«Не знаешь ли ты, сын мой,
убийство – мерзость
в очах Господа?»
* * *
Маутхаузен, 1943 год.
— Ты как обычно всё испортила, понимаешь? Куда не притронешься — всюду хаос, сестрёнка. Вацлава слышала эти слова на протяжении чуть ли не всей своей жизни, смакуя, пережёвывая и проглатывая их из раза в раз. Вот оно, рождение младшей дочери в семье Фурман — и всё пошло по наклонной для её брата, Войцеха. Теперь его обходило стороной всякое боготворение, материнская любовь и отцовское уважение из-за той, что завладела вниманием. Она была неустанно покорной, доброй и всяко отличалась от своего крайне неугомонного брата, жаждущим власти. Пшеничные волосы, миловидное личико и прелестно-ангельские голубые глаза, — настоящая кукла. Даже ходили слухи, что ей достанется наследство от фармакологии в Кракове, и для юного тогда мальчишки всё рухнуло крахом в один момент. — Невыносимая дрянь. Войцех её ненавидел до кипящей в венах крови, а Вацлава любила его больше жизни. Любила даже тогда, когда он замахивался на неё в порывах гнева и оставлял синяки, а после выходил к родне и улыбался, как ни в чём не бывало. Она терпела, скрывая за длинными рукавами дорогих платьев побои и гематомы. Когда брату перестали дарить дорогостоящие подарки, Вацлава, как преданная слуга, отдавала ему свои. И всё ради того, чтобы он хоть самую малость полюбил её в ответ. Не нужна была ей никакая фармакология и семейные богатства — дайте лишь заполучить братскую любовь и одобрение, о которой она мечтала с самого детства. «Ну вот что мне делать с тобой… — вспоминала Вацлава слова брата, когда тот грубо хватал её за светлые пряди, когда выплёвывал весь гнев, когда обращал на неё свои безумные глаза. — Даже не знаю, что хуже, сестрёнка: быть тобой или смотреть на тебя». «П-пожалуйста, Войцех, — смиряла она его умоляющим взглядом, — что мне сделать, чтобы ты простил меня?». Прощение. Вацлава точно не знала, за что нужно было прощать её. За рождение? За обильное внимание к её персоне? За то, какой родилась? За то, что внешностью обыгрывала брата? Какая же несусветная ересь… До восемнадцати лет она вела себя в его присутствии, как отмудошеная лань и всё жалась, жалась, пока Войцех питался её страхом и податливостью, наслаждался этим. А Вацлава лишь проглатывала да давилась его ядом. Пропитывалась его гневом с головы до ног ровно до момента, пока… «Сегодня, 1 сентября 1939 года немецкая армия вторглась в Польшу. Началась Вторая Мировая война». От воспоминаний о том голосе из радио на Вацлаву всякий раз веяло могильным холодом. Поляки довольно скоро были деморализованы. Являясь в целом неплохими солдатами, как думала она на тот момент, они оказались беспомощными перед стратегией ведения «новой» войны. Сначала забрали троюродного брата Якова, в чьих жилах протекала еврейская кровь — уволокли куда-то без объяснения причин, отобрали вещи, обокрали дом и избили до полусмерти. Фурманов же не спешили трогать — они ведь известные поляки из богатого сословия, хотя родство с «нелюдем» подбивало к сомнениям. Благо обошлось… Немецкие солдаты убивали родню на глазах их же детей, расстреливали прямо в людном месте или издевались, тыча на повязку на руке. Так же расстреляли и Якова — глубокой ночью, когда тот пытался раздобыть себе немного хлеба, чтобы прокормиться в еврейском гетто. Только попался на глаза эсэсовцам и мгновенно поплатился. Его жизнь стоила крохи хлеба. Мир у Вацлавы вывернулся наизнанку, а все её былые заботы тут же улетучились, явив лишь одно благородное желание — спасти. Чистое сердце затмило сомнения и страх. Их семья владела огромным особняком, способным вместить от пятидесяти до ста человек и… — Даже не думай об этом! — возмущённым тоном воскликнул Войцех на семейном собрании. — Ты в своём уме, сестра?! Спасти этих людей? Да нас самих чуть в решето не превратили, когда узнали о родстве с Яковом! — Как по мне… — остановил его скверные причитания отец, протирая уставшие веки, а потом достал портсигар и в напряжении закурил, — это единственное, что мы можем сделать для них. — А зачем мы вообще должны им что-то?! — Войцех, довольно! — Отец вспылил и швырнул сигару в сторону. — Ты видишь, что творят немецкие солдаты на наших улицах?! Они избивают невинных стариков, женщин и детей, расстреливают, если те идут не в положенном месте или просто садятся на лавку! — Это не наши проблемы, — не унимался тот. — Мы должны уехать. — Мы не можем покинуть особняк. Его тут же заберут для военных нужд или превратят в ещё одно еврейское гетто. — Покинув Краков, так мы хотя бы сможем сохранить себе жизнь! — Не факт, Войцех, — тихо заговорила Вацлава, сминая платье дрожащими руками. — Солдатам плевать, кто ты, если им не понравится твоё поведение… Я уже видела это. Да и выехать из страны теперь не так-то просто… Решение было принято, и вскоре Фурманы стали скрывать евреев у себя в особняке, вывозя тех в огромных стогах сена в грузовике вместе с коробками лекарственных препаратов. На руку сыграло им то, что отец имел безупречную репутацию в Кракове, к нему не было никаких подозрений. Удача, казалось, повернулась в их сторону — он умело прятал людей. Вацлава видела в их глазах страх, благодарность и постоянный крик о помощи, хоть те и не нуждались в ней, находясь в укрытии. Этим людям просто свезло. Впрочем, «везение» — до смехоты наивное слово. Она не понимала, за что и ради чего можно так взять и отнимать человеческую жизнь… Вацлава наблюдала за ними и тогда в её голову закрались мысли, что не впервые человек создал Ад на земле, утверждая, что создаёт Рай. Сначала десять, а затем и около двадцати евреев стали жильцами их подвала в особняке. Но однажды Вацлава привела ещё одну семью, и тогда разгневала брата ещё сильнее. Войцех насильно вывел её на безлюдную темную улицу и по привычке схватил за волосы, вынуждая отвечать. — Зачем нам в этом коровнике ещё люди?! — шипел он, дёргая её к себе. — Ты с ума сошла?! Тупая, ничтожная и бестолковая девка! — Э-эта семья… — запиналась Вацлава со слезами на глазах, — там есть и наши знакомые! Неужели ты… — Кому нужно наше сочувствие сейчас? Этим… жидам? — с едкой усмешкой выпалил брат. — Прекрати! Ты оскверняешь память Якова! Впервые в жизни Вацлава повысила на него тогда свой голос и почти оттолкнула поодаль, но Войцех схватил её сильнее. — Что прекратить, м? Я тебе слово даю, что они к чертям позабудут нашу помощь после всего этого, сестрёнка! Яков сам виноват в том, что полез куда не нужно… И родился тем, кем не следовало рождаться. Да лучше бы и ты не рождалась, сука, вовсе! Всякая любовь и терпение в тот миг иссякла, и Вацлава вперила на него пронзительный взгляд, полный боли и отчаяния. Они простояли так, глядя друг на друга, а потом услышали шаги. — Worum geht es, Jugend? Из-за угла вышли два немецких офицера, заставив отпрянуть друг от друга, и по их лицам Вацлава поняла, что разговор был слишком громким. И это было началом конца. Им не верили. А когда приставили винтовки ко лбам, мать расплакалась от страха и тут же указала на подвал, где скрывались затаившиеся, готовые к неожиданным обыскам евреи. Но на что надеялась матушка? На прощение со стороны нацистов только за то, что они выдали своих гостей? Евреев расстреляли мгновенно, даже не выводя наружу, наплевав и на годовалого ребёнка. А когда пустили пулю в лоб матери, а потом и отцу, Войцех почти рассмеялся в голос. Вацлава же смотрела на их трупы, и металлический запах ещё долго не покидал её тела... Тогда она ощутила, как внутри разрастается ветвь безумия и задатки ненависти. К самой себе. «Ты виновата». А Войцех всё так же продолжал смотреть на неё. Странно, по-безумному улыбаться. В подвале расстрелянные евреи, мать с отцом застыли на полу в немом крике… — Die nehmen wir, Herr Offizier? Die Greisen wären sicherlich nicht für die Arbeit geeignet, — спросил тогда первый эсэсовец у другого, пиная трупы ботинком. — Die Jungen sind immer gefragter. В поезде было тесно, пахло потом, грязью и обречённостью. Вацлава не могла сосчитать, сколько людей ехало вместе с ними в неизвестность… Их новым «домом» стал Маутхаузен — концлагерь для особых заключённых из разных стран, оккупированных нацистами. Былая элита, политические узники и просто люди, неудачным образом попавшимся под горячую руку Третьего Рейха. Их семейный особняк, как и предвидел когда-то отец, завербовали под ещё одно гетто. Теперь вместо роскошных платьев у Вацлавы осталось только серое, еле утеплённое замаранное платье недавно убитой пленницы. «Ты виновата», — то и дело звучало в её голове, словно гонг. Им потребовалось несколько дней для понимания, что теперь их жизнь обрублена с концами, а мать с отцом мертвы и сожжены с кучей безликих трупов где-то на пустыре. И всё, что осталось — надежда. Горькое слово, как полоснуть язык остриём и терпеть, терпеть, терпеть… Войцех жил в бараке с другими мужчинами и так же, как и Вацлава отдельно с женщинами, потел изо дня в день. Лагерная жизнь оказалась проста как дважды два. Ряд заученных действий и серая блеклая повседневность. Работа — барак, работа — барак, работа — барак… Почти падая в голодные обмороки и с дрожащими руками выполняя работу. Вацлава, в очередной раз копаясь в земле, чувствовала себя механизмом, старой заржавевшей шестерней, часами, идущими вспять — чем угодно, но только не человеком. Не живым человеком. В этом ей виделось даже своеобразное извращённое наслаждение — быть неправильной или никому не интересной вещью. Предметом, вызывающим вопросы, но не представляющим особой ценности после, казалось бы, достойной жизни. От её фамилии тоже ничего не осталось. Жизнь стала испытанием без конца и края, висевшем на тонком волоске под прицелом нацистов или долгим, опасным взглядом надзирателей. Всех непригодных отправляли в газовые камеры, а потом давились чёрным снегом, падающим с неба — таким он показался Вацлаве, когда она увидела его впервые. И совсем неважно, что за окном жаркое лето, а все они вдыхали останки заключённых... Нет, нет, нет… Только не вдыхать… Вацлава крайне редко видела сны, однако в последнюю ночь ей приснилось, как из вязкого мрака к ней медленно, словно с опаской подбиралось страшное существо с леденящим душу оскалом. И у него были её глаза. Очередным жарким днём, таская огромные мешки с продовольствиями от вагонов к складам, когда сердце вот-вот было готово выпрыгнуть, кто-то схватил Вацлаву за руку. Прижал к стене, воровато оглянулся, а потом направил на неё свой бешеный взгляд. Это был Войцех. — Что ты делаешь?.. — Она не сразу узнала родного брата из-за худобы и одичавших очертаний, совсем ему несвойственных. — Нас могут увидеть… — Я договорился о побеге вместе с Шульцем, у него есть связи и хлеба всегда достаёт в два раза больше, — затараторил он тихо-тихо. Вацлава вперила на него тяжёлые глаза, еле стоя на ногах из-за усталости и страха быть замеченными. — Шульц знает, что ты будешь со мной. А ещё я слышал, что немцам нужны смотрящие в лагере. — Вряд ли они будут долго нуждаться в такой помощи… — Вряд ли? А мне напомнить из-за кого мы здесь, блять, оказались?! — тут же вспылил Войцех. — Я пытаюсь вытащить нас из этого Ада, делаю хоть что-то, пока ты ходишь с безжизненным лицом. Хочешь позорно сдохнуть в помойной яме?! — Но куда ты собрался бежать?! — беспомощно взмолилась она. — Германия оккупировала почти всю Европу, Войцех… А побег заведомо обречён на пулю в голову! И тут Вацлава ощутила на себе настороженный жадный взгляд, который будто ввинтился ей в лопатки и позвоночник. Кто-то смотрел на них свысока.* * *
В Маутхаузене в последнее время было спокойно. Даже не так — слишком спокойно, оттого всем становилось не по себе. Жизнь шла своим чередом: узники жестоко умирали от голода или работали до смерти, их умерщвляли сердечными инъекциями или в газовой камере. Самый обыкновенный день, порядком надоевший Рейхсфюреру. Эрвин Смит вовсе не планировал задерживаться в концлагере. Так уж вышло, что обергруппенфюрер, Освальд Поль, убедил его остаться ещё на некоторое время, оценить масштабы созданных недавно филиалов концлагеря и получить поощрения, одобрительные кивки. А самое главное — набить в карман побольше рейхсмарок. Освальд лично организовал Эрвину самую лучшую виллу, прямиком отрывающую вид на концлагеря, и теперь как раз ждал, когда тот явится. Услышав звук скрипящих офицерских ботинок, Освальд встал в строевую стойку и, сделав правой рукой характерный жест, и приветственно воскликнул: — Хайль Гитлер! Эрвин Смит кивнул и медленно подошёл к окну с поднятым забралом и скрещёнными сзади руками. Многочисленные погоны воссияли на солнечных лучах, его лицо было безмятежным и холодным. Следом за ним шёл оберштурмфюрер Леви Аккерман: строгий человек невысокого роста с тёмными волосами. — Хайль Гитлер, — ответно сказал он. Повисла недолгая пауза, от которой воздух стал давящим, но вовсе не из-за солнечного пекла. — Вам нравится, мой Рейхсфюрер? — льстиво пропел Освальд, подходя ближе и демонстрируя во всей красе концлагерь и задыхающихся внизу заключённых. — Как по мне, здесь отличная видимость всей территории. И солнце светит на вашу сторону, верно? Смит ответил не сразу. Рейхсфюрер вообще никогда не отвечал в моменте, а теперь смотрел на больных людей долгим, изучающим взглядом. Потом отвернулся, достал из рядом лежащий на столе портсигар и закурил. Неторопливо, с глубокой затяжкой. — И сколько здесь насчитывается человек? — прошелестел его низкий голос. Эрвин покосился на улыбчиво-испуганного Освальда. — О-около восьмисот, мой Рейхсфюрер. — Даже так? — удивился он, выпуская терпкий дым. — Тогда почему некоторые бараки всё ещё не достроены, Освальд? Это лагерь из инвалидов и неработоспособных отбросов, м? На кой чёрт я ехал сюда из Берлина? — В-виноват, м-мой… — Или тоже хочешь слиться с этими кусками дерьма и потеть изо дня в день? Можем устроить, Освальд. Твой возраст тебе ещё позволяет… хоть уже и седым стал. Обергруппенфюрер запнулся на полуслове, и Смит приметил его резко взмокший лоб. Как же… Ведь не зря в Третьем Рейхе от имени Эрвина почти все застывали мгновенно, точно восковые фигуры. От его крупного телосложения, от страшной, промораживающей до костей усмешки и… нездоровых увлечений. Никто точно не знал, как именно он любил пускаться во власть утех, но самые умные не спешили совать носы. Знали, что Эрвин мог их запросто убить. Рейхсфюрер глядел на Освольда, а потом издевательски ухмыльнулся, почти докурив крепкую сигару. — Никак нет, мой Рейхсфюрер… Всё будет сделано. — Освальд уже почти перестал дрожать голосом, а цвет его лица начал возвращать нормальный оттенок. — Я ещё совсем забыл показать вам балкон, там куда лучше можно приглядеться к рабочим! Смит лениво кивнул, потушив сигару об пепельницу, и тот проводил его до роскошного балкона, попутно рассказывая об остальных прелестях, преимуществах и плюсах лагеря, стараясь выбелить своё положение. Аккерман ступал за ними. Вид с балкона действительно оказался куда лучше, чем Эрвин представлял — отсюда была видна вся лагерная жизнь. — И петли делают быстро, никаких задержек… — всё продолжал трещать Освальд. — И-и нам повезло, что среди заключённых было несколько инженеров-строителей… — Довольно. — Рейхсфюрер поднял руку и тот остановился. — Ты пока свободен, Освальд. Обергруппенфюрер спешно отдал честь и тут же испарился, удаляясь куда-то вглубь виллы. Эрвин снял фуражку, еле пройдясь пальцами по светлым уложенным волосам, положил на рядом стоящую тумбу и перевёл на узников удовлетворённый взгляд. — О! — с налётом веселья выдал он, заметив что-то. — Интересно, как же Освальд контролирует рабочий процесс, если у него заключённые отсиживают свои задницы? Как думаешь, Леви, это нормально? Риторический вопрос. Но Аккерман привык. — Абсолютно нет, — покачал он головой, и Рейхсфюрер протянул к Аккерману руку, так и не отрывая глаз с трудящихся. — Подай мне винтовку. — Есть, мой Рейхсфюрер. Леви вернулся через несколько секунд и сунул оружие в руки Эрвину, встав рядом молчаливой статуей. Рейхсфюрер подолгу искал себе хорошего помощника, выискивая сдержанного, верного и опытного офицера. Леви Аккерман оказался как раз таким, кого Эрвин и хотел. — Настроение сегодня такое, знаешь… — Его голос понизился, стал хладнокровнее и сосредоточеннее. — Расслабиться. Путь проделали огромный. Леви лишь кивнул. — Освальд тратит ресурсы на никчёмный сброд, не способный работать, — констатировал он. — Верно. Выстрел. Точное попадание в голову сидевшему на скамье мужчине. Тот мгновенно пал, а окружающие узники дёрнулись от страха, но тут же продолжили работать, уже не обращая внимания. Наверняка привыкли трудиться до голодных обмороков, чтобы избежать пули в случайный момент. Через минуту к трупу уже подбежали другие узники, подняли его с земли и понесли куда-то поодаль. — Скучно. — С лица Эрвина не сходила глумливая, циничная гримаса, пока он вновь опустил голову к винтовке. — Я даже ни капли не удовлетворился от… Рейхсфюрер на мгновение замер, нацелившись ближе. И ещё, и ещё… Он увидел, что за бараками, куда практически никогда не заглядывали эсэсовцы, стояла молодая пара. Леви тут же приметил столь заинтересованный взгляд Смита и подошёл ближе. — Ах, любовь… Прекрасная пора, — почти издевательски рассмеялся тот, уже намереваясь нажать на спусковой крючок. — Удивительно, что эти создания верят в неё даже в их положении. Как там говорят… «Пока смерть не разлучит нас»? Эрвин уже готов был всадить пулю в голову русому юноше, что активно молол языком, схватив свою спутницу и тряся её за плечи. Он выглядел чрезмерно раздражённым. А вот рядом стоящая, как Смит подумал, красиво-печальная дева даже будто не слушала его. Она была полностью отрешена, растеряна. — Как думаешь, Леви… — голос Рейхсфюрера понизился, — я смогу одной пулей убить обоих? Стояла бы девчонка чуть левее… — Думаю, что стоит попробовать. Эрвин долго смотрел в прицел, примеряясь, держа палец на курке. А потом осознал, что не хочет лишать их жизни. Что-то нашёптывало ему обратное… и не менее пугающее. — Леви, а приведи-ка мне эту молодую пару. — Рейхсфюрер резко убрал винтовку, вперив на Аккермана воодушевлённый взгляд. Такой вид у него бывал лишь в моменты истинного предвкушения. Оберштурмфюрер безмолвно кивнул и тут же удалился, пока Эрвин продолжил безотрывно смотреть на жертв его сегодняшних развлечений. Глаза его полыхнули пугающим алым заревом.* * *
Вацлава не знала, куда их ведут. Ей становилось ещё мрачнее думать о том, что их с Войцехом попросту не убили, расстреляв на глазах у остальных, а просто повели куда-то без объяснения. Сначала она думала, что их отправят в газовую камеру, но нет — они уже прошли мимо этого Адового места, а теперь направлялись прямиком к роскошной вилле, располагавшейся возле лагеря. Поднялись по лестницам, вошли внутрь и двинулись прямо по длинному коридору. Её ноги дрожали всё сильнее и сильнее. Кто-то спас их? Выкупил? Да быть такого не может… Войцех не проронил ни слова, но по его угрюмому взгляду она тут же поняла, что он опять винил во всём её. — Зачем Рейхсфюреру вдруг они понадобились? — подслушала Вацлава разговор на немецком у двух офицеров, шедших позади, приставив винтовки к их спинам. Голоса были странно взволнованы, и даже на расстоянии она ощущала затаённый страх солдат. — Рабочие на дому резко стали нужны? Ну-ну… — Ты тише говори, а, — шикнул другой, едва дёрнув голову в сторону идущего впереди невысокого хмурого мужчины с тёмными волосами, который изначально приказал им следовать за ним. — Оберштурмфюрер Аккерман ненавидит перешептывания. — Точно… Если уж и сами солдаты не были в курсе их визита к самому Рейхсфюреру, то Вацлава готова была пасть на пол от страха неизвестности. Войцех, кажется, тоже недоумевал, но не подавал вида. — Вы свободны, господа, — наконец обратился к солдатам Аккерман, отворяя дверь в конце коридора. — Возвращайтесь к своей работе и скажите всем, что Рейхсфюрер будет занят в течении нескольких часов. — Так точно! Вацлава на секунду выдохнула, когда её спины перестала касаться винтовка, но спокойствие сменилось колющим холодом, когда Аккерман повернулся. Он явно был немногословен и чёрств на эмоции. — Входите, — офицер отступил в сторону, и они зашли на порог роскошного кабинета. Вацлава пробегалась глазами по всему, что успела приметить: массивное чёрное кожаное кресло, шкафы и комоды с различными бумагами, по сторонам различные книги и висевшие флаги с нацистской символикой. А в самом центре располагался железный стол, странно выбивавшийся из привычной роскоши. Приглядевшись лучше, Вацлава заметила на нём хирургические инструменты. Но не успели они с Войцехом сделать и шага, как за спиной раздался пробивающий до костей голос: — О, вы уже пришли, господа? Вацлава резко обернулась, встречаясь с высоким статным арийцем крупного телосложения. Чёрный китель приукрасил его и без того пугающий вид, губы изгибались в глумливой улыбке, пока он оглядывал её. Показалось, что от его взгляда в комнате стало холоднее. — Леви, закрой за собой. — Незнакомец неторопливо прошёл мимо них к рабочему столу, уселся за него с видимым удовольствием. — А то, знаешь… Я не в настроении сегодня убивать больше, чем необходимо. Аккерман кивнул, запер дверь и замер у порога, больше не проронив ни слова. Вацлава вперила на брата взгляд полный страха, и Войцех явно разделял его с ней — он почти дрожал, потеряв всякую возможность двигать языком. «Убивать больше, чем необходимо»?.. Что же делать? Сбежать точно не выйдет, так что остаётся? Зачем они здесь?.. — Давайте познакомимся, господа. Меня зовут Эрвин Смит. — Мужчина говорил о себе с непосильным наслаждением, почти смакуя каждое слово, приправляя речь величием. Он кивнул к себе. — Ну же, подойдите ближе. Резкий толчок Аккермана в обе спины заставил их пошатнуться, шагнуть дальше и робко остановиться у того железного стола. Эрвин медленно достал портсигар и закурил, не сводя с них заинтересованных глаз. Дохнуло крепким куревом, от которого защипало в горле, и Вацлава едва не зашлась в припадке кашля. — Вам отрезали языки? — Голос Смита зазвенел неподдельным раздражением, так как они молчали, не в силах проронить и слова. — Или хотите, чтобы я вам их отрезал? — Приносим извинения, офицер См… — задрожал Войцех. — О, нет-нет, — алчно заулыбался он, резко меняясь в лице. — Обращайтесь ко мне только «мой Рейхсфюрер», господа. Вацлава тут же приметила внезапный интерес Войцеха, словно тот резко наполнился силами. Как же… Ведь перед ними был второй по значимости в СС человек после самого фюрера. Но от этого ей было ещё страшнее. — Приносим извинения, мой Рейхсфюрер, — тут же заговорил брат на слабом немецком. — М-меня зовут Войцех Фурман. А это моя с-сестра Вацлава. Впредь мы будем отвечать на все вопросы сразу. Эрвин едко заулыбался, выпуская дым в сторону гостей. У него острые скулы, блестящие голубые глаза и взгляд, от которого Вацлаве хотелось только податься в бегство. Ей никогда не доводилось видеть, чтобы кто-то мог одной улыбкой вселять жуть в людей. — Знаете, я даже удивлён, — заинтересованно пробормотал он. — Когда я смотрел на вас с виллы, то подумал, что вы не брат и сестра… Ругались, как самая типичная парочка из любовных фильмов, но увы… — В-вас это расстроило, мой Рейхсфюрер? — оживлённо спросил Войцех, отбросив мандраж. Вацлава недоумевала на его отчаянные попытки… заговорить с ним? Но зачем? Брат будто изрядно одичал и утратил способность адекватно оценивать реальность. — Не расстроило, но мне стало любопытно. — Рейхсфюрер стряхнул пепел и поменял позу, скрипнув кожаным креслом. — Что вы там так бурно обсуждали? Признаться, я даже удивлён этой наглостью и бесстрашием… Не возьми я винтовку на балконе, наверняка вам бы удалось улизнуть. От напряжения у них на лбу выступили капли пота. Вацлава помнила, что Войцех рассказывал ей о планах на побег. — Я жаловался на то, что многие отлынивают от работы, — уверенно ответил тот, расправив плечи, лукавя без запинки. — Не припомню никаких стариков или инвалидов среди нас. Так что все могут нормально выполнять свои обязанности. — Вот как? — Эрвин словно удивился, пока сигара продолжала тлеть между его пальцами. — Именно. Из-за этих ублюдков останавливается весь процесс! Мы строим новые бараки для филиалов, а они… Вацлава всё это время смотрела в пол, не решаясь поднять подрагивающие голубые глаза, сжимая кулаки. Брат умудрялся так нагло и спокойно врать в лицо тому, кто запросто может лишить жизни… Когда она всё-таки решилась поднять взгляд, то встретилась им с Рейхсфюрером. Он просто смотрел на неё, скрыв задатки любой эмоции. Но всё это нисколько не грело душу, а только ещё сильнее внушало чувство опасности. — …несколько лопат, а они пропали, представляете, мой Рейхсфюрер? — продолжал распаляться Войцех, умело вжившись в роль праведника. — Я считаю, что внутри лагеря должен быть смотрящий, который бы ускорял процессы! — Дай угадаю, — Эрвин сделал паузу и затянулся так сильно, что слышно было, как потрескивает табак, — ты хочешь предложить свою кандидатуру? Войцех будто испугался, но продолжил: — Е-если такая возможность будет, то… — Меня больше забавляет то, что вас нисколько не интересует, зачем вы оказались здесь, — оборвал Рейхсфюрер его заикания. — И ещё больше интересует, почему твоя сестрёнка выглядела так, словно ты ей не на лагерную жизнь жалуешься, Войцех. За плечо её дёрнул, тряс… — Повисла гнетущая тишина, на мгновение стало нечем дышать. — А ещё она по-прежнему молчит и боится что-либо сказать, когда ты начал эти свои… Рейхсфюрер явно попытался подобрать слово, а потом небрежно закончил: — Свои жалкие попытки заставить меня поверить в свою никчёмную болтовню. Мальчишка, да ты и впрямь наглец. Но я по лицу твоей сестры всё сразу понял. «Ты опять виновата. Ты. Во. Всём. Виновата» — пронеслось где-то в глубинных закоулках Вацлавы, когда брат вздрогнул и мрачно покосился на неё, будто осуждая за тот миг. — Но знаешь! — Рейхсфюрер внезапно повеселел, не давая ему защититься или оправдаться. — Мне нравятся уверенные люди, Войцех. Так на что ты готов ради должности смотрителя? — Д-да что угодно, мой Рейхсфюрер… Глаза Смита словно покрылись багрецом, и он холодно осведомился: — Даже так? Что же, тогда… — он медленно поднялся с кресла, делая затяжку. Сделал несколько шагов и величественно остановился у железного стола, у которого они стояли. — Тогда опустись на пол и отмой мои ботинки своим языком. Войцех побледнел куда сильнее, замялся, но на пол всё же опустился, как на то приказал Рейхсфюрер. От этой жалкой картины Вацлаву затошнило, она повернула свою голову в сторону, примечая по-прежнему недвижимо стоящего у двери оберштурмфюрера Аккермана. Вид у него был спокойный и даже расслабленный, но сбежать точно не выйдет… В её голове пронеслась до смехоты отчаянная мысль попросить его о помощи, но, видел Бог, Вацлава больше не знала других путей. Эрвин стряхнул пепел на русые волосы Войцеха, выставил ногу с массивной обувью вперёд, когда брат, словно собака, осел на пол. — Ты ведь сказал, что сделаешь всё, верно? Не смотри, не смотри не смотри… Брат высунул изо рта подрагивающий язык, приблизился к ботинку и стал облизывать кожу, отмывая её от пыли и грязи. Эрвин рассмеялся холодным смехом, а потом наклонился, потушив докуренную сигару об его рабочую рубаху на плече. Войцех болезненно дёрнулся. — Знаешь, я действительно поражён твоему рвению, мой юный друг. — Рейхсфюрер какое-то время смотрел на него, а потом резко ударил ботинком, заставив откинуться, а потом и упасть на спину. Шагнув ближе, сунул ботинок ему в рот, протискивая меж зубов. — Но ты явно неискренен в своих словах. Раз ты так яро проклинаешь всех отлынивающих, то почему же сам в рабочее время ушёл куда-то за бараки?.. Что-то не сходится. И ещё дальше в глотку, да так, что Войцех почти задыхался от боли, издавал вопли. — Я бы с удовольствием отправил тебя в Гузен. — Голос Рейхсфюрера зазвенел неподдельной яростью и презрением. — Но явно не в качестве смотрящего… Там-то ты явно не скрылся бы от глаз офицеров. Да… Вот что делает с людьми отчаянное желание выжить. Он вперил безумный взгляд в стоящую восковой фигурой Вацлаву, сжимавшую от страха кулаки. — Понимаю, зрелище не из приятных. — Эрвин ещё крепче засунул ботинок в рот Войцеху, который вздрагивал и плакал, пытаясь мотать головой. — Но что же остаётся, Вацлава? Как удивительно, что ты даже не бросаешься спасать его! Рейсхфюрер вдруг достал с пояса нож, что изящно блеснул в его руках, а потом наклонился к лежащему брату, надавливая ботинком сильнее, касаясь остриём уха. Вацлава невольно подалась вперёд. «Нет, нет, он ведь…» — Рыба всегда начинает гнить с головы, — прошелестел Смит, обводя кончиком ножа от уха до шеи брата, который таращил на Рейсхфюрера расширенные от ужаса глаза. — Интересно, представлял ли ты когда-нибудь свою жизнь без одного уха? Одним резким движением Эрвин провёл лезвием под мочкой и хрящём, отрезая ухо. Кровь брызнула на деревянный пол, Вацлава отшатнулась, холодея, не в силах даже вскрикнуть от шока. Но уже хотела ринуться к глухо ревущему через ботинок брату, когда Рейсфюрер властно остановил её, пригрозив окровавленным ножом. — В-войцех… — Вацлава могла лишь дрожать губами, что-то лепетать. — О-о, ну вы гляньте! Эта милая овечка умеет говорить… — Глаза Эрвина полыхнули красным. Он подобрал оторванную часть тела Войцеха с пола и хвастливо показал ей. — Почему же твой братец так нагло соврал мне, м-м? Может, ты спасёшь его жизнь, сказав правду, Вацлава? Искушение сказать безопасную ложь было велико, но она чувствовала, что от этого будет больше вреда, чем пользы. — Мы говорили о побеге из концлагеря, — тут же выпалила Вацлава, распрямившись, голос её обрёл уверенные ноты. — Обсуждали возможные варианты и тех, с кем можно договориться. Даже с вытекающей из головы кровью, с почти перекрытым кислородом Войцех воззрел на неё с недоумением и острой ненавистью. Она буквально слышала его шёпот у уха: «Ты опять во всём виновата, невыносимая мразь». — Вот... — Эрвин выпрямился, отбросил в сторону отрезанное ухо и вытащил ботинок из рта Войцеха, который тут же закашлялся, судорожно хватаясь за горло. — Честность в наши дни — настолько редкое, вымирающее явление. Вставай, — приказал ему, покручивая окровавленный нож в ладони. — Ты сказал, что готов пойти на всё? Ну так что же, действуй. Леви, помоги бедняге. Аккерман мгновенно выполнил приказ, шагнув к ним, силком подняв брата с пола, будто тот был тряпичной куклой. Войцех дрожал, но смотрел на Вацлаву пристально, с мстительной яростью. — С-сука, — ядовито прыснул он, едва удерживаясь на ногах, прижимая ладонь к ране. Ей хотелось ринуться куда подальше от обволакивающей её с головы до ног страха. Слёзы подступили к глазам. — Ты, блять, всегда не умела держать свой сраный язык за зубами! Это из-за тебя мать и отца убили! — Ну вот же, вот же! — Рейхсфюрер с наслаждением развёл руки, наблюдая за происходящим. — Я уж подумал, что сегодня будет не так интересно… Какие же между вами отношения, а? Брат и сестра, казалось бы… Эрвин издевательски смеялся. — Знаешь, юный мой друг, — он схватил Войцеха за плечо и дёрнул, заставив встать напротив сестры, а потом указал на железный стол, — я предлагаю тебе не сдерживать свои чувства. Вымеси всю злобу, скопившуюся внутри… Ты ведь так яро ненавидишь свою сестру, верно? Так давай… выеби её здесь. Брат оторопел, Вацлава отшатнулась. — И тогда я-я… заполучу должность? — отчаянно выдал Войцех, молниеносно овладев собой, пока она в ужасе и неверии смотрела на него, качая головой. «Нет, он ведь не мог…» — Ну конечно! — раскованно улыбнулся Эрвин. — Начинай. Все глубинные, потаенные страхи, которые Вацлава пыталась всё это время прятать, полезли наружу. Она вскрикнула и отпрянула, но столкнулась с Аккерманом, который резко толкнул её вперёд в руки брата. Войцех схватил её за плечи, одним движением уложил спиной на стол, несмотря на сопротивление. Вацлава брыкалась, кричала. На пол разом полетели хирургические инструменты. — НЕТ! — взвыла она, когда брат начал задирать подол её рваного лагерного платья. — Войцех, прекрати! — Закрой рот! — Он замахнулся и одичавше ударил её по лицу. На её белой щеке заалел горящий след. — Ты испортила мне всю жизнь, так плати! Даже здесь мы оказались из-за тебя! Пока они боролись, Эрвин стоял в стороне и лишь безмолвно наблюдал за этой картиной. Словно что-то выискивал… ждал. В какой-то момент Леви шагнул к столу, будто пытаясь помочь Войцеху держать её, но Рейхсфюрер жестом руки его остановил. И продолжил смотреть. — Пожалуйста! — Вацлава бессильно застонала, когда почувствовала, как замаранные кровью пальцы брата пробрались к её белью. — ПРОСТИ МЕНЯ! ПРОСТИ! — Достаточно. Рейхсфюрер оказался у железного стола, но едва Войцех поднял на него недоумевающий взгляд, как тут же заорал от боли в щиколотках. Сползая с Вацлавы, начал оседать на пол. — Давай сюда руку, милая, — лелейно протянул Эрвин, помогая той подняться. Испуганно озираясь, она не понимала: всё? Это была лишь игра? Но стоило посмотреть на брата, корчащегося внизу, то волна страха нахлынула на неё и обездвижила. Войцеху… подрезали сухожилия. Он больше не мог подняться и теперь почти лежал, кровоточа с новой силой. Эрвин встал позади Вацлавы, обжигая дыханием, приставил нож к её тонкой шее. Сказал в сторону: — Леви, затащи-ка нашего героя-любовника на стол. — Есть, мой Рейхсфюрер. Аккерман одним движением затащил орущего от боли Войцеха на край стола, перевернул на спину и начал держать, передавив локтем шею, прижимая к поверхности. — Ты погляди… он ведь нисколько не противился моим словам, — прошептал Эрвин на ухо Вацлаве. — Твой брат был готов отбросить всю любовь к тебе, изнасиловать ради должности, которой я никогда бы ему не дал. Взять на службу этого выблядка? Ну-ну, конечно нет… — У него… не было выбора… — Она едва могла дышать от близости острия, что почти касалось шеи. — Он просто пытался… себя спасти… — Оправдываешь его? Как по-семейному. Однако стала бы твоя семья так легко делать тебе больно? А Войцех делал, и не раз. — Не стала бы… — мучительно сказала Вацлава. — А ведь ты сказала мне правду, намереваясь спасти его жизнь. И действительно спасла, ведь я уже готов был вспороть его внутренности. Любишь его даже тогда, когда он причиняет тебе боль? И даже сейчас… — голос Эрвина изменился, став ледяным, замогильным, — ты готова простить его. Умолять меня вас отпустить. А что бы изменилось, скажи мне? Думаешь, он бы исправил к тебе своё отношение? Вацлава словно находилась на непрекращающемся холоде, на сквозняке. А сквозняк опаснее даже самого сильного ветра, говорила ей как-то мать. И тут же вспомнила, как Войцех с самого детства избивал её, оттаскивал за волосы, плевался из-за переизбытка ненависти, зависти к ней… — Не изменил бы. — Горькая правда неприятно полоснула её внутри. Вацлава подняла на Эрвина взор. Рейхсфюрер смотрел на неё взглядом, который, как ей казалось, должен был оставить шрамы на её лице. Он улыбнулся. — Я рад, что ты это понимаешь. Она застыла, когда Эрвин медленно вложил в её руки окровавленный нож, заставил сжать, обхватив сверху своей ладонью, и направил прямо на брата. Вацлава ничего не понимала, замотала головой. — Ч-что вы… — Сегодня я дарю тебе возможность избавить свою жизнь от этой ноши, — прошептал Эрвин, касаясь холодными пальцами её шеи. — Я вижу, как ты сдерживаешься, Вацлава. Ты ведь уже на грани… — НЕТ! — вырвался из неё крик. — Нет? — Высокий смешок щекотнул уши. — Так может, не такая уж и ты святая, раз продолжаешь направлять нож? — Нет… я не такая… — Она не представляла, почему делала это. Почему продолжала говорить, отвечать на вопросы самого опасного человека из всех, кого встречала на земле. Отчего в его словах таилась мрачная истина. — Скажи мне, моя прелестная, за что он так сильно тебя ненавидит? — Мы укрывали евреев у себя в особняке… — внезапно прохрипел Войцех, едва выдавливая слова сквозь хватку Аккермана. Словно пытаясь хотя бы сейчас, в последний миг подставить сестру. — Я был против этой затеи с самого начала... — Какое благородное семейство, — с издёвкой прыснул Эрвин. — И что же потом случилось? — Нас обнаружили, — мертвенным от пустоты голосом сказала Вацлава, по-прежнему сжимая нож. — Всё это было из-за меня… предложено мною. Из-за меня расстреляли отца и мать. Да и евреев тоже лишили жизни практически сразу… — Винишь себя, моя милая? — Виню. Каждый день вспоминаю об этом, каждый день… — У тебя такая чистая и светлая душа, голубка, — улыбнулся Эрвин, прижимая её к себе, — я чувствую её глубоко внутри. Она почти светится в этом тёмном помещении. Наверняка мать с отцом пожалели бы о том, что тогда согласились с тобой, но жизнь порой кусается. И укусы её горят, как клейма. Он постепенно склонял её к убийству, заставлял приблизиться к телу Войцеха, протягивать вперёд нож. Вацлава почти коснулась остриём его вздрагивающего от боли тела, и душевная испепеляющая дрожь разрослась по ней пламенем. Ей стало страшно от осознания, что внутри разрасталось странное, трепетное чувство. Возбуждающее чувство мести за всю свою боль. — Это совсем не страшно… — бормотал Эрвин, крепко держа её, глядя вместе с ней на картину, развёрнутую на столе. — Святой тебе эту жизнь уже не прожить. — Я не хочу убивать… — Почему, моя милая? Ты уже перешла грань. Ты уже за ней. А я всегда считал привлекательной идею неограниченной власти, как и самые низкие и жуткие способы её получения. Стать устойчивой и независимой личностью, чьи стремления, желания и идеи не подчиняются пустым представлениям о морали... — Но только Господь решает чью отнимать жизнь… — едва слышно сказала Вацлава, отчего он надменно рассмеялся. — О, так ты ещё и верующая? Рейхсфюрер скользнул рукой от её шеи. Мягко, а затем сильно сжал одну её грудь, оставил на солёной от слёз щеке поцелуй. Вацлава едва дёрнулась, но осталась стоять. — Давай же, милая… — он направлял нож всё ниже к телу брата, уже касаясь его, — а я помогу тебе. Ад разверзся под ней, и оправданий больше не осталось. Вацлава резко всадила нож в живот Войцеха, отчего тот заорал на весь кабинет, пытаясь вырваться, но Аккерман крепко держал его. Кровь брызнула на лица. — Я тебя ненавижу, — процедила она. Из её рта так и сочился яд. И вновь удар повыше — в область грудной клетки. — Так где же твой Господь, Вацлава? — Глумливая ухмылка пропала с лица Эрвина, точно её мгновенно стёрли. Он начал аккуратно задирать её платье, сжимать в жадных ладонях подрагивающие девичьи бёдра, стягивать бельё. — Где же он сейчас? Вацлава, словно вспышку, вспомнила сон, который видела после убийства матери и отца… Подбирающееся к ней чудовище с алыми глазами. Только теперь ему отныне не было нужды, оскаливаясь, красться к ней. Оно теперь было ею. И эту червоточину хотелось расковырять до основания. — Почему же Господь не спасёт его? Вацлава начала остервенело кромсать братское тело. Со всей скопившейся болью, ненавистью, жаждой… Желание становилось всё ярче, когда Смит достал с пояса пистолет, прижал дуло к её бёдрам, глубже и глубже, к горячему, сочащемуся от вожделения нутру. Заскользил основанием вверх-вниз, и она на секунду прервалась. Обернулась, смерив Эрвина взглядом бабочки в янтаре — обречённым и умоляющим, таким, что невозможно было отказать ей хоть в чём-то. У Вацлавы лукавый взгляд, губы греховно красные, просящие… — Ты девственница? — с улыбкой спросил он, увидев желание в её глазах, и она покачала головой. В глазах Рейхсфюрера мелькнули демонические всполохи. Он раздвинул пальцами её нутро шире, чтобы прогрузить пистолет вглубь. Всё дальше толкал его, не сводя пальца со спускового крючка, и разум Вацлавы совсем затмился. Она застонала, почти превращаясь в зверя. Глубже, глубже, глубже… — Знаешь, ты мне кое-кого напомнила. — Послышался лязг от ремня, внутри стало резко пусто, но Вацлава умерла и заново возродилась, когда Эрвин вошёл в неё возбуждённым, твёрдым и разгорячённым членом. С оттяжкой хлестнул ладонью по бедру, приказывая: — Режь. И она покорилась. Вонзила в Войцеха нож, но его крики уже таяли где-то поодаль, почти не доносясь до нее. Вацлава ничего не слышала: ни воплей, ни мольбы. С каждым разом Эрвин вбивался в неё глубже и яростнее, заставляя кромсать брата без промедления, а её тело окуналось в тепло и согревалось, оттаивало и краснело от жара. Жара, граничащего с болью. — Её звали Гертруда… — Эрвин наклонился к ней, облизав замаранную кровью щёку. Вжимался и безостановочно толкался, сильно, с твёрдым намерением довести до невозврата. — Такая же милая, невинная овечка, оказавшейся далеко не святой. Далеко не святой… Вацлаве впервые за долгое время было настолько хорошо, что ей хотелось растечься по полу, выжечь собой деревянный пол. — В-вацлава… — что-то пытался сказать умирающий, полностью залитый кровью Войцех. Он смотрел на неё с последней долей надежды — жалко и умоляюще. И только теперь… с любовью. Она наконец познала его любовь. — Вот видишь, как это оказалось приятно? — Рейхсфюрер властно оттянул её за волосы, продолжая вбиваться, пока Вацлава била хирургическим молотком по черепу Войцеха, который уже давно утих, превращая его в месиво. Щипцами расковыряла закатанные глаза, еле узнавая в этом трупе своего родного человека. Шептала что-то: «тварь» и «ненавижу, ненавижу, ненавижу». «Ты во всем виновата». Вацлава погрязла в крови с головы до ног, что разлеталась по кабинету алыми всплесками. Эрвин развернул её к себе и впился в замаранные кровью губы. Размазывал и слизывал излюбленную кровь с её девичьего лица. Упиваясь и беснуясь, разнося по кабинету металлический запах крови, мести и безумного вожделения. — Безумие — чистейший вид удовольствия, моя дорогая… Она сбилась со счёта, сколько раз Рейхсфюрер ускорялся, шептал ей несусветные грязные слова, кусал шею до красных отметин и сводил с ума, заставляя идти по тропе самого страшного греха. «Сестра, я принёс тебе подарок». Голос Войцеха разнёсся в её голове воспоминанием. «Я знаю, что бываю очень грубым, злым. Не знаю, как себя контролировать. Это что-то внутри меня, оно сильнее… Будто демон или зверь, который мной овладел. Но я борюсь с ним, честно. А ты главное не злись на меня, хорошо?». Вацлава вспомнила тот день: это был её первый день рождения, на который брат что-либо ей подарил. «Я все равно люблю тебя, Вацлава». Она осознала, что Войцех любил её и раньше. Просто в нём тоже был тот самый зверь, который овладел теперь и ей. «Так сильно люблю, что ненавижу себя за всё содеянное». Вацлаву словно ударило по голове, она резко дёрнулась и отшатнулась. — Что же я… — едва слышно выдавила она, в ужасе глядя на тело брата, от чьего бездыханного тела уже вывалились органы, стекая жилистой субстанцией на пол. — Что я… наделала… Рейхсфюрер лишь рассмеялся и толкнул её, заставив опереться о стол. — Даровала себе лучшую жизнь. И снова вошёл, заставляя смотреть, держа её голову, когда Вацлава начала рыдать глядя на остатки Войцеха. Задыхаться в собственных слезах, в горьких стонах. Она ненавидела и проклинала себя, проклинала и ненавидела, пока на неё воззревала братская плоть и запоздалое осознание произошедшего. — Где же твоя месть, милая? — рычал ей на ухо Эрвин, заводясь всё сильнее. — Куда же она подевалась? — Боже… — всхлипами шептала Вацлава, — Господь всемогущий… — Не произноси имя Господа всуе, — назидательно напомнил Эрвин, а потом вновь жадно впился в её влажные от крови губы, кончив внутрь. Тёплое семя вытекало, смешивалось с алым цветом, растекаясь к её ногам. Вацлава не могла подняться. Каждый вздох ощущался как выстрел в упор. Это всё было похоже на тупое беспамятство, на тревожный болезненный сон… И тут она завизжала, хватаясь за волосы. — О, какое недоразумение. — Смит поправил штаны, застегнул обратно ремень. — У меня закончились сигары. Истошный крик её заполонил всю комнату. Вацлава пала на пол, обнимая останки брата, которого убила собственными руками. По взгляду Эрвина было ясно, что он ожидал не такой реакции… Что-то, чего не должно быть, как фальшивая нота в идеально исполненной арии. — Да-а, — недобро протянул Смит, подобрав свой нож с пола. — Ты меня безумно разочаровала, мой прелестный ангелок. Мы ведь столько могли сотворить вместе с тобой… Очень жаль. А Вацлава всё выла и выла, обмазывалась месивом из останков, пытаясь обнять брата. То, что от него осталось. — Леви, — обратился Рейхфюрер к своему подчинённому, который всё это время молча наблюдал за происходящим, почти не шевелись, явно привыкнув, — сегодня вечером планируется светский вечер в честь открытия нового филиала в Маутхаузене. Нужно будет встретить наших гостей. — Как прикажите, мой Рейхсфюрер. Их явно не смущали непрекращающиеся вопли и крики Вацлавы. Убедившись, что сигары действительно закончились, Эрвин взглянул на Аккермана перед тем, как покинуть кабинет. — О, и скажи Освальду, что отсюда нужно будет убрать два тела. — Он достал белый платок из кармана и стал отмывать замаранные кровью руки. — Два? — переспросил тот. — Именно. Эрвин достал пистолет и выстрелил Вацлаве прямо в лоб.