в челюсть, после ловко перекидывает через плечо уже следующего разбойника, отбирает его меч и отточенным до невозможности уверенным движением руки тот час пронзает им уже третьего. Но вот последующая стрела, что угодила совсем в миллиметре от его лица сию секунду же породила в нем семена сомнения, растерянности и даже страха, потому как раз лучников на поле боя видно не было, то значило это лишь одно — это в самом деле засада была и в ней ему не выйти победителем, как бы он не силился, не пыжился и не старался. Совершенно безвыходная ситуация, потому как противников пред собою он вполне мог бы одолеть, но справиться с лучниками, осевших и метящих в него своими стрелами из укрытий явно было ему не по плечу. Будь здесь одни лишь разбойники иль же только лишь лучники — другое дело. Окажись же здесь аль-Хайтам, то они вне сомнений всяких, уж наверняка, справились бы и с одними, и с другими в тот же миг. Аль-Хайтам… Как же хотелось увидеть его подле себя именно сейчас, но это было столь эгоистично — подвергать его подобной опасности, а потому быстро взяв себя в руки, Кавех вне всяких сомнений принялся отражать один удар за других, поваливая ниц, прямиком лицом в раскаленный солнцем песок поверженных пустынников, но от последующего шквала стрел уклониться ему, уже изрядно измотанному от знойного солнца, битвы и всех прочих попыток уклониться от стрел прочих, увернуться все же оказалось непосильной ношей, так и пал от ниц, прямиком на этот самый разгоряченные песок, истекая не менее разгоряченной, обжигающей кровью. Убийство наследника — серьезное преступление, карающуюся смертной казнью, а от того, испугавшись, что вместо не серьезных ран, дабы в дальнейшем прибрать его к себе, они вовсе ненароком убили его, стрелки попросту скрылись вовсе. Так и остался он один, в окружении трупов, сам грозясь отправиться вслед за ними к праотцам. Аль-Хайтам же, изучая случайно найденный лагерь пустынников, который наверняка оставили еще ранним утром, привычно острым и холодным, подобно клинку, умом предполагал в какую сторону те ушли и как вскоре они ушли. Еле видимые следы стоп и копыт, прикрытые лениво перекатывающимся из стороны в сторону песком, и погасшие угли — лагерь словно покинули в спешке, обнаружив новую цель для грабежа, в лучшем случае. В худшем же… Сердце предостерегающе сжимается, чувствуя неладное, ведь, как не гляди, направление пустынников совпадало с маршрутом Кавеха. Наверняка сейчас самоуверенно хмыкает и раскидывает разбойников, хмуро думает телохранитель и закрывает блокнот, пряча в потайном кармане. Делает шаг и осознает, что по глупой, поистине детской причине не в силах продолжить свой обход до дворца. Хмурится сильнее и меняет маршрут, просто чтобы убедиться, удостовериться, что тот несносный мальчишка справляется, а не роняет слезы в жалостливой просьбе отпустить его, зная, что сие не поможет. Будто всезнающее, сердце с каждым фарсах умолишенно загонялось в грудной клетке, поджигая раздражение и некое волнение, а склоняющееся с зенита солнце лишь усиливало дурное настроение. — Какого… — сдерживается от чертыхания и оглядывает с неверием поле брани, видя стрелы то там, то сям, однако, ни трупы, ни кровь не волновало его, как до боли знакомые одежды в эпицентре кровавой бури. Сорвавшись с места, не глядя куда ступает, аль-Хайтам чуть ли не падает на колени, подбирая на руки и переворачивая израненное тело принца, нервно кусая губы. — Вот до чего довела твоя самоуверенность! Еще и настоял же, что сокола нет надобности брать! А если бы я не пришел, так бы и помер здесь? Не смотря на грубые, ранящие слова, что лились из него позже, все до единого движения пропитаны были нежностью и волнением; Хайтаму желалось забрать всю чужую боль, а если б имел возможность возвращаться во времени, не оставил Кавеха в одиночестве. Прокусывает губу и поднимается на ноги с наследником, соединяя их лбы и шепча в безумной просьбе подождать, потерпеть еще немного. Сердце, что недавно шумело в ушах, тихо билось откуда-то снизу и вовсе упав и сжавшись до нестерпимой боли, разрывающей грудь в надежде вдохнуть поглубже. Он доверял, доверял Кавеху, что из каждой ситуации выходил сухим, что сильнее него, что внушал доверие и комфорт рядом с собой. Что видел лучшее в людях, кем бы они не являлись, наивно следуя своим мечтам. Доверял и допустил оплошность, слишком расслабившись рядом с ним, не дойдя раньше до лагеря и не поспешив опровергнуть свои тревоги. Как бы не бранился, не ругался в пути, оседлав забытую пустынниками лошадь, ни на мгновение не считал этого до безрассудства упертого человека, коему отдал всего себя, осознавая, что именно он просчитался, и даже не удивиться, если его казнят, отрежут руку в назидание или и вовсе помилуют и просто снимут с должности, выпроводив из Дома Даэны. Кавех же в свою очередь пришел в сознание лишь много позже, более того: он вовсе не ведал сколь долго он пробыл без сознанья, даже примерно по ощущениям не мог предположить, потому как по пробуждению его встретила лишь ноющая боль от ран, нанесенных множеством стрел и лишь пара ран от меча, да сабли вражеской. Однако, следом его взгляд уже столь привычно нашел подле себя аль-Хайтама, чье усталое, сонное и изнеможенное лицо говорило о том, что он наверняка был все это время рядом, а отсутствие рядом излюбленных книг свидетельствовало о том, что его беспокойство за наследника было столь высоко, что он вовсе не мог найти себе покоя даже для прочтения хотя бы пары строк, как тот делал всякий раз, дабы отвлечься от шумов окружающего его мира иль для того же, чтобы изучить очередной новый и от того лишь еще более интересный материал. Наследный принц осторожно приподнимается, не столь опасаясь разбредить свежие раны, сколь еще и ведомый опаской разбудить собственного телохранителя, уснувшего прямо на его постели, до чего бы абсурдно это не звучало. Аккуратно наклоняется вперед, приподнимает спящую светлую макушку с постели и оставляет нежный, почти невесомый поцелуй на столь дорогих сердцу устах от чего аль-Хайтам следом просыпается — Кавех готов поклясться собственноручно возведенным Алькасар-сараем, что тот в такие моменты, когда только-только силится пробудиться ото сна, выглядит особенно очаровательным — смотрит непонимающе, после, окончательно проснувшись от сознания того, что пред ним не иллюзия, а в самом деле живой наследник, что, наконец, вернулся из беспробудного царства сновидений, осторожно укладывает его обратно в постель, тем самым нависая сверху и смотрит обеспокоенно, в то время, как тот в свою очередь все еще держал его лицо в своих ладонях. — Кави, — этот до неприличия нежный голос звучал столь непривычно, что лишь еще более доказывал правоту вышеупомянутого о том, что говорящий явно тревожился о нем все это время. — Как себя чувствуешь? Почему ты никогда меня не слушаешь? — Я в порядке, а по твоему лицу такого и не скажешь, — светоч Кшахревара слабо улыбается, притягивает излюбленное лицо к себе чуть ближе и оставляет еще один поцелуй, но на этот раз на виске. — Спасибо, что спас меня. Аль-Хайтам хмурится, все еще желая продолжить браниться от беспокойства, но видя эту улыбку и ощущая еще один нежный поцелуй на своем лице, чувствует как сердце пропускает удар, так что он не хотя, продолжает: — Искренняя благодарность должна произноситься трижды. Кавех смеется, прекрасно видя всю бурю эмоций на чужом внешне обманчиво спокойном лице, а потому лишь еще больше расплывается в нежной, но от того не менее яркой улыбке: — Спасибо, что все же пошел за мной. Спасибо, что так скоро нашел меня. Спасибо, что спас меня. Аль-Хайтам же лишь еще больше хмурится, а после тяжело вздыхает, будто сдается, попросту устав бороться с самим собой и собственными чувствами, и сам уже наклоняется ближе, оставляя поцелуй прямо в золотистых, подобно лучам солнца и самому Кавеху, волосах: — Прости. Сильно испугался? — Скорее волновался, что больше не увижу такого гордеца, как ты. И как такого изнеженного ученого вообще взяли в телохранители? — и это была чистая правда, потому как даже лежа на смертном одре единственным о чем он думал, было лицо аль-Хайтама и его самым большим сожалением, и опасением одновременно было то, что он не увидит его более. — Сказал невыносимый упрямец. Как тебя такого мягкого, милосердного и до одури самостоятельного юнца вообще назначили наследником? — даже несмотря на казалось бы обыкновенную брань, от чего-то слова Хайтама вовсе звучали, словно похвала и словно осознавая всю абсурдность сказанных ими реплик, оба тот час засмеялись, соприкасаясь лбами друг с другом, что ощущалось до того интимно, чем что-либо что было между ними ранее. — Вот видишь, как хорошо ты меня знаешь. Наверняка, именно по этому Властительница Кусанали и назначила тебя моим телохранителем. Кто кроме тебя способен так понимать меня, чтобы узнать куда именно я направлюсь? И что значит «юнца»? По меркам академии я старше тебя, — и словно бы подхватывая манер собеседника, Кавех отвечает ему точно тем же. Вроде бы тоже бранит, а из его уст звучало слаще меда. Следом же притягивает к себе еще ближе и прежде, чем оставить очередной поцелуй, в самые губы выдыхает: — Я скучал. Аль-Хайтам едва заметно улыбается одними только уголками губ: — Я тоже. Лишь следом они, уже на этот раз, сливаются в страстным, но вместе с тем до боли нежным и аккуратном поцелуе, словно бы оба опасались навредить друг другу. Хайтам опускается ниже и оставляет нежный поцелуй в шею, одной рукой убрав мешающие волосы наследника, второй же огладив не поврежденные участки груди, а Кавех будто бы предвидев это, убирает ладони от столь желанного лица и поворачивает голову вправо, отдаваясь собственным ощущениям. А телохранителя, что и правда больше походил на ученого, ведет от доверия партнера, от любви к нему, заставляя ненароком завороженно наблюдать из-под опушенной челки, тщательно скрывая нагрянувшее возбуждение. Дразняще проводит носом по жилке до впадины, вдыхая сладостный аромат тела Кавеха, тем временем опуская правую горячую ладонь на оголенное белоснежнее бедро, и прикусывает изнеженную кожу на ключице, оттягивая, посасывая. Откровенно метя принца в диком желании показать, что у будущего правителя уже имелся партнер на всю жизнь. В тоже время самого наследника вело от того, как сильно доверял ему избранник сердца и беспокоился о нем, что кажущийся для всех прочих непоколебимой и спокойной стеной, показывал именно одному ему столь огромное количество эмоций, называл его ласковыми словами и обращался с ним, словно с самым дорогим душе, сердцу, да и финансово тоже, сокровищем и не потому, что он был наследным принцем, а просто-напросто по той причине, что он был самим собой — Кавехом и никем иным, со всеми своими недостатками, слабостями и пороками. И аль-Хайтам чувствовал, что получал не меньшее в ответ, ощущая томное дыхание сверху и мягкие касания к своим волосам, судорожно сжимающие слегка мозолистыми пальцами. Развязывая незаметно рубаху, спускается легкими, слегка кусачими поцелуями ниже, очерчивая каждую линию ребер своими подушечками пальцев, обводя сначала губами, а следом языком ореол нежно персикового цвета, подобно пустынным цветкам, сосков, вслушиваясь в чужие откровенно бесстыдные вздохи и постанывания от нетерпения. И с предельной осторожностью пытается не задеть еще свежие раны, скрытые лечебные повязки. — Кави… айу-ни… Тихо, низким голосом от возбуждения, шепчет и оставляет малозаметный засос под сердцем, подняв глаза и вглядываясь в столь родное, излюбленное лицо. — Душа моя… — дыхание сбитое, томное и тяжелое от возбуждения и вместе с тем удовольствия, Кавех немного приподнимает избранника, чуть отстраняя его от себя, но лишь затем, чтобы следом стянуть с него мешающую рубаху, следом же пошел изар и остальные мешающие одежды, а после притягивает к себе уже ближе, увлекая в поцелуй, переплетая языки и играюче прикусывая чужой. Отстраняется же лишь, когда воздуха стало до головокружения не хватать. — Быстрее, прошу. Хайтаму повторять не нужно. Он осыпает поцелуями и укусами бледную кожу шеи напротив, кусает плечо сильнее, оставляя четкий след от зубов и окончательно стягивая белоснежную рубашку. — Открой рот, — просит низким тембром и, ожидая повиновения, пропускает пальцы внутрь, хищно щурясь. Второй же ладонью мнет мягкую и упругую ягодицу, а следом, стянув нижнее белье, прижимается к Кавеху сильнее, потираясь с ним возбуждением. От нетерпения собственнически рычит и склоняется над щуплой грудью вновь, покусывая, лаская, помечая. Когда пальцы были достаточно смочены увлекает в несдержанный, влажный поцелуй, скользя ладонью вниз, меж двух идеальных полушарий. Это было похоже на дежавю; дразняще оглаживает колечко мышц и вспоминает. Вспоминает их небольшую, глупую ссору, вспоминает как Кавех когда-то вовсе приревновал его к какой-то девице. Хайтам уже не вспомнит подробности, но знает одно — секс между ними в тот вечер стал незабываемым, отпечатавшись на корке каменного сердца. Вводит первый палец в разгоряченное нутро и от того переключатель в его сознании, словно перещелкивается, приближая к точке невозврата и отдавая сознание чувствам. Хотя на самом же деле они достигли точки невозврата в тот момент, когда вкусили запретный плод. Они оба знали, что в тот момент, когда они, наконец, прикоснулись друг к другу и сделали то, что было для них непозволительно, они уже не смогут отступить друг от друга. Это было бы подобно попытке разделить сиамских близнецов в тщетной и глупой надежде, что они смогут выжить друг без друга. Они были столь разными, но вместе с тем именно наедине друг с другом они могли быть самими собой: ладили лучше прочих, даже невзирая на все ссоры, что были меж ними, и были подобны двум книгам, которую каждый из них знал наизусть, но не решался признаться другому в этом. Кавех вновь наклоняет голову, подставляя шею под столь желанные поцелуи. Он недовольно и болезненно айкает, когда чувствует укус — неожиданный и куда более сильный, чем предыдущие легкие возбуждающие покусывания. Поэтому насупившись, смотрит из-под волос, упавших на его лицо — столь сильно они разметались по подушке. Признаться, он не был мазохистом. Более того, ему особенно нравились моменты их нежности и ласки. Он бы соврал, если бы сказал, что после его прошлой выходки это воспринималось как наказание или отрезвляющее напоминание о том, что он действительно жив и о том, кто в самом деле его спас. Послушно открывает рот, не в силах сопротивляться этому нарочито низкому голосу и хищному прищуру, которые до сих пор появлялись в его самых сокровенных снах. Это были черты, которые Кавех особенно любил в нем и которые он находил невероятно возбуждающими. Он обхватывает пальцы своим языком, нежно оглаживая их, будто играет, смачивая слюной. В то же время он приподнимается, давая возможность любимым рукам обхватить его поясницу. Затем он зарывается пальцами в светлые пряди волос, прижимая к себе до боли родную макушку, и откидывает голову назад, рвано дыша и издавая тихие стоны наслаждения. Кавех хорошо знал, помнил и мог предугадать все действия аль-Хайтама, поэтому в тот момент, когда тот вытащил пальцы и следом вовлек его в новый поцелуй, он сразу понял, что последует за этим, потому Кавех прижался к аль-Хайтаму, обвивая его шею руками и стараясь расслабиться. Чуть отодвигается назад и вместе с тем, следом непроизвольно поддается навстречу, тихо прошипев от столь резкого и неожиданного даже для самого себя движения бедрами. Уловив столь неоднозначный звук, Хайтам с мягкими нотками волнения отстраняется, оглядывая не до конца помутневшим взором на наличие открытых ран, однако, более тонкие, чем у него самого, пальцы средь светлых локон дают знать, что всё в порядке, да и вовсе не стоит кое-кому отвлекаться. Тихий смешок срывается сам по себе, и телохранитель невесомо клюет в уголок поджатых губ, опускает непозволительно низко, в запредельной близости от нервно дергающего в ожидании внимания члена. Опускает тонкую талию принца и слегка прикусывает внутреннюю часть бедра, заставляя сорваться с чужих, явно опухших губ полустон, введя далее мокрую дорожку языком, пока в конце концов не опаляет дыханием чувствительную головку. — Постарайся не сильно шуметь, — последнее, что вымолвил аль-Хайтам, окутывая истомной лаской восприимчивый орган. Обводит дразнящим образом ствол, словно и вовсе забыл про одну из эрогенных частей, продолжая растягивать узкое колечко мышц пальцами, подобно ленивому льву, что игрался с едою своей. Оставляет очередной укус клыками до ужаса близко к мошонке и щуриться в удовольствии от наблюдения за таким возлюбленным: несдержанным, отчетливо дергающимся в его руках и наблюдающим за всем непотребством с огоньками ожидания большего в рубиновых глазах. Всего несколько минут, прежде, чем аль-Хайтам, наконец, соизволил окончить эту сладострастную пытку, казавшуюся для обоих нестерпимым мучением, истекамых вечностью, подобно медленно просыпающемуся вулкану. Кладет ладони на бледные бедра наследника и придвигает к себе ближе, тот же в свою очередь, словно читая его мысли, сам упирается ладонями в кровать и приподнимает бедра, чем вызывает слабую усмешку со стороны телохранителя — они в самом деле понимали друг друга без всяких слов. Следом одна ладонь нежно оглаживает стоящий колом член, как бы отвлекая и вместе с тем лишь еще больше дразнясь, в то время как второй ладонью уже обхватывает свою разгоряченную плоть, аккуратно толкаясь в расслабленное нутро. Кавех непроизвольно выгибается сильнее, поддаваясь на встречу, жадно ловит губами воздух, Хайтам же двигается глубже, прижимаясь ближе и будто бы желая слиться воедино, останавливается лишь войдя полностью и замирает, ладонями обхватывая лицо наследного принца и мягко укладывая его обратно на мягкие подушки, полноценно нависая сверху. В глазах же немое «ты в порядке?», тут же следует согласный кивок, как бы подтверждая факт того, что они уже в силах общаться едва ли не телепатически. Оставив едва ощутимый, нежный поцелуй на желанных устах, телохранитель медленно начинает двигаться, на сей раз придерживая бедра наследника вновь, силясь отыскать заветную чувствительную точку, попадание по которой всегда раз за разом заставляли возлюбленного заходиться в сладостных громких стонов удовольствия, и вскоре в самом деле находит, до неприличия громкий стон светоча Кшахревара тому яркое доказательство. Подобно последней нажатой акупунктурной точке, когда пациент проваливается в мирный сон, Хайтам и вовсе теряет последние крохи самообладания, с каждым отчетливо толчком ускоряясь всё больше и больше, но даже так искренне пытался не навредить партнеру, не успокоив до конца тихое волнение за жизнь того. Изящные росчерки линий шеи манили, зазывали укусить, оставить след, пометить, черт возьми, сего человека и оставаться до последних огней жизни рядом с ним. И он поддается искушению, прикусывая несдержанно, открывая всё обожание и страстность к Кавеху, словно так показывая, что отдаёт всего себя его любимому, юному принцу. Они задыхались от множества ощущений и волн чувств, не в силах управлять собою, сцепляясь языками на сей раз не в бранном оклике, а в столь до ужаса невинной искренности друг к другу языками, что уже не замечали счета времени. Нежность и грубость, обожание и страстность — аль-Хайтам ощущал себя до одури опьяненным лишь одним человеком, хмурясь не столько от привычного раздражения, сколь от безумно ярких, переполняющих его чувств. — Кави, я… — издает хриплый стон и завороженно вглядывается в излюбленные глаза, соединяя их лбы. — Я тоже, — трется носом о тот, что напротив вместо поцелуя, а после прикрывает глаза, полностью отдаваясь во власть эмоций и чувств, что было столь много даже для него одного сейчас, зато в самый раз для них двоих. Аль-Хайтам незаметно для самого себя улыбается и следует его примеру, а вскоре вовсе делает особенно быстрый и глубокий толчок, тот час проходясь по чувствительному местечку, а после покидает разгоряченное тело, ладонями в пару быстрых движений доведя их обоих до исступления. Лишь после они открывают глаза и замечают влюбленные улыбки на лицах друг друга. Все же, даже невзирая на недавнее происшествие, они вместе и это главное.