Шахиншах

      Недели я проводил рядом с ним.       В его нагом, размытом за прозрачным балдахином силуэте я находил красоту, воспеваемую поэтами. Шахиншах вставал рано, всегда до рассвета, и любил смотреть на далёкие песчаные дюны, свет солнца касался тела его, и я, всё ещё ленясь в постели, невольно щурился от резких лучей. А проморгавшись, встречал на себе нежный взгляд.       Каждое утро мы сближались, чтобы провести ладонями по милым друг другу лицам, прижаться лбами и вдохнуть запах тела, с которым провели беспокойную ночь. В молчании мы упивались данными нам минутами.       — Гэрэй, — перед выходом шептал он мне в губы имя, и я с волнением отзывался.       За стенами светлой комнаты я тут же становился безлик. В любом месте, кроме неё, шахиншах звал меня «похожим на перса». Всегда безучастно, высоким тоном растягивая слова, что ему было свойственно. Обращение это было мне по душе. Я следовал за царём царей тенью, а слыша зов, приближался к нему, подобно жуку, холодной ночью летящему на костёр. По взгляду шахиншаха я видел, ему хотелось, чтоб я шёл с ним вровень, но мне нравилось любоваться ножными браслетами и гибким станом, а потому всегда старался быть позади.       Не желал, чтобы казалось, будто посягаю на его царственность.       Высокие чины были недовольны появлением ассасина подле царя царей, но последний не обращал на это внимания. Он брал меня с собой на советы, игнорируя подозрительные взгляды вельмож, а я становился вольным слушателем, узнававшем о расположении лагерей, доходах казны и редких пограничных мятежах. Запоминал обо всём в силу привычки, а не из личного интереса. Жизнь научила меня быть внимательным к мелочам. Иногда шахиншах шёл в оружейные, чтобы справиться о снабжении, и я с любопытством разглядывал закупоренные кувшины, горлышки которых были измазаны тягучей чёрной субстанцией. Царь царей водил меня на тренировочный плац, издали рассказывая о солдатах. Каждого из них он знал поимённо.       — Его семья занимается нафтой, — указывал шахиншах на камандарана, упражняющегося с луком. А затем оборачивался и, видя немое моё им восхищение, задорно оголял ровные зубы.       Несмотря на иллюзию беззаботности и то, что вёл он себя порой как ребёнок, работал шахиншах много. Хоть и умел отдыхать, не предавался нескончаемой праздности, как некоторые правители, окончившие кампанию. Возможно, потому, что его кампания ещё не окончилась, а может, он не хотел быть как другие цари. Появившись на закате персидской эпохи, шахиншах открыл её заново. Мне думалось, ему подобные рождаются гораздо реже, чем раз в столетие.       Потому я следовал за Пламенем Персии повсеместно. Я был подле него, когда он распоряжался о строительстве огромного кяриза, сети каналов, что питали бы почву и доставляли в дома воду; шахиншах подолгу разговаривал с инженерами, астрологами, математиками, а меня дивили обширные знания, которыми он обладал. Я был рядом, когда царь царей планировал приближающийся Саде, праздник самого холодного дня в году, отмечающийся за пятьдесят ночей до Навруза — нового года. Я следовал за шахиншахом к Большому храму, в котором горел Аташ Бехрам, «Победоносный Огонь», величайший и чистейший, собранный от царских свечей, очагов аскетов и самих молний. Храм был единственным местом, где царь царей вставал на колени, помимо нашей с ним спальни. Я прислонялся плечом к стене, улыбаясь плутоватым мыслям, пока шахиншах принимал участие в ритуалах магов-священнослужителей.       — Ты совсем циник, — говорил он мне в шутку после процессии, когда мы седлали коней. — Мне бы думать о почитании…       — Но в этот раз ты думал вовсе не о божественном? — бесцеремонно перебивал я его, за что потом извинялся ночью. Нрав был мой горяч, и я часто встревал, не подумав. — Хумат тебе более не доступен? — благие мысли, коим следовали зороастрийцы. Не я.       — Молчи, похожий на перса, — смеялся шахиншах. — Молчи, иначе я вконец отвернусь от Хухт и Хуваршт, — благих слов и благих дел.       Царь царей легко прощал мои своевольные выпады. Мы подтрунивали друг над другом до самой столицы, и мне было хорошо от того, как легко нам это давалось.       Шахиншах по возрасту был мужчиной, но шутил и смеялся совсем как мальчик — может и не часто, зато от всякой глупости. В каких-то случаях он был капризен, и тогда уже смеялся я. Избалованный своим успехом, уверенный в собственном величии из-за удачи, шедшей с ним рука об руку, царь царей наслаждался жизнью и всеми её благами. Мне думалось, он забывался в ней, чтобы не вспоминать прошлое, о котором мне мало что было ведомо. К этому я пришёл, наблюдая за переменой в чужом настроении. Она проявлялась в спальне, когда я растирал его ладони после дня государственных дел; коридорах ночного дворца, в которых искал он уединение, но взглядом просил меня составить ему компанию; в многочисленных храмах, где в неживом молчании царь царей смотрел на огонь.       Заметил я и его честолюбие: шахиншах одерживал победы, коих всегда ему было мало, от игры в шахматы до политических споров. И хоть желания его прятались в нём глубоко, порой они открывались мне невзначай. Думалось, царю царей всё было не тем, чего он ждал от себя. Страшный неутолимый голод был его роком.       Когда меня настигали мысли о конце пути, по которому вела нас с ним его жажда, шахиншах уводил от них ничего не значащими разговорами. Возражений я не испытывал, тем более, что в них таился больший смысл, чем казалось на первый взгляд. Каждая такая беседа была подобна ящику с двойным дном: прояви терпение, разгадывая загадку, и внимательность вознаградит тебя скрытой истиной.       По какой-то причине царь царей не ставил меня себя ниже, и я не знал, то ли потому, что изначально я этого ему не позволил, обозначив себя свободным, то ли потому, что было в нашем единении нечто неуловимое, недоступное более никому. Подозрительность была верным спутником шахиншаха, доверие же — роскошь, царям не позволенная. Однако временами я полагал, Пламя Персии отыскал её в моём обществе.       — Думаю, я должен вернуть тебе это, — сказал он однажды, вручив мне кинжал, рукоять которого обмотана была красной тканью. Я тут же узнал тёртое лезвие. Расплылся в улыбке, думал, его давно переплавили. — Ты ни разу не упоминал об оружии с тех пор, как остался, однако вижу, руки твои вечно тянутся к пустым ножнам. Этот кинжал был при тебе изначально, но ты знаешь, я мог бы подарить тебе новый.       — Я не желаю другого. Оружие это привёз мне отец из Дамаска, — ответил я коротко. Поднял лицо. Мы стояли друг к другу близко. Я залюбовался его витым волосом, одной прядью спадающим на лоб.       Взгляд шахиншаха переместился на мои пальцы, крепко охватившие давний подарок.       Царь царей сдержанно улыбнулся.       Я улыбнулся тоже, но ярче, теплее.       Я знал, он хотел, чтоб меня окружила подобная ему роскошь. Тем не менее, царь царей не пытался идти против моих мелких прихотей.       Каждый схожий этому жест ценил я безмерно.       Время шло, и постепенно я отметил, как переменился царский совет, подобно тому, как лёгкие одежды сменились тёплыми. Каждый раз видя не знакомого ранее мне господа, я вопросительно смотрел на шахиншаха. Тот нарочито не замечал меня, раскинувшись на подушках и отстранённо внимая докладам. Его молчаливая фигура казалась грозной, и только я видел за ней усталость.       Гораздо позже я понял, что путал её с глубоко потаённым страхом.       Спустя почти месяц присутствие моё стало ощущаться другими, как если бы я обладал неким статусом: прислужницы тупили взгляд в пол, когда проходили мимо, а стражи старались держаться ровнее, словно я доносил на них. Разумеется, последнего я не делал: государственные дела мне были без надобности.       Я понимал, что доступно мне многое, но не хотел искать границы дозволенного.              К счастью или нет, вскоре они определились сами собою.              Царь царей был в купальнях. Последние дни он заботился праздничным пиром, столица трещала по швам, полнившаяся гостями, от одного упоминания о которых голова шахиншаха гудела, а потому я счёл нужным оставить его тем вечером. Вместо этого изучал дворец, как делал это в свободное время. Запоминал убранство залов, расположение комнат, искал потайные ходы и лазейки, которыми при случае можно было воспользоваться.       Должно быть, сам ещё того не осознавая, я томился в ожидании схожего со мной человека.       Опасался, вернее будет сказать.       Пока бродил, мысли мои были отвлечены, я думал о растениях, расставленных в каждом из помещений. Нездешние, яркие, собранные со всего света, подобно тем, какие были в легендарных садах Вавилона. Шахиншах любил зелень. В спальне у нас тоже всегда были цветы, их меняли раз в несколько дней.       Острое чувство беспокойства кольнуло мне грудь. Я весь ощетинился по наитию, когда в дальнем углу коридора, неизвестного мне ранее, заметил движение. Показалось, там шла борьба. В месте том было тускло, как не вглядывался, видел слабо, но чем ближе я был, тем отчётливее доносились до меня пыхтение и жалобный вой. В привычке я потянулся к ножнам, и, когда ладонь моя встретила знакомую рукоять, решимость вернулась, узнав во мне давнего спутника.       До поворота добрался я быстро. Крался бесшумно. Кровь закипала под кожей. Мне было ведомо, как при этом менялся мой взгляд: тяжёлый, без присущего блеска, будто два медных щита, разъеденных временем.       Первое, что я увидел, было заплаканное лицо женщины. Синяк наливался у неё под глазом, из переломанного носа шла кровь. Волосы её растрепались. Она дышала натужно, опиралась на стены стёртыми о камень ногтями и, обратив на меня внимание, завыла сильнее. Я напугал её. Рабыня ударила по плечу мужчину, державшего её за ноги. Он брал её насильно. Грубо и грязно, возился, подобно неотёсанному животному.       Я видел такое часто во время войн или набегов, солдаты и разбойники имели женщин как награбленное, и то было естественно, хоть и не приходилось мне по душе. Сейчас же мы были во дворце, передо мной явилась не добыча, а рабыня из Исфахана.       Мне было жаль её.       Жгучее пламя росло где-то вверху моего живота, расползалось оттуда по телу. Гнев горячил меня.       Я вспоминал свою мать. Вспоминал, как остатки персов родного города, вдохновлённые вестью о произошедшем в Исфахане восстании, противились своим покорителям. Вспоминал, как прибывшее войско арабов расправлялось с неверными.       Мужлан обернулся на меня. Я не разобрал чужих слов, запомнил только, что реакцией на моё бездействие был его короткий хохот. Ублюдок скинул с себя женщину, и я заметил, как по бёдрам её покатилась кровь.       Он оправил богатые одеяния. Посмотрел на меня премерзко, видно, я испортил ему настроение.       Я молчал.       Разглядывал женщину. Ладони она протянула в молебном жесте.       Перед глазами у меня был шах последнего завоёванного государства, его голова на воротах.       Кому из них хоть раз помогали боги, неважно, языческие они или нет?       Мужчина передо мной вдруг узнал меня.       — Иди куда шёл, Похожий-на-перса, — заулыбался, как если бы беседовал с другом. — Позволь гостям отдыхать в своё удовольствие, — и засмеялся хмельно, нескладно. Растерялся.       Правила дворца Исфахана были известны всем, кто в нём останавливался.       Он не успел понять, как я приблизился к нему, сталь лязгнула, высвободившись из ножен, и вошла под чужие рёбра. Лезвие продвинулось внутрь и вверх, я ощутил, как будто проткнул мешок с воздухом, и тело в моих руках вмиг осело. Дождался, пока животное, зовущее себя человеком, захлебнётся собственной кровью, а затем повернулся к трясущейся в углу женщине. Она подобрала свои рваные платья, раскрыла в ужасе немой рот. Я снял с себя плащ и укрыл её.       Мёртвое тело рядом вдруг захрипело, шум протрещал по коридору. Я нагнулся, чтобы добить ублюдка, однако то лишь полилась пузырями изо рта пена.       Думал, руки мои дрожали от чувств, но ничего подобного не было. Дыхание моё выравнивалось.       Я стоял на ковре в зале приёмов так же, как стоял там в первую ночь, только что без цепей. Шахиншах смотрел на меня с глухой яростью, глаза были темны, как если бы внутри них собиралась смола. Он был одет в ночной халат цвета обожжённой глины, волосы его не высохли после ванны, завитые, были заправлены за уши. Даже склонившись к полу, я чувствовал знакомый аромат банных масел. Советник, тот самый, что объявлял волю царя царей в первую нашу встречу, стоял рядом с ним.       — Это был сын Дейлема! — что значило, он был наследник соседнего царства, одного из тех, что служили теперь шахиншаху. В тот момент я не жалел о своей ошибке. — Мой господин, я молю вас, откройте глаза! Ассасин втёрся в доверие, чтобы ослабить державу вашими же руками!       Глупость.       Я осмелился посмотреть на него. Мой шахиншах плотно сжал губы. Лицо его было бело, как сама известь — таковым оно становилось, когда он злился. Я видел, внутри он полнился бурей, которую с большим усилием сдерживал.       Упёртость, бывшая одной из моих черт, заглушала мне голос разума или совести.       Кроме нас троих никого больше не было в помещении, но из-за образовавшейся тишины мне казалось, что никого нет во всём дворце.       Царь царей сжал в кулак руку, покоящуюся на колене, другой он тёр друг о друга пальцы. Молчал долго, прежде чем заговорить со мной голосом, который я никогда не слышал к себе:       — Зачем ты убил его, ассасин? — обращение шахиншаха полоснуло меня, как ножом.       В груди у меня заскребло. Я нахмурился, мышца на лице дёрнулась непроизвольно. Посчитал, не должен был испытывать к себе отношение, как к предателю. Подорвать доверие не было моим намерением, я убивал давно и легко, чаще плохих людей, чем хороших. Но, видя направленное на меня презрение, такое, каким одаривают прокажённых, с испугом и болью, впервые засомневался в своём поступке. Не потому, что не считал себя более правым, а из-за мысли о чужом разочаровании. Шахиншах открылся мне просто, однако я чувствовал, что был, возможно, единственным, удостоенным такой чести.       Раскалённый от жаровен воздух облепил мне тело, словно я запутался в толстых тканях.       Присутствие царя царей постепенно меня отрезвляло.       Я сглотнул. Во рту моём было сухо.       Шахиншах ждал ответа. Впервые с нашей встречи я не находил слов.       Сначала на ум мне пришла давняя беседа с царём царей в его покоях. Затем я вновь подумал о матери. Вспомнил восстание, голову шаха, поднятые в мольбе руки женщины…       Меня терзало то, как вера, призванная усмирять, была для фанатиков забытьём на войне, главным оправданием и необходимой причиной, становилась свободной трактовкой, покровительницей творимых ими ужасов. В отличие от них, что шахиншах, что я, не перекладывали ответственность за содеянное на веру. Царь царей никогда не говорил о том, что боги ему велели. Грехи были бременем, кое мы несли сами, а не разделяли в покаянных молитвах с небесным порядком.       Взгляд мой, вновь осмысленный, устремился на Пламя Персии. Он терпеливо томился, желая слышать ответ.       Слова на язык легли сами:       — Я убил его потому, что в Исфахане не обижают рабынь, — твёрдо, хотя казалось, сил у меня на это не хватит.       Груз, так быстро меня наполнивший, отступил вместе с темнотой взгляда царя царей.       Мы глубоко дышали, я наблюдал за тем, как вздымалась грудь моего шахиншаха. Мне хотелось, чтобы он верил мне, хотелось скинуть с него одеяние и показать, как я ему предан. Я желал слушать его разговоры, кажущиеся пустыми, но на деле раскрывающие суть вещей. Многое о себе объяснял он мне между строк. Личность его была сложной, как шкатулка с секретом. Я наконец осознал, что остался, потому как мне в удовольствие было её разгадывать: отклик схожего нам открывался друг в друге.       Забавно было думать о том, как любил я людей, их истории и жизнь, при этом не гнушаясь отбирать последнее. Человек, подобно песчаному вихрю, вбирающему в себя мелких тварей, части растений и пепел, вихрю, шедшему по ветру и против него, неоднозначен, и оттого увлекателен.       Должно быть, шахиншах прочитал в глазах моих, как свободолюбие моё умерялось.       Я не хотел, чтобы он гнал меня. Мне было более не под силу в одиночку поддерживать огонь, которым царь царей меня одарил.       Шахиншах ослабил плотно сжатый кулак. Поза его успокоилась, голова наклонилась вбок, как когда он размышлял или был доволен. Мы молчали. Мне думалось, ожидание моё вечно. Я с замиранием разглядывал лицо, таившее за собой неустанно ищущий знаний и истины разум. Признавал, как увлекал меня шахиншах одним лишь существованием.       — Ступай… — в конце концов смягчился он для меня.       — Шахиншах! — изумился советник, однако Пламя Персии поднял ладонь, и шумное возмущение его тут же угасло.       Я удалился. Не уверенный в своём праве возвратиться в покои царя царей, бродил по дворцу, дышал воздухом на балконах, всматривался в море песков, освещаемое луной. Я думал много, мыслями без конца обращался к прошлому. Мне хотелось выйти из дворца, сковывающего дыхание, прогуляться по узким улицам Исфахана, но я испугался, что дорога назад мне будет закрыта.       В спальню я вернулся глубокой ночью. На столе в углу тлела свеча. Снимая пояс, заметил блеск глаз, когда те отразили её слабый всполох.       — Не спишь, — заключил я.       Шахиншах наблюдал за мной из-за прозрачного балдахина.       — Без тебя сон мне не ведом, — отшутился от меня царь царей, как делал обычно в особо волнующие его моменты.       Я поджал губы. У нас обоих сны были беспокойными, все до единого полнились кошмарами давней жизни, потому я тогда решил, что он шутил. Повернулся к шахиншаху спиной. Халат сполз с моих плеч. Я избавился от одежд.       До меня донёсся шорох, когда он поднялся в постели.       — Гэрэй, — позвал меня шахиншах.       Сердце моё пропустило удар. Я обернулся, но в полутьме видел только его блестящие глаза.       Волнение моё росло. Я признался себе, что боялся больше не услышать этого имени от него.       — Позови меня снова, — сказал я тихо. С минуту мы смотрели друг на друга, очертания лица царя царей постепенно вырисовывалось во тьме. Я встал боком к столу, пальцами потушил свечу. Теперь мы были вынуждены привыкать к лунному свету, что хозяином комнаты пробрался через балкон. Запах дорогого воска, пчелиного, ввезённого из заграницы, дотронулся до моего носа. — Я жду, — произнёс я спокойно. — «Прошу», — подумал я про себя.       Молчание становилось невыносимо. Шахиншах встал с постели. Я услышал его размеренные шаги, а затем ощутил тяжёлую руку на своём плече, другая легла мне на грудь. Царь царей стоял позади меня.       — Гэрэй, — раздалось у меня над ухом. Только сейчас я заметил, каким слабым был его голос, словно потухшим.       Я глубоко вдохнул, обнял его руки в ответ. Шахиншах поцеловал моё плечо. Я прижался к его груди, спиной чувствовал негустой волос. Рука царя царей опустилась, теперь он гладил кожу внизу моего живота.       — Ещё.       Я откинул голову, прикрыв глаза, когда его губы дотронулись шеи. Ночной воздух, обычно прохладный, начал казаться мне душным, чудилось, будто его не хватает. Шахиншах дотронулся до моего паха, я чувствовал, как щёки мои краснели. Он гладил меня, и мне хотелось спрятать лицо.       Смущающая, тонкая, подобно нити, близость сшивала меня по частям там, где я себя потерял.       — Гэрэй… — выдохнул царь царей мне в ключицу, ямочку рядом с которой ласкал языком. Я ощутил, как возбуждение шахиншаха нарастало. Запустил руку в его волосы, провёл сквозь пальцы мягкие пряди. Сильнее сжался в его тело своим. Он усмехнулся: — Ты пахнешь кровью и потом.       — Тебе не нравится? — Я притянул его к себе за волосы, а затем сжал его мягкие губы своими. Облизнул одну, и шахиншах открыл рот, впуская меня. Влажный язык сплетался с моим в ответ. Я посасывал его, наслаждаясь лёгкой шероховатостью. Недовольно простонал царю царей в рот, когда рука его, сухая, провела по стволу моего члена. Он прервал поцелуй, поднёс пальцы к моему лицу. Шахиншах хищно вглядывался в то, как я облизал два из них, а потом требовательно протолкнул мне в рот третий. Погрузил их глубже, от чего я давился и кашлял, но возбуждение моё только росло от этого. Царь царей резко вытащил пальцы, и я засипел, он вернул руку к моему члену, растёр слюну, смешав её с выделившейся смазкой, начал двигаться быстро. Я простонал, глубоко вобрав в себя воздух.       — Я без ума от этого, — ответил он на мой вопрос.       Я держался за его руки, тело моё слабело от удовольствия. Я задвигался, вторя движению его руки. Шахиншах тёрся о меня сзади. Мне нравилось чувствовать его, горячего, твёрдого. Я представлял его, и из-за мыслей моих мой разум сильней мутился.       Голос мой был низок, рукой шахиншах давил мне на грудь, и стоны, грубые, нестройные, сами из меня выбивались. Всё было быстро, резко, будто наша тоска друг по другу была нетерпима. Я хотел повернуться к царю царей, но он не дал мне этого. Силой, заключённой в каждой мышце тела его, согнул меня пополам, и лицом я упёрся в стол. Плечом задел свечу, та покатилась, упала, гулко ударившись металлическим подсвечником оземь. Шахиншах нагнулся к моему уху, я всё ещё держал его волосы, прижимая к себе. Прерывистое дыхание его опаляло влажную мою шею.       Между нами не было свободного места, я чувствовал его плотно, жар царя царей кружил мне голову.       А потом он сделал то, чего не делал до этого. Член его, скользкий от смазки, устроился меж моих ног. Я тут же их сжал. Извращённое желание лезло в мысли мои. Сознание моё было воспалено, я ощущал себя, словно в бреду. Шахиншах вдруг оцепенел, спиной я почувствовал пронявшую его дрожь. Он замер в нерешительности. Я двинулся задом, и его высокий стон, полный сладости, прокатился по комнате. Я двинулся ещё раз, и к царю царей, пришедшему в себя наконец, вернулось глушащее разум желание. Он тёрся членом меж моих бёдер, задевая мне яйца, в то же время бился своими о мои ноги; ласкал меня спереди; одна рука его сковала мне за спиной кисть, другой он прижимал лицо моё к столу, ухватившись за жёсткие волосы. Дыхание наше шло в разброс, но стоны сливались в единстве, подобно тому, как звуки струн веками учились сходиться в музыку.       — Шахиншах, — звал я его хрипло, и он целовал угол моего рта, оставляя на нём мокрый след.       Я желал сплести с ним языки, однако сильная хватка его не позволила. Мне хотелось того мучительно. Я ощущал себя дрянной девкой или мальчишкой, редкой диковинкой из дома удовольствий, и осознание этого пробуждало во мне волнение, жар наполнял меня, как если бы я глотал пламя. Член его, твёрдый, скользил между мной, сочась смазкой, своим я упирался в горячую его длань.       Нетерпение моё зрело, я в требовании завертелся.       Царь царей поднялся от моей спины, руки его исчезли и через мгновение притянули меня за шею, три пальца с каждой стороны раскрыли мне рот, погрузившись в него. Шахиншах продолжал двигаться меж моих влажных от горячения бёдер, непристойно о них ударяясь, я же, получив свободу, ладонью упёрся в столешницу, а другой потянулся к члену.       Царь царей натягивал мне рот, языком я водил по его пальцам.       Дыхание моё, как у шлюхи, каждый раз сопровождалось стоном.       Шахиншах выругался, прижался лбом между моих лопаток, издал тонкий стон, и внутри меня вмиг прокатилось довольство. Царь царей ускорился. Я представил его лицо, какое видел прежде не один раз: полное наслаждения, такое, будто передо мной стекло, что вот-вот разобьётся, и осколки его пылью осядут в горле, усложнив мне дыхание, заставив сердце забиться в волнении.       Шахиншах стал твёрже, и я затрясся, почувствовав прокатившую по нему пульсацию. Конец его члена спрятался меж моих ног, и семя его испачкало их. Царь царей лёг на меня, грудь у него вздымалась быстро, так же, как билось сердце. Мне нравилось ощущать тяжесть тела его; в безумном наваждении я ласкал себя, представлял распутный свой вид, царя царей глубоко в своём горле, перекрытое бы им дыхание, нежное лицо шахиншаха, и излился, когда руки последнего легли поверх моих, плотнее обхватив член.       Изнемождённый, я упал на стол. Царь царей целовал мне спину, и усталость, скопившаяся за день, накинула наконец на меня своё марево. Веки мои опустились. Я отдыхал, придавленный родным телом сверху.       Через время я мыл себя водой из чаши, стоявшей около выхода на балкон. Шахиншах, уже чистый, лежал на кровати без сил, я видел только его мускулистые плечи да копну лохматых волос. Подкрался, легонько поцеловав за ухом. Царь царей удовлетворённо мыкнул в ответ, и я, не сдержавшись, усмехнулся ему.       Он откинул тёплые шкуры, и я отдался в его объятия. Шахиншах целовал мне нос, щёки и губы, я же посмеивался этому, словно погружённый в беспамятство. А когда успокоились, гладил пальцем его тяжёлую руку поверх моего живота.       Любуясь им, подумал о тепле и огне, которые нёс в себе Пламя Персии. Подумал о спокойствии. О том, как легко оказалось его лишиться. Глядя в полутьме на царя царей, лёгкость на душе моей сменилась тревогой. Я увидел, как волосы его, объятые лунным светом, шелохнулись, и понял, что он тоже меня разглядывает.       Нежность внутри меня росла, выдыхаемый мною воздух будто стал приторным. Мне вновь захотелось сплести с царём царей языки, и на этот раз это мне удалось.       Шахиншах, насладившись мной, отстранился осторожно. На губах у меня остался его влажный вкус. Я сдерживался от того, чтобы не облизать их.       — Что у тебя на уме, Гэрэй? — разгадал в очередной раз он моё молчание.       Я повременил с ответом.       Заучивал силуэт, чтобы по одному изгибу был узнан он мной из тысячи.       Наконец произнёс:       — Подумал, я не такой храбрец, каким считал себя все эти годы. — Тихая наша беседа скрепляла меня, как женщины сплетают лукошки. Успокаивающе, с намерением затем заполнить образовавшуюся пустоту. — Появилось много вещей, которых я стал бояться.       Царь царей не ответил мне, вместо этого он размеренно дышал. Мне казалось, ещё чуть-чуть, и я по дыханию разобрал бы рой его мыслей, то, что среди них скрывалось. Неожиданностью стало для меня услышать одну, казалось, вырвавшуюся ненароком:       — Сегодня я обошёлся с тобой, почти как с женщиной, — произнёс негромко, будто в ночи не стоило повышать голос. Я сразу понял, о чём он говорил. — Я не хотел ставить под сомнение твою мужественность, — слова его оборвались, как если бы он хотел их продолжить. Неозвученная просьба о прощении спряталась за его губами, шахиншах не знал, была ли для меня в ней нужда.       Я улыбнулся слабо.       — Хорошо, — сказал я ему легко. Лицо его было от меня недалёко. — В следующий раз, когда вздумаешь повторить подобное, учти, платой будет вылизанный твой рот.       Он рассмеялся красиво, холодно.       — Я и впрямь страшно желал этого, — усмехнулся я ему в губы.       — Знаю. — Язык мой наткнулся на его оголённые зубы, он тут же впустил меня. Поцеловал его глубоко, томно. С громким чмоком оторвались мы друг от друга. Потёрлись носами, оба были довольны. — Знаю, потому мне так нравится тебя этим мучить.       Я укусил его за щеку, переливчатым нашим смехом наполнилось помещение.       Откинувшись на подушки, я вернулся к поглаживанию его руки, шахиншах же умиротворённо сопел. Зарево раннего утра вошло к нам в спальню.       Вместе со светом, в голове моей возник страстью забытый образ. Я молчал, но почувствовал, царь царей уловил перемену в моём настроении. Большим пальцем он погладил моё плечо, и я, уверенный, что мне не избежать разговора, спросил без стеснения:       — Почему в Исфахане не обижают рабынь?       Шахиншах секунду подумал, а потом ответил мне просто:       — Моя мать была рабыней когда-то, — так, будто в этом ничего не было.       Волны, подобные тем, что в сказках несут корабли домой, взяли разбег под рёбрами и затем с силой ударились о мою грудь: вмиг меня охватило смятение.       — Она жива? — вопрос мой показался мне неказистым, нерешительным. Я будто шагал по пескам, опасаясь наступить туда, где ближе к поверхности текут грунтовые воды.       — Умерла, порождая меня на свет.       Поражённый, я умолк. Впервые я узнал что-то о прошлом царя царей не из баек, слагаемых селянами и вельможами, а из самих его уст. Переживание о том, что молчание моё воспримут неправильно, заставило меня говорить:       — Моя мать тоже заплатила за меня свою жизнь. Я даже не забрал её тело, был ещё слаб, чтоб вернуться за ним.       — Тебя ранили?       — Мне было меньше семи. Я просто сделал, как она мне велела.       — Что она велела тебе?       Я повернулся к нему лицом. Шахиншах смотрел на меня внимательно, в глазах у него не было ни сна, ни усталости.       — Бежать.       Произнеся это, мне показалось, будто я наговорил лишнего.       Невыразимое чувство закралось меж нами, холодом окутало вокруг нас пространство. Шахиншах потянул меня к себе, и я сомкнул руки вокруг его талии. Дышали мы спокойно, в унисон. Мне захотелось перевести разговор. Я поднял на шахиншаха своё лицо, облизнул пересохшие губы. Он хищно следил за моим языком, не двигаясь, совсем как притаившаяся змея.       Нужный вопрос сам пришёл ко мне, и я старался не улыбаться. Царь царей заинтересованно поднял брови — разумеется, от него ничего не скрылось.       — А твой отец?.. — начал я аккуратно. — Он и правда был Заратуштрой?       Шахиншах оторвал взгляд от моих губ, посмотрел на меня престранно. А потом рассмеялся, кажется, так, как не смеялся при мне никогда прежде. Высокий голос его ударялся о стены, пробирался мне внутрь, и я наслаждался ярким видом царя царей.       Пламя в нём вновь разгоралось, захватывая округу.       — О Гэрэй, — позвал он меня ласково. Провёл ладонью по короткой моей щетине. — Мой милый, милый Гэрэй. Осколок души моей, затерявшийся в песках, принесённый мне случаем, судьбой, ветром и временем. — Я внимал каждому его слову. — Не будь так наивен, — мягко. Он не хотел меня высмеять. — Ты не верил в богов, не верь в них и дальше.       Губы его коснулись моего лба в самом непорочном виде. Сердце моё забилось сильнее. Я фыркнул, и, наконец, вольно засмеялся с ним тоже.       Мы нежились в объятиях друг друга, дышали запахом кожи и утренней свежести, спрятанные от последней за шкурами. Шахиншах шепнул, что не хочет ничем заниматься сегодня, а потому весь день мы проведём в постели. Я улыбался, прекрасно зная, что к вечеру он обязательно покинет её, и я отправлюсь за ним, куда бы дела не вели его.       Перед тем, как уснуть, до слуха моего донеслось тихое обращение.       — Гэрэй, — позвал царь царей меня аккуратно. Я соловело ему откликнулся. — Ты подобен цветку в пустыне. — Рука его убрала прядь волос с моего лица, огладила щёку. — В море песков существует множество вещей, коих стоит бояться. Они суровы, и выживет среди них далеко не каждый. Но редкий цветок, осмелившийся здесь прорасти, имеет самые крепкие и длинные корни. На то, чтобы их получить, нужна великая храбрость.       Последние слова его эхом отозвались у меня в мыслях.       Я улыбнулся счастливо, как если бы меня обняло само солнце. Шахиншах оставил поцелуй на моих губах, я уткнулся лицом ему в грудь и ощутил себя так, словно подле него было моё вечное место.              Затем минул месяц. Я более не видел никого из тех, кто мог знать о моём появлении в Исфахане, разве что немых, ставших смотреть на меня по-другому: женщины всегда теперь кротко мне улыбались. Для сановников же я был кем-то пришедшим из-за песков. Внимательный соратник, молчаливый наёмник… Люди во дворце думали, что у меня, подобно рабам, не было языка, однако я чувствовал, что мог говорить, когда вздумаю, и громче моих слов звучали бы только слова шахиншаха.       Никто не ведал ни имени моего, ни рода.       Знали только, что царь царей дорожит мной.