Как будто тут

Когда-то однажды Оксимирон сказал Назару «братан, ты ебнутый» и с тех пор Назар этим очень гордился. Не абы кто, а Оксимирон. В общем-то, Назар и вправду был того. Сначала он решил, что ну, один раз не пидорас, правда? И подкатил шары к Маркулу. Марик похлопал глазами, сказал «че?» и Назар сразу понял, что нет, все-таки, один раз тоже пидорас. Справедливости ради, подкат был говно. Месяца через три его снова приперло: Марк как-то так стоял по особенному на краю бордюра, весь залитый сентябрьским, промозглым солнцем, укутанный в безразмерную мантию, и смотрел вдаль, стопроцентно смахивая на Ассоль. Назар даже потянулся за телефоном, чтобы загуглить, где тут купить алого шелка метров семьдесят. У Назара не было фрегата. У него даже машины-то не было. Где-то там, на Английской, он решил, что если уж нет фрегата и некуда натянуть алый шелк, то нужно прийти, наверное, хотя бы с чувствами. Наверное. Не заслуживал Марк грязи. Всей этой ебалы с «вы привлекательны, я чертовски привлекателен, чего же время терять» не заслуживал. Чувства у Назара были, потому что было время собирать разбросанные Марком камни, но так же было время отделять зерна от плевел, а в графике у Назара не было таких пунктов. Он вообще, блядь, не ебал, что такое «плевел». — Луговые растения и сорняки, — сказал Марк и похлопал глазами. — А что? — Ебать ты умный, — восхитился Назар. — Я загуглил. Ну, или не ебать. Или не умный. Че делать-то? Назар пошел к Диме. — Потому что ты все время возносишь его на пьедестал, — сказал Дима, отдуваясь. Он пер смотанный ком проводов, на проводах, как машинка на веревочке, катился с поникшей головой пульт. — Потому что ты, почему-то, думаешь, что он во всем лучше тебя. Из рубрики «он был панком, она любила балет». А она балет не любила. Она любила Скепту и Айс Кьюб. — И? — Уточнил Назар, не понимая, что ему делать со Скептой и Айс Кьюбом. — Хуи, — в сердцах сказал Дима и всучил ему немножко из своего кома проводов. — Попробуй поглядеть на него, как на равного. Честное слово, поможет. Дима бессовестно спиздел. Не помогло. Назар позвонил Маше, потому что было больше некому. — Нимфоманку слышал? — Сразу спросила Маша. — Че выбрал, в сердце или в ширинку джинс? Назар даже растерялся. — Я не слушаю Монеточку, — сказал он осторожно. — Плохо, — без энтузиазма сказала Маша. — Ну, как определишься, позвони. А Назар, блядь, давно определился, он просто, сука, не слушал Монеточку! Так что он написал Порчи. Порчи набрал ему сразу же и ласковым тоном сказал бросить это дело. В смысле, расспрашивать всех вокруг него, сказал Порчи. Во первых, мэн, по чесноку, хуже вот этой ебучей осторожности, как с больным животным нет ничего. Во вторых, мой чувак, если он захочет, он тебе сам скажет, как надо. — Порчи, ты крутой чел, — искренне сказал ему Назар. — А ты тупой, — фыркнул Порчи и звук этот был похож на бегемотика. — И он тупой. И вы тупые. Сорри, бро, фэктс. И да. Будет сюрприз. Назар не успел спросить, че за сюрприз, да ему и похуй было, если честно, он, боясь расплескать, нес в ладонях свое знание о том, что нужно просто сказать об этом обо всем Марку. Про алый шелк, про чувства и про еблю в жопу. У мужиков, которые влюблялись в мужиков, как-то все время все было через жопу. Марк сказал: — Бля. А больше он ниче не сказал и Назару было больно, больно, так сильно, целых минуты три, пока Марк стоял и хлопал глазами, и ерошил свои выжженые оксидом волосы на макушке. Потом Марк отмер, улыбнулся так, что лопнуло сердце, стало алым шелком, и сказал: — Бля, да, конечно. Он сказал: — Ты мне тоже, только я хуй знает, как ты вообще и че думал на этот счет, а, ну, ты знаешь, я сам не полезу, если нету интереса. Он сказал: — Только есть одно но, и я не знаю, как ты к этому отнесешься. Да как, блядь. Примет, конечно, не детей же он жрет, честное слово. Назару было похуй, он отболел свою тягу водиться с членами, точнее, с одним членом, и про еблю в жопу уже тоже сказал. И Марк тогда посмотрел на него таким странным взглядом, как будто не был центром Млечного пути, ебаным Стрельцом А со звездочкой, и Назар не падал в него, растягиваясь вдоль горизонта событий, посмотрел, значит, вот так, мягко и грустно, и сказал: — У меня это. Погоди, послушай, мы по любому захотим ебаться, важно проговорить на берегу. Ты слышишь? Назар слышал, ему приходилось делать усилия, чтобы слышать, и не кончиться от радости, что Марк тоже хочет с ним. Хочет что угодно. — В общем, — сказал Марк и принял супер независимый вид, подтягивая штаны. — Если ща перехочешь — я пойму. Короче, у меня члена нет. — А что есть, — глупо сказал Назар и похлопал глазами. — Пизда, — ответил Марк и невесело повесил голову. Назар даже не обдумывал это, ни секунды ему не понадобилось, чтобы кивнуть, усёк, мол, мне похуй, как это произошло, и протянуть ему руку: — Тогда проблем вообще не возникнет. Я знаю, что делать с пиздой. Марк вспыхнул ушами сразу же: — Это не делает… — Это никем тебя не делает, — просто сказал Назар. — Ты это ты. Марк поднял голову и посмотрел. Назар даже не смог понять, как он посмотрел, это был нечитаемый взгляд, но что-то в лице у него такое было, словно оно перестало быть покер-фейсом, и силилось показать что-то кроме этого. — Тяжело было, да? — Уточнил Назар, подобрался поближе и ухватил все-таки за руку, сжал пальцы в ладонях, притянул к сердцу. — Нормально, — упрямо буркнул Марк. Назар не стал вытягивать — расскажет, как захочет, а точнее, как поймет, что Назару можно доверять. Потому что если бы Ассоль не доверяла Грэю, грош цена была бы ее ожиданию. Нет, они не упали и не начали ебаться. К сожалению, а может, и к счастью. В их отношениях сначала как будто ничего не изменилось, Марк по прежнему был очаровательно нелепым, нес чушь с умным лицом, тупил безбожно и Назар открыто признавал хотя бы сам для себя: он влюбился в дурочку. Нет, дело было не во всяких гендерных штуках, а в том, что любой мужик может быть эталонной дурочкой. Марк вот был. Смущало ли это Назара? Ни разу. Никого на свете не было лучше Марка и жизни он себе без него не представлял, так какая ему была разница. Настолько открытого и теплого человека, которым Марк становился со своими, он еще не встречал. Марк становился до душащей в горле нежности мягким, чуточку капризным, и по прежнему невероятно дурацким. Разве был хоть шанс, что Назар не влюбится в него? Никакого. Все случилось на стыке зимы и осени, у них что-то было уже полторы недели. Что-то, кроме секса. Для человека, который на берегу был уверен, что они по любому захотят ебаться, Марк был потрясающе…лапчатый. В смысле, они сосались, трогали друг друга за всякое, Марк каждый раз трогательно округлял глаза, когда его пальцы добирались до ширинки Назара, и еще более трогательно приоткрывал свой божественный рот и сжимал бедра, когда это делал Назар с его собственной ширинкой. А еще не давал задрать футболку. Ну и все. Не то, чтобы Назара это беспокоило. Ему было бы достаточно прижаться губами к виску, зарыться пальцами в высветленные пряди, жесткие от геля, и просто подержать Марка в руках. Но Марк снова оказывался дурочкой, сопел, мялся, краснел, залезал ледяными пальцами под футболку Назара и никак, никак не мог сказать, чего хочет. Назар вспомнил заветы великого португальского поэта (ну, знаете, он еще написал «Ода кокаину»), и снова протянул Марку в ладонях честное и открытое «ебаться будем или нет?». Марк похлопал глазами (у Назара обмирало сердце каждый раз) и кивнул. — Только давай это, — сказал он, и вздохнул глубоко, — Только осторожно, я это. Ну. Назар бы взвыл, если бы Марк не был его личным центром притяжения, но он по прежнему растягивался в горизонте событий и с головой летел в черную дыру всю следующую вечность с перерывами на студос. — Да, — терпеливо сказал он. Марк что-то пробормотал. Тряхнул башкой, выдохнул, в общем, проделал весь комплекс упражнений, чтобы успокоиться, и сказал наконец внятно: — Целка. И все пошло по пизде. По той самой, до которой Назар никак не мог добраться. Потому что просто ебаться — было круто. Сбить целку — это была, блядь, большая ответственность, знаете ли. Но Назар все еще был не ссыкло. Ассоль, знаете ли, тоже когда-то была целкой. Он не был ссыкло, но господи, как он боялся сделать что-то не так. Потому что, ну, это же был Марк. Марк, ну вы понимаете, Марк. Ему нельзя было делать больно. Ему нельзя было причинять дискомфорт. Дима сказал, что Назар ставил его на пьедестал, и что это неправильно, но Назар всегда все делал неправильно по общему мнению. С его-то точки зрения, все было верно, и не было ничего более верного, чем поставить Марка на пьедестал и забрать всю его боль. Так что Назар собирался на их первый раз, как на ЕГЭ, и, возможно, нервничал еще больше, чем сам Марк. Вот бы было ЕГЭ по ебле. Назар бы его блестяще сдал. Марк притащился в гости с сияющим лицом, потребовал куба либре и растянулся на ковре. Назар застыл над ним, облизнул взглядом и чуть было не сорвался в свою любимую рефлексию на тему «в сердце или в ширинку джинс», но он послушал Монеточку, не спал пару ночей, и преисполнился, понимая, что не делает различий между тем, какое у Марка огромное сердце, и какая огромная жопа. Жопа, кстати, была тощей. Он напал на эту тощую жопу, свалился сверху, накрыл своим телом, и они со щелчком сложились, как кусочки паззла, как будто именно в этом был смысл. Как будто Марк действительно его ждал. И это «как будто» стало осязаемым, когда Марк под ним уперся лицом в сложенные руки и приподнял бедра, будто вжимая себя в Назара. Назара сорвало, но сорвало по хорошему, так, чтобы хватило сил на все, что он хотел сделать с этим покорно выставленным задом. — Моя бывшая, — сиплым голосом сказал он и заставил себя подняться, чтобы перетащить эту податливую жопу на кровать, — однажды пизданула в универе про мои…увлечения в постели. Так что три года универа я ходил с кликухой «Шлиф-машинка». Марк развалился на кровати, весь точно облитый золотом, веснушчатый на скулах и носу, губы у него были шершавые и в корочках, пересохшие, а ноги — километровой длины, обтянутые джинсой, и коленка в прорехе. Лицо хорошее, ласковое, а в глазах ни одной когнитивной реакции. — К чему ты это? Назар не ответил, потому что проще было показать, но положил лапу на коленку в прорехе и подался вперед, потому что страшно хотел поцеловать это дурацкий рот. И дурацкий нос. И дурацкие плечи, и вытряхнуть Марка из джинсов и худоса, потрогать везде, где разрешили (а разрешили везде). Марк жмурился, дышал через рот, ловил Назара за руки и отворачивался, но подставлял под пальцы все местечки, худенькие бедра, розовые и трогательные соски в шрамах, он хотел, чтобы его трогали, но очаровательно нелепо этому смущался. Назар пересчитал все синячки от уколов на бедрах, добрался губами до живота, улегся удобнее и подцепил пальцем резинку боксеров. Черных. С задорными початками кукурузы, здоровенными и ярко желтыми. Марк охнул и положил себе на лицо подушку, словно собирался задушиться. — Можно я, — сказал Назар сипло, и потянул резинку вниз. — Можно, да. Он не спрашивал, он стаскивал их по сантиметру и прижимался губами к розовым следам на животе. Не понятно, что он ожидал увидеть, если Марк сказал честно, что у него пизда, но под трусами оказалась пизда. Самая красивая на свете, если честно. Назар счастливо уркнул горлом, задрал Марку ноги и стащил трусы окончательно, заставляя раскрыть бедра пошире. Да, там реально была пизда. Даже не так, там была совершенно розово-золотая, как и весь Марк, с пухлым лобком, и выбритая до идеальной гладкости пиздёнка. Назар еще раз уркнул горлом, совершенно по-животному, и вмазался ртом, не глядя, безошибочно нашел, куда именно нужно, обхватил руками за бедра и принялся за то, что умел лучше всего (после сквоша и манимейкинга) — работать языком. Он отпустил Марка только тогда, когда тот начал хныкать без промежутков, безостановочно сжимать бедрами его голову и драть коротко стриженными ногтями простыню. Утер мокрое до глаз лицо футболкой, погладил осторожно по коленке, коленка была славная, круглая, теплого, хлебного цвета. Зареванный Марк выглянул из-за подушки с плохо различимой в полумраке вопросительной мордой. — Дать тебе попить, детка? — Уточнил Назар и полез выше, ухватывая по пути бутылку с водой, где напоил его с рук, придерживая за шею, а после вложил ему в обжигающе горячую и розовую, совершенно атласную ладонь свой хер, который от перевозбуждения уже начал побаливать. Марк тут же его сжал и потянул в рот, обхватил своими неземной красоты губами, Назар аж умилился, потому что Марк даже сосал очаровательно нелепо, прикрыв глаза и округлив губы, скользил вперед и назад, неглубоко, но, сука, эстетично. Назар успел подумать, что именно так, наверное, должны сосать целки, не сосать даже, а облизывать, как конфету, как Марк взял его за яйца своими твердыми и сильными пальцами, и Назар издал совершенно позорный всхлип. Тогда он решил отомстить, перегнулся, опираясь ладонью в кровать, нашел все еще мокрыми пальцами клитор и ущипнул его. Марк вздрогнул и высоко, в субтоне, застонал. Тогда Назара сорвало, рот будто сам собой говорил много грязных и и нежных вещей, под пальцами разбухший клитор был горячий, ухватить его от обилия смазки было просто нереально, а Марк никак не отпускал хер из своего восхитительного рта. Пришлось отобрать и целовать этот рот до скручивающихся в спазме асфиксии легких. Никогда в жизни перед Назаром так не раздвигали ноги, с полной готовностью, не смахивали со лба растрепанную жесткую челку, не смотрели в глаза так доверчиво. — Готов? — Уточнил он, просто потому что уточнить было нужно, сам-то он смотрел вниз, где головка целовала преддверие, скользила меж губ к клитору, и где смазки было столько, что под Марком уже было пятно, и это, если Назар хоть на грамм разбирался в пёздах и в людях, говорило о том, что Марк готов. Он уточнил и Марк вскинул голову, улыбнулся обворожительно, кивнул, и почему-то не сказал, а как будто велел ссаженым голосом, хрипловатым и тихим: — Вставь мне. И Назар вставил, сначала чуточку, самую малость, потом еще немного, а потом поймал губами зацелованный сладкий рот и вдвинулся одним движением. Сбил целку. Марк под ним пискнул и крепко ухватил за плечо ладонью, обжигающей и сильной. Назар и не собирался двигаться сразу, он послушно терпел, перенеся вес на руки, терпел, целовал Марка, вылизывал ему шею и терпел стальную хватку. Потому что Марк хныкал и сжимался так, словно собирался перекусить ему хер пассатижами. Назар терпел и в мыслях у него не было даже хоть на секунду шелохнуться, пока Марк не разрешит. Марк распахнул свои глазища, потянулся всем телом навстречу, добрался до уха, шепнул «Еби» и больше у Назара не было ни единой мысли до самого конца, до момента, когда он вынул, зажимая сразу кулаком, сменил себя пальцами, сразу тремя, большим зажав клитор, и они окончательно ебнулись вместе, Марк вытягивался в струнку всем телом, сжимал бедра, крупно вздрагивая, а Назар бесстыдно спустил ему на живот и тут же размазал по коже, словно помечая. Когда у него действительно получилось отдышаться и найти воду, он заметил две вещи: ярко алые пятна на простыни, разводы крови на руках и члене, и довольную маркову рожу. Назар передал воду и задумчиво уставился Марку прямо между ног и ему нравился вид раскрытых губ, меж которых поблескивала, закрываясь и стягиваясь, дырка. И там тоже была кровь, но лицо у Марка и впрямь было довольным, будь Назар проклят, если не выучил это лицо. И будь он проклят, если эта простыня не стала алым парусом. — Ты в порядке? — Спросил он и опустил руку ему на живот. Марк напился, отдышался и только потом ответил: — В полном. Было охуенно. Аж ноги трясутся. Только я так и не понял, шлиф-машинка-то при чем? Назар засмеялся и свалился на кровать. Да не при чем. Просто так. Зачем иметь причины что-то сказать, если все, что ты чувствуешь, это непреложное счастье и душащую нежность? А через восемь месяцев Марк ушел. Без предупреждений и объяснений. Сбежал. Среди понимания, обсуждений и отличного частого секса. Среди любви, вознесения на пьедестал и безусловного саппорта. Ушел. Оставил пол литра рома, потому что поднялся на ноги посреди разговора, отставил бутылку, тихо сказал «нам нужно расстаться» и ушел. Оставил сообщение «мне жаль» в телеге и никаких больше «был(а) в 15:56», теперь Назар всегда видел «был(а) очень давно» Ему было жаль. Спустя пять лет, Назар иногда, когда становилось совсем хуево, скрипя зубами, признавал, что нужно было бежать следом, твердо говорить «нет», потому что он помнил, как не представлял себе жизни без глупого и застенчивого Марка, не представлял себе жизни без его теплой ладони, не представлял себе, как это, проснуться утром и не нашарить на подушке его небритую и клочьями заросшую розовую морду. Но он не побежал, и не остановил, так и остался лежать, смотреть вслед, слышать, как захлопывается дверь и больше в его жизни нет никакого Марка Маркула. Спустя пять лет он мог еще признать, что не было никакого смысла возвращать человека, который не захотел быть с ним. Назар был достаточно понятливым, и не собирался унижаться, а еще он не был мудаком, и сквозь пять дней полной апатии пронес свое «блять, да за что» и превратил это в «ну, будь счастлив». Назар учился быть счастливым и без него. *** Когда-то однажды Мирон сказал Марку «какой же ты долбоеб» и Марк согласился, потому что, ну, знаете, он был долбоебом. Ну, вы знаете. Чего уж там. Не, за столько-то лет самооценку он себе смог повысить на пару пунктов, как и научиться понимать какие-то вещи, но долбоебом от этого он быть не перестал. А еще Марк любил пиздострадать — вот хлебом не корми, дай поиграть в рыцаря печального образа, проблема была в том, что он был не рыцарем печального образа, а долбоебом. Вообще все проблемы Марка были из-за того, что он был долбоебом, так уж повелось. Даже самая большая из его проблем. В то утро он проснулся, а за окном полыхало синющее небо, почти как на Тае, и дома, вопреки привычному, было пусто, тихо и чуточку холодно. Лондон это вам не Тай, согласился сам с собой Марк, спустил ноги на ледяной пол и пополз отлить. Что-то зудело на грани восприятия, мешало, крутилось, как мошка перед лицом, и не отогнать ее было, не придавить. Марк сходил с этой мошкой на балкон, перекурил там, перебарывая сонную трясучку и кутаясь в пухан, вернулся на кухню, долго и тупо смотрел на кофемашину, но мошка никак не ловилась. Это было похоже на какую-то въедливую мысль. Такие часто преследовали его, но, как водится в анекдотах, Марк был быстрее, а теперь, когда он остановился, готовый ее изловить, она не давалась. Потом далась и оказалась очень простой: тишина. Дома было очень тихо. Марк поежился, заправил капсулу, погипнотизировал взглядом пустую и пыльную чашку, и его даже хватило на то, чтобы сомнамбулически двигаясь, сполоснуть ее. Дальше его завод кончился, капсула давно свалилась в темные недра машины, запахло лунго, ярко и горько, Марк стоял босиком на ледяном полу, смотрел расширенными глазами, совершенно слепо и бессмысленно, в стену, и молчал. Он был один. Ему не нравилось быть одному. Рядом постоянно кто-то был, кто-то, кто нес за него ответственность, точно Марку было пять, и он мог, бога ради, убиться об себя же. А Марку было тридцать. Марку давно нужно было быть ответственным самостоятельно. Ответственным за себя и за кого-то еще. И чтоб дома не было так тихо. Это же ужасно. Он вытащил из-под сопла чашку, опустил туда пару кубиков сахара, сел за стол и не смог, просто не смог больше быть в одиночестве. Как будто именно в это утро он должен был быть с кем-то. Но в Лондоне у него именно в эту неделю никого не было. Ну, не совсем так драматично, конечно. Он мог позвонить Вове, Степе, который прилетел с ним еще вчера, позвонить Феде, зависнуть в навскидку пяти разных местах. Но он хотел быть дома. Хотел, чтобы кто-то был тут. Хотел, чтобы кто-то был с ним. Не просто вокруг, а рядом, кто-то, кто мог бы…быть названным своим. «Свои» было достаточно веским словом, но смысл был не в круге своих, а в принадлежности. Можно было быть своим, но, как будто бы, «они свои» и «это мое» были разными вещами. Он вздрогнул и словил в фокус свою сиротскую кружку с кофе. Кружка вот, в отличие от некоторых, не пиздострадала, у нее было свое предназначение, у этой кружки, иметь отстраненный вид забытой на дальней полке в офисе, хер пойми чьей и служить емкостью. Какое предназначение было у Марка? Ну, вряд ли, конечно, иметь вид забытого на дальней полке в офисе, но он тоже был хер пойми чей и служил емкостью, ведь всю невыстраданную любовь он просто держал в себе и ее некуда было деть. Так ли нужно было ее отдавать? Так ли нужно было быть чьим-то? Так. Дома было тихо. Марк сидел с пустыми глазами на пустой кухне и чувствовал себя пустым. Дима позвонил, у него было шумно, и в ответ на все вот это непонятное, неприятное, больное, сказал: — А ты отношения заводить не пробовал? — Пробовал, — после паузы ответил Марк. — Какие-то другие кроме тех, где ты пересрался, что не вывезешь и съебался как шакал. — Ты точно мой друг? — Желчно спросил Марк и остро захотел положить трубку, но только вот к сожалению, к горькому раскаянию, Дима говорил только факты. Легче от этого, правда, не стало. — Конечно, — откликнулся Дима. — Именно поэтому я тебе это и говорю, все остальные тебе скажут, что ты имел на это право и твои чувства важнее всего. — А разве нет, — тихо сказал Марк. Ощущение было, будто ссадину содрал на коленке. — Нет, — отрезал Дима. — Твоя свобода заканчивается там, где начинается свобода другого человека. — Кто это сказал? Белинский, да? — Баранов это сказал. Дмитрий Евгеньевич. Марк скис и скомканно попрощался. Это не было чем-то, что могло ему помочь, но это было правдой. Другое дело, что он ее не просил. Возможно, изредка напоминать себе об этом было полезно, ведь чаще всего проще забыть, не нести это с собой, не рефлексировать, тем более, спустя пять лет. А еще правда была двоякой. У него была причина кроме страха так сделать, хоть он никогда о ней Диме и не рассказывал. Он вообще о ней никому не рассказывал. Мысли его вернулись в странное состояние, в котором он будто бы был тут, но на самом деле там, где ему казалось, что в нем не видят Марка и не видели с самого начала, как только он признался и тут же все пошло по пизде (о которой он признался). Такое случалось и раньше, и тогда он замкнулся, потому что было проще молчать, чтобы не было намека в голосе, носить оверсайз, чтобы не было намека в фигуре, доверять двоим, и не переступать порог отчего дома, где мать стальным, как скальпель, голосом говорила, что сына она не рожала. Она, кстати, вообще-то родила сына, но от этого не стала принимать своего старшего ребенка. У нее уже был настоящий сын, нужды в фальшивом не было. Мирон. Мирон всегда видел в нем Марка, даже когда Марк был Мартой. Мирон всегда видел в нем братишку, с первой секунды, с крепкого рукопожатия, Марк не знал, как его представил Порчи, который тогда был еще просто Дарио, и, конечно, ссал, но русский парень с экстравагантно выебистым вокабуляром протянул руку, пожал уверенно, сказал «Марк, да? Я Мирон», и ни словом не обмолвился о том, что Марк, ну…Марта. Короткостриженная, в дурацком снэпбэке, плотно перемотанная под худосом утягой, старательно надсаживающая горло Марта. Тогда Марк понял, что Мирон — лучший человек на планете. Потом его мнение, конечно, поменялось, но Порчан и Мирон были единственными своими, кто помнил его до того, как он взял в руки шприц с тестом в первый раз в жизни. И оба они никогда не давали даже намека, что видят в нем кого-то, кроме Марка. Было ли поведение того, кого он никогда не вспоминал, чтобы не было так больно за безвозвратно просранную в жопу, каким-то иным, отличающимся от поведения Мирона или Порчана? Конечно, ведь он был большим, чем братан, бля, че за вопросы? Марку казалось, что он перегибал палку. Марку казалось, что с ним все слишком ласково. Марку казалось, что никакая он не «детка». Марку казалось, что не так должно быть в отношениях двух парней. Откуда, блядь, Марку было знать, как это, в отношениях двух парней? У него перед глазами были Дима и Маша, и там было сильно похоже. И проблема была не в том, что Марк так не хотел. Хотел. Но был уверен, что нужно по другому. Он понял все это сильно позже, то ли в двадцатом, сидя на карантине, то ли в те бессознательные полгода в доме в Подмосковье перед Sense of human. Он понял, что основное чувство человека — это страх. Он понял, что испугался, вот чем было то, что заставило его отставить бутылку, не разбирая дороги, выбежать, отдышаться в парадной, уехать на Марата и долго там молчать, сидя в полутемной гостиной у Мирона, лишь единожды сказав «Мы расстались». Не было никакого «мы», они не расставались, это Марк, говоря словами Димы, съебался, как шакал. Он испугался того, что ему нужно будет отвечать. Он испугался, что в нем видят женщину. Он испугался, что ему придется прекратить страдать хуйней. Много лет спустя, он захотел отвечать. Он захотел прекратить страдать хуйней. Он захотел быть чьим-то, быть не пустым, быть ласковой деткой, и принял, что все эти «детки» не делали из него женщину. Он был Марком, шкафом в сто восемьдесят, он собирал стадионы, у него был талант, друзья, деньги, дома, а он хотел быть ласковой деткой, спокойно и без истерик, чисто по мужски. Быть может, тот самый, кого нельзя вспоминать, с теплыми руками, кривой улыбкой и дурацкой челкой, на самом-то деле, просто заранее знал, чего Марку хочется, и делал это? Никогда же, ни разу в жизни, он не давал понять, что Марк кто-то другой. Он просто вел ладонью по бедру, прижимался к виску губами, спрашивал «Детка, ты в порядке?». Детка не был в порядке, детке было двадцать четыре и лишь год назад детка лег под нож, чтобы дышать полной грудью, а не под вечной утягой. Детка боялся. Дались же ему эти детки. Детки. Марк встрепенулся и нашарил в кармане шортов телефон. Детки, понимаете? Марк собирался сделать самую тупую вещь в своей жизни. Или самую умную — он пока не понял. — Ты бы хотел иметь детей? Мирон сунул свой роскошный нос в экран и тут же кивнул: — Хотел. И сейчас хочу. Но куда мне, блять? — Ты бы хотел иметь детей? Дима отмахнулся: — У меня ты есть, я тренируюсь. — Ты бы хотел иметь детей? Порчи поднял палец в воздух, а потом поднес близко к камере розово-смухлую девчоночью мордаху, пухлощекую и кудрявую. Мордаха сосредоточенно жевала палец. — Вы, кажется, знакомы? — Ехидно осведомился он. — Ты бы хотел иметь детей? Ваня передернул плечами, подался вперед, покачал головой: — Вопрос точно мне? — Ты бы хотел иметь детей? Даник подумал чуток, кивнул и улыбнулся так ярко и светло, что Марка аж повело от тепла его чувств. — Да, я думаю, я готов. А ты? — Привет, ты бы хотел иметь детей? В трубке была мертвенная тишина после «да ну нахуй», только оно и ничего больше, а до этого номер пришлось искать, и нашелся он в черном списке, и был выключен, пришлось звонить в телегу. Ничего, блядь, удивительного. Никогда у него нормально не было. Бежали на экране секунды. — Ты охуел? — Коротко спросили в трубке. Снова помолчали. — «Привет», блять? Хотел бы я, блять, иметь детей? — Наз… — Марк, если ты не умираешь, и на смертном одре не звонишь мне сказать, что ты пидор, и причинил мне боль, и теперь тебе очень жаль, то иди нахуй. — Наз, я пидор и причинил тебе боль и теперь мне очень жаль. Правда. — …Марк, ты умираешь? — Не в буквальном смысле, но да. Мы можем встретиться? В трубке шумно вздохнули. Марк терпеливо ждал. Он захлебывался своей виной так долго, что его вырвало этими больными словами. — Где ты? — Расщедрились на том конце провода. — В Лондоне. — Я могу выделить тебе час. Десятого, часов в шесть. Устроит? Марк протяжно вздохнул и, сука, силой себя уговорил не взрываться. Они играли теперь по правилам Назара, потому что игру, в которой диктовать правила мог Марк, он уже проебал. — Устроит, — кротко согласился он. — Приедешь? Я скину адрес. — Увидимся, — фыркнул Назар, не утруждая себя прощаниями и иными конверсациями. Марк открыл дневник, тапнул по плюсику и записал капсом «09.02. КАКОЙ ЖЕ Я ДОЛБОЕБ». Немножечко полегчало, словно от описания проблемы становилось понятно, с чем работать, но на самом деле, он в душе не ебал, с чем. Он даже не знал, что скажет Назару. Просто ему как будто бы было нужно, чтобы Назар знал, зачем он это сделал. Хотя, какая Назару уже была разница. *** Вот бы было ЕГЭ по разборкам с Марком Маркулом. Назар бы его проебал. Разбираться с Марком Маркулом было все равно, что пинать трясущего непропорционально огромной башкой, недельного котенка. И тот и тот хлопали бы тупыми глазенками, как амебы и смешно пищали. Марк даже бустанул PC2 в инсте. Назар так и знал, что он нихуя не выкупит. Поэтому и ограничился одной строчкой — какой смысл диссить человека, который даже не понимает, что его задиссили. Он не знал, почему согласился на встречу. Возможно, потому, что голос у Марка был такой, будто он вправду умирал. Но Марк открыл дверь — и у него, блядь, румянец был на всю щеку. Хорошо округлившуюся, пухлую щеку. Ни следа от тощих бедер — под шортами было вполне себе полно, упруго и волнующе. Назар с усилием перевел взгляд в глаза Маркулу и только тогда разглядел, что за хуйню с собой он сотворил. — Тебе не идет, — честно сказал он, даже не раздумывая, потому что прошло время, где он раздумывал над словами. — Мне нравится, — мрачно сказал Марк. Для подчеркивания мужественности он выбрал эспаньолку, подразумевалось, что он должен выглядеть лихо, но в сочетании с рыжиной щетины, выглядел он как будто сейчас предложит тебе конфетку и уведет из песочницы. Назар вздохнул. Его заебали демонстрации брутальности, он все понял еще с первого раза и, насколько мог помнить, не позволял себе усомниться. — Хозяин — барин, — пожал он плечами. — Привет. — Привет, — сказал Марк и зарделся щеками. — Проходи. Нахуя он тут? Чтобы что? Чтобы выслушать опоздавшие на пять лет оправдания? Нахуя, а главное, нахуя, а главное, а главное. Но он не мог не смотреть на Марка. Не мог не отмечать изменений. Не мог не стебать его каждым своим словом. У него было оправдание, плохонькое, но было. Он соскучился и был обижен. У него не отболело. У Марка откуда-то появилась охуенная жопа, но походка осталась несуразно-неловкой. Совершенно идиотская борода и милейшие щеки вместо впалых скул, но те же грустные глаза. Волнующе округлились бедра, и раскачались неведомым образом плечи, но узкая талия со спины смотрелась точно так же. У него даже появился намек на небольшой живот, но (Назар специально посмотрел), его тонкие лодыжки с нитью ахиллова сухожилия совершенно как тогда вызывали желание вгрызться в них зубами. Рыжеватые смешные кудри вместо зачесанной гладкой блондинистой челки, но то же состояние жжения в солнечном сплетении от его красоты. Назар будто втирал соль в порезы: искал жадно то, что изменилось, и то, что осталось. Не отболело. Он уселся в гостиной, даже не пытаясь смотреть куда-то кроме лица напротив, обстановка затянулась темной виньеткой, осталось только пятно света, и в нем был Марк, и Назар не скрывал, что его больше абсолютно ничего не интересует. Но перед смертью, Назар знал, не надышишься. Ему нужно было выслушать и уйти, и забыть Марка еще лет на десять. Лет через десять, может быть, он вновь сможет найти в себе силы посмотреть, как изменился Марк. — Взял смелость на себя сварить для тебя кофе, — сообщил Марк. — Если захочешь чего-то другого — сообщи. — Спасибо, кофе достаточно. Ближе к делу. Марк стушевался. Конечно же, блядь, ничего нового. Как только отвечать, так сразу в окно. — У меня к тебе есть два тейка, — начал он и это было сказано очень осторожно, прощупывая почву. — И у меня к тебе один, — вдруг сказал Назар, понимая, что если он не скажет за Гришу, то не умрет спокойно. — Я начну? — Давай, — с видимым облегчением кивнул Марк, слишком быстро, чтобы воспринять это за что-то другое кроме облегчения. — Нахуя ты фитовал с Гришей Ляховым? — Без обиняков спросил Назар и уставился в упор, прямо в глаза. — Только не пизди мне, Марк, вот честно, спиздишь — въебу. Марк потерялся и Назар по глазам увидел: хочет спиздеть. Опять. Или нет? — Предложили влететь, — неуверенно мяукнул он. — Ну я и влетел. — Ты мне больнее хотел сделать? Назар бил словами наотмашь, потому что как бы у него не сводило яйца от воспоминаний, те были полузабытыми, легко было вышвырнуть их обратно в урну, откуда он их достал, нажимая на кнопку звонка перед дверью в дом Марка, а вот свежее «ты был мне бро» — оно еще чешется и саднит. — Почему? Я и не думал, — кисло сказал Марк и потянулся за сигаретной пачкой. — Правда, Наз, я не думал. Я просто залетел на трек. Без всяких мыслей. У меня было промо, у Гриши тоже. Нужно было немножко буста. В чем проблема-то? — А когда ты думал и когда у тебя были мысли, — едко произнес Назар. — Не кури. Не при мне. — Раньше тебя не смущало. — Раньше я сдохнуть за тебя был готов и считал, что ты мой господь бог. Извини, с тех пор все изменилось, господь оставил меня. — Наз… — Завали, я не договорил. Чо, как буст? Марк посмотрел на него глазами побитой собаки с синдромом Дауна, отложил пачку, неловко помялся. — Никак, продается хуево. Можно хотя бы электронку? — В сторону выдыхай, — поморщился Назар, но подался вперед: — Стоило того? Ты же, сука, знал, что у меня с ним биф. Марк уронил свою навороченную соску с кучей кнопок из пальцев и уставился на него с выражением лица тупой рыбы из стикеров в телеге. — Прости? — Осторожно сказал он. — А с хуя ли я должен был это знать? Назар замер и посмотрел на Марка так, словно ему открылась истина. — Ты не искал обо мне инфы, да? — Тихо уточнил он, теряя запал, и потер лицо ладонями. — Я не считал себя вправе, — пожал дюжими плечами Марк, он весь был какой-то палевый, нежный, огромный, мягкий, домашний, как ухоженный мейн-кун с ласковыми лапами, светился в поздних лучах лондонского солнца и у него даже обиды в лице не было, только непонимание. — А у вас биф, да? Прости, Наз. Я правда не знал. — Сорри, — Назар почесал переносицу и закрыл глаза, на сияние Марка смотреть было больно. — Зря быканул. Ты мне ниче не должен и можешь фитовать с кем угодно. — Спасибо, — тихо ответил Марк. Назар открыл глаза и задохнулся: он привык тогда, что у Марка лицо с субтитрами, и легко считал сейчас действительную благодарность, Марк не услышал подъеба и не распознал сарказма, который Назар по мудацки влил даже в признание собственного проеба. Назар мог бы вспомнить про то, что Марк был дурочкой, но смог подумать только, что эти пять лет не замарали Марка. — Говори свой тейк, — хрипло сказал Назар и втянул полные легкие сладкого пара со вкусом чего-то знакомого, но забытого. Марк затянулся еще раз, кивнул будто сам себе: — Я хочу объяснить, почему я ушел, — сказал он, будто не давая себе передумать и вскинул на Марка очи-горе, — Но ты выслушаешь меня без перебиваний, хорошо? Короче. Я зассал, что ты считаешь меня за телку. Что наши отношения — тупо потому, что тебе прикольно ебать вот такую, которая себе напридумывала, что она мужик. Погоди, нет, я знаю, что это не так, не перебивай. Назар и не перебивал. Он сидел совершенно молча и ему просто было очень грустно, абстрагируясь от всей хуйни, и погружаясь на пять лет назад, ему просто было грустно, что он не услышал этого тогда и не исправил сразу. Положа руку на сердце, если бы получилось вернуть, он бы по прежнему, скорее всего, не пошел бы за Марком. Но он хотя бы попробовал бы поговорить. — Я смог понять это только недавно. На самом деле, я года четыре не понимал, что меня заставило тогда. Мне просто было страшно и я не знал, почему. В общем, Наз, я правда пидор, и мне действительно стоило поговорить, но я причинил тебе боль, потому что испугался и мне очень жаль. Прости. — Хорошо, — сказал Назар, обнаружил, что его не слышно, и прочистил горло. — Хорошо. Я тебя прощаю. Что еще? Марк замолчал, будто наткнулся на препятствие и видно было, что ему стремно это произносить. Но он затянулся, посмотрел в глаза Назару, будто в пропасть, и с головой в нее кинулся: — Ты можешь со мной переспать? — Что, — сказал Назар с интонацией какого-то разоблачительного видеоблогера. — Прежде, чем ты скажешь, что этот мув говно, я объясню. — Да, желательно, — вставил Назар. — У меня после тебя никого не было, — просто сказал Марк и шмыгнул носом. Хуевое, какое-то, было объяснение. — Никогда. Я иногда дрочу, но это все. — И? — Мне тридцать, Наз. Я хочу детей. Я все время на тесте, если не сейчас, то я не рожу. — И? — Хуи, — мрачно сказал Марк. — Все ты уже понял, че выебываешься. Сделай мне ребенка, Наз. Прошу тебя. И я навсегда исчезну из твоей жизни. Я знаю, что ты не причинишь мне вреда или боли. Я знаю, что у тебя отличные гены. Я бы предложил заплатить за это, но так ты меня точно нахуй пошлешь, так что я просто прошу тебя. Назар молчал. Ну, просто в голове не было слов, так бывает. Когда они, наконец, появились, он смог оформить вопрос: — Как ты себе это представляешь? Ты съебал, потому что тебе показалось, что я воспринимаю тебя, как телку. А вот то, что я тебе сделаю ребенка и тебе придется, прям как телке, Марк, рожать через пизду, тебе норм? — Наз, — сказал Марк и его лицо все еще было каким-то сияющим. От солнца, что ли. — Я съебал пять лет назад. Сейчас бы я не съебал. Я разобрался со своей дисфорией, и подготовился к тому, что хочу родить. Я перестану временно колоть тест, до наступления…кровотечений. Назар открыл рот, подумал немного, закрыл обратно. Снова открыл: — Бро, не мое дело, конечно, но ты сколько лет гормоны юзаешь? Лет пятнадцать? Ты уверен, что, ну, твоя матка она…она ок? — Она ок, — пожал плечами Марк, как будто речь шла не о его матке. — Я ж не делал гистеро. Иногда, когда забываю уколоться несколько недель подряд, она даже напоминает о себе. Плюс, я осмотрелся вчера днем. Так что да, я фертилен. Наз, пожалуйста. Сделай мне ребенка. Назар смотрел в эти бестолковые, но льющие свет и тепло глаза, и думал, что никогда он в этих глазах такого не видел раньше. Никогда Марк не был таким сиющим, золотым, ласковым, плавным в движениях. Он повзрослел. И стал красивым настолько, что глаза слепило от этого Короля-Солнце. И Назар, честное слово, не знал, что было в его голове, когда он услышал со стороны свой голос. Голос сказал: — Позвони мне, когда у тебя начнется…кровотечение. — Я позвоню тебе, когда пройдет две недели от начала, — мягко сказал Марк. — Спасибо тебе. *** — Надо же, — ехидно сказал Степа. — Полгода я жил со щеткой для обуви, а потом является его светлость Назар Юрьевич Обладает, и Марк бреется. — Я бреюсь не ради Обладает. — Твой новый слоган? Марк выглянул из-за косяка, точно тот грустный и озадаченный кот из мема, смерил Степу взглядом и снова исчез. Еще некоторое время раздавался лишь шум воды, потому что Марк смотрел в свое отражение и не знал, что сказать. Да, он напечатает этот слоган на футболке и будет продавать в Non Citizen Store по три пятьсот за штуку. Ссылка в описании. Он посмотрел еще раз на свою мрачную рожу, сделал несколько вдохов по гимнастике и одним махом сбрил всю свою брутальную красу. Она ему нравилась, вообще-то, но слово за слово, хуем по столу, и вот он с тримером, да там еще и на подбородке проплешина, не растет нормально, хоть тресни, да и хуй с ней, с этой бородой. Не идет она ему. — Ба, — фальшивым голосом возрадовался Степа, едва Марк выполз ему навстречу. — Кого я вижу, Маркас Маркулис образца двадцать третьего. На кой хуй ты ее вообще отращивал, я не пойму. — Степа, ты не помогаешь. — Ты мне платишь, чтобы я тебе треки сводил, бро. Я тебе треки свожу. — Бля, да ты сам мне сказал, что борода топ. — Я комент на стриме читал, Марик… Марк сморщился всем свежевыбритым ебалом и потер щеку ладонью: — Закрыли тему. — Закрыли, — покладисто согласился Степа и засобирался сразу же, готовый стартануть с места. Марк закрыл за ним дверь и понял, что теперь ему нечем себя занять, так что начал занимать себя своим любимым делом — ебать себе мозги. Ладно, не мозги. Мозгов у него не было и ему стало сильно легче, после того, как он признал это. Меньше шансов не оправдать ожидания. От тебя мало чего ждут заранее, если ты тупой, и тогда очень легко удивлять. Назар вот очень удивился. Назар тогда вошел и был…точно таким же и одновременно совершенно другим. Он стал загорелым, еще более жилистым, но глаза остались такими же, хоть он и начал прикрывать их очками, а еще — исчез септум, и разговаривал он, почему то, теперь так, словно его на одну сторону парализовало, но это было по своему самобытным и милым, Марк даже засмотрелся. В какой-то степени, разговор можно было считать успешно прошедшим, но что-то тянуло в подреберье, что-то, что не давало выдохнуть, мол, все получилось. Марк даже подумал, что Наз следующим разом не возьмет трубку, ведь он не подавал ровным счетом никаких признаков жизни, но все равно перестал подкалывать по графику, все равно испытал какой-то странный трепет в желудке, когда проснулся ближе к концу апреля, а шорты были в крови. Это всегда вызывало у него проблемы с собственным восприятием, потому что когда он раньше сталкивался с этим, приходилось мириться, подкалывать не одну, а две ампулы, и беситься с тампонов: у Марка не гнулись запястья из-за туннельного синдрома после перенесенной короны, так что он не мог нормально вставить. Но не в этот раз. В этот раз Марк принял свою кровь с тихой радостью. Делало ли это его больным ублюдком? А хуй знает. Марк отсчитывал дни, бесился с тампонов, дописывал альбом. Назар взял трубку, сказал странным голосом: «Ну и отлично» и пообещал приехать в срок. У них было три дня. Накануне Марк вызвал клининг, записался на депиляцию и трижды сменил постельное белье, прежде, чем приехал Степа, влил в него рабочие 50 грамм, и отвлек новыми сэмплами. Они закончили под утро, а потом Марк пошел и сбрил свою бороду. А потом Назар позвонил в дверь, как тогда, в феврале, словно это было вчера, и словно не было никакой зарождающейся весны, но Марк открыл, и весна зародилась в нем. Назар скромно помахал ладошкой и показал свою сумку: — Привет. А где борода? Можно у тебя переночевать пару дней? — Эээ, — невоспитанно сказал Марк. — Сбрил. Она мне не шла. А ты не в Лондоне, что ли, был? — В Питере, — признался Назар. — Прилетел два часа назад. Обратный во вторник. Пустишь? — Оставайся до вторника, — сказал ему Марк и распахнул перед ним дверь. — Мой дом — твой дом. — Вот давай без этой хуйни, — буркнул Назар, стаскивая кроссовки. — Нет, давай с этой хуйней. Руки помыть сейчас сразу налево, вторая дверь, дальше кухня, из кухни вход в гостиную. Остальное покажу потом. Ужин? — Два часа дня, — сомневающимся тоном сообщил Назар и встал посреди прихожей, смотря на Марка совершенно непонятно. Взгляд у него был нечитаемый, но он хотя бы не начал спорить насчет «этой хуйни». Какой именно хуйни, Марк, увы, так и не понял, но собрался с мыслями и пожал плечами: — Обед? — Можно. — И Назар улыбнулся. Это было…странно. Назар ходил по дому в широченных серых штанах и безразмерной футболке с розовой уткой на боку и мелкой розовой надписью на груди. Марк пригляделся, там было написано «b.diсk». Как это было связано с уткой, он так и не понял, да и не задумывался. Ему, блядь, было странно и…стыдно. Потому что, ну, честно, они же оба знали, зачем Назар приехал. Только Назар ходил, вился вокруг, и вел себя так, словно просто зашел в гости, или, что еще хуже, словно они снова дружат, сначала просто дружат. Марк был как будто там, в Питере пятилетней давности, в оке бури, в вечных мувах, в тотальном ощущении общности. Потому что Назар не злился на него. Не был напряжен. Не нес с собой обиды. Не высказывал претензий. Не смущался неудобств. Он просто таскался за Марком, рассказывал, как долетел, вкусно кушал, отдуваясь, пил чай, а у Марка щемило в сердце. У него все это могло быть, не понарошку, не на три дня. Навсегда могло быть. Если бы не зассал. Марк не выдержал, остановил его посредине кухни и обнял, не спрашивая разрешения, укутал в себя. Назар вздрогнул и замер, Марк не видел его глаз, да и не хотел — вдруг там что-то. Марк этого неведомого чего-то очень боялся. — Ты чего, — глухо сказал Назар, и его руки опустились поверх рук Марка, — Все в порядке? А Марк был в порядке, он просто очень соскучился. Только не знал, как сказать об этом, потому что просто не умел. Он умел много разных вещей. А вот любить его не научили, и он давился этой любовью, она не помещалась в нем, не давала вздохнуть. — Я в порядке, — скрипнул Марк, и все таки не выдержал, заглянул в глаза, боясь, что передумает, и ему снова придется врать, сказал быстро: — Я боюсь. Ты можешь помочь мне? В глазах у Назара не было ничего такого. Никакого абстрактного чего-то. В глазах Назара было спокойно, а еще понимающе. Ебаный Назар как всегда все понимал, в то время как Марку эта суперсила никогда не была доступна. Пиздец несправедливо, если честно. — Помнишь, ты пришел ко мне, потребовал, чтобы я намешал тебе рома с колой, и лайм, «чтобы вкусненько»? Голос Назара был везде, вокруг, внутри, снаружи. Как эхо, как странный приход, ожило воспоминание, как будто вчерашнее, но Марк не долбил около десяти лет и не обнимал Назара около пяти, что было, по сути, одним и тем же. Зависимостью. Разной, но зависимостью. — Когда это было? — Слабым голосом уточнил Марк и посмотрел Назару в лицо, хорошее, ясное лицо. — В наш первый раз. Ты боялся тогда? — Нет, — не раздумывая, ответил Марк. — Это же был ты. — Это и сейчас я. — Ага, — глупо сказал Марк. — Это и сейчас ты. И я. Только я тогда не поступал, как шакал. — А ты представь, что ты не поступал. Представь, что ты как будто там. И Марк попробовал. Вышло, блядь, на редкость хуево. Он на вкус ощутил свой тогдашний страх и покачал головой. Он не хотел забывать своих проступков, ему, блядь, было тридцать, и он смог их проработать. — Неа. Лучше я буду как будто тут. И тогда Назар сказал «О», но это было совсем как прежнее «О», не разочарованное, а такое…как будто умиленное «Ооо», а Марк успел за те полгода распробовать сто тысяч оттенков назарова «О», он знал, блядь, как определить, какое «О» прозвучало в этот раз. И тогда Марк поцеловал его. Как будто это «О» ему давало разрешение. Назар ответил, с охоткой, задышал шумно, потом отнял губы, внимательно посмотрел в лицо, Марк уже как будто успел забыть, какие у Назара умные глаза. Умные глаза препарировали его с энтузиазмом энтомолога: — Сейчас? — Спросил Назар и его рука легла на талию, точнее на то, что от нее осталось, обожгла и замерла там. Марк изо всех своих сил постарался рапортовать бодро и спокойно: — Нам нужно привыкнуть друг к другу. — Я от тебя и не отвыкал, — тихо ответил Назар. *** Однажды Оксимирон сказал Назару «Братан, ты ебнутый», а спустя десять лет Назар согласился сделать бывшему ребенка. Как-то так он начнет свою автобиографию, подумал Назар, роняя Марка на пол, потому что до кровати нужно было идти, а сил идти не было, не сейчас, не когда Марк стаскивает футболку и неловко жмется, потому что под футболкой гектары сливочной кожи, под футболкой мягкие складочки, под футболкой шрамы и те же розовые соски, а Марк прикрывается руками, смотрит возмущенно, потому что пол. — Прекрати, — строго велел Назар. Марк прищурился и в пику раздул гневно ноздри: — На улице не май. — Май будет через три дня, — пообещал Назар и заткнул этот рот своим, обхватил за плечи, бестолково и неловко прижимаясь всем телом, потому что хоть он и не отвыкал, и Марк под ним был таким же, но одновременно с этим он был совершенно другим. Май будет через три дня, закроется за Назаром дверь этого дома, и он снова будет ждать, позвонит Марк или нет. Он передумал сорок семь раз за время, пока ждал звонка, с февраля по апрель. Он трижды чснул Марка, дважды сходил к терапевту, выпустил дисс на Гришу и окончательно смирился с мыслью, что Марк его не отпустил. Возможно, и никогда не отпустит. И тогда он собрал свою сумку, купил билет и улетел в Лондон, в котором Марк сбрил бороду, потому что она ему не шла (потому что так сказал Назар), в котором бесцеремонно свалил Марка на пол и прижался губами к шрамам на груди. К каждой отметине боли, которую Марк перенес. Это была их общая вина и Назар не мог позволить Марку нести ее одному. И даже не потому, что ему еще рожать. Марк распахнул свои чайные глазищи и возмущенно уточнил: — Ты там спишь? Назар расхохотался, сполз с него, поднялся на ноги и протянул руку: им было по тридцать, кому-то больше, какой, к черту, секс на полу? — Пошли в кровать, — просто сказал он. Марк позволил себя увести, туда, где уже показывал: тут постельное, тут полотенца, там гостевая, если ты захочешь спать отдельно. Он молчал всю дорогу и расщедрился уже присев на краешек матраса: — Я не так себе это представлял. У него в кулаке была зажата футболка, а лицо было задумчивое и смущенное. — А как? — Полюбопытствовал Назар и принялся неспешно раздеваться. — Если ты полагал, что я войду, вздрочну, спущу в тебя и уйду до следующего раза, то тебе лучше было воспользоваться услугами ЭКО. Марк поднял на него глаза и заалел ушами, рот приоткрылся возмущенно: — Слышишь… — Слышу, — насмешливо согласился Назар и отложил очки. Мир погрузился в мягкую неясность. — Душа моя, прости, конечно, бля, но ты попросил меня переспать с тобой, а не хуячить быком-осеменителем. — А то это, типа, не одно и то же, — где-то в тумане промямлил Марк и Назар наощупь нашел его, положил ему ладонь на грудь, мягко толкая назад. — Типа — не одно. Марк так отчаянно боялся, хоть и пиздел, что проработал. Он так боялся. Он бросался в поцелуи, а потом ершился, не выпускал из пальцев свою навороченную электронку, от него в три часа дня пахло ромом, и у него были…растерянные глаза. Назар склонился, поймал эти глаза в фокус, вгляделся в них. — Я хочу тебя, — просто сказал он. — Всегда, блядь, хотел. Все это время. Не переставал ни на день. Отрицал, пиздеть не буду. Но хотел. Не бойся меня, пожалуйста. Все, что я сделаю — не причинит тебе боли. — Я боюсь не боли, — сказали будто бы глаза Марка, а не он сам. — Я знаю. Но еще меньше нужно бояться показаться мне не так, как ты привык себя видеть. Марк вздрогнул, прикрыл глаза, на коже затемнились ресницы. — Я могу, как нехуй делать, тебе до вечера затирать, что ты красивый, мужик. — Назар поймал на кончик пальца эти ресницы и легонько погладил их. — Если ты хочешь этого — скажи. Я попрошу тебя только об одном: говори со мной, пожалуйста, блять. Обо всем, что тебе не нравится, некомфортно, не устраивает. Говори со мной. — Ты слишком философ для того, кто сложил свой хуй мне на колено, — выдавил Марк, распахнул глаза и засмеялся, легко, без напряжения, оно лопнуло, как шина на велике, Назар скосил глаза вниз, ухмыльнулся, и выловил краешек пояса марковых шорт, и вытряхнул его из этих шорт, потому что это было то, что нужно было сделать еще там, на полу, в кухне. — Ты слишком выебываешься для того, кто не носит белья, — тяжелым голосом сказал Назар, и посмотрел туда. Туда, куда он хотел забраться языком, пальцами, членом, и остаться там отныне и присно, и вовеки веков, аминь. — Не смотри, — зашевелился Марк, попытался выпростаться, возмущенно зафырчать. Назар покладисто отвел взгляд, подумал немного, и честно признался: — У меня уже минус шесть, а я очки снял. Я ничего не увидел, Марк, бля буду, ничего такого, чего бы ты типа не хотел показать. Тем более, что ты хотел показать. — Ты хоть членом в дырку попадешь? — Уточнил Марк после долгого раздумья, и тон его был насмешливым, но нежным-нежным. — Давай проверим. И они проверили. То есть, сначала Назар выловил в этой неясности окружающего мира теплые пальцы, влажные, сжал в ладони и нашел губами губы Марка, и это бесконечное сравнение этого Марка с тем Марком так заебало Назара, что он не сходя с места поклялся быть именно с этим. Не было никакого «как будто там», Назар был здесь, Назар был тут, по радио играла навязшая в зубах Bécane, и Назар чувствовал ее на тысячу процентов, плевать было, что текст говорил не о любви, читать нужно было между строк, целовать Марка нужно было так же, как затянуться и гнать на 180, нет, еще лучше, так что же это было, если не любовь? Марк позвал его и он пришел, накрыл своим телом, обхватил ладонями лицо, вжался в губы, прохладные, мягкие, со вкусом той странной жижи. Барбарис, вот что это было. Назар соврал себе, что целью было две полоски, и простил сам себе же эту ложь. То, что это ложь, он осознал, когда бедра Марка, ужасно сильные, полные, обхватили его за талию, лодыжки скрестились за спиной, из тумана вырисовался малиновый приоткрытый рот, и Назар вставил, и было узко, и в глазах напротив мелькнуло что-то вроде удивленного узнавания, а потом Марк дотянулся губами и сказал ужасную грязь. Марк сказал: — Можешь…вынимать полностью и вставлять? Цель в виде двух полосок вспыхнула синим пламенем и осыпалась у кровати, в которой Назар удерживал Марка за плечи на месте, а сам Марк сминал в пальцах изголовье кровати: ошкуренное дерево сминалось, будто картон. Назара от этого ебануло так, что он больше не смог быть осторожным: мужик под ним явно тягал сотку, где-то в перерывах между фитом с Гришей и просьбами ебать, вынимая полностью и вставляя вновь. Кажется, Назар этого мужика любил. Кажется, Назар кончил раньше, потому что когда смог снова открыть глаза, Марк был совсем близко, почти ясно, смотрел просяще и губы у него были весь искусаны. — Можно я, — сказал Назар, помотал головой, подышал немножко ртом, — Нет, не так. Уже же попало все, куда надо? Марк пожал плечами, у него было совсем глупое лицо. Назар поцеловал это лицо в губы, те самые, искусанные, выскользнул (с оглушительным хлюпаньем), и его даже хватило на то, чтобы сползти вниз, неловко, толкаясь локтем, но сползти, потому что, ну честно, он не мог ебать Марка Маркула и не отлизать ему. — Здравствуй, — сказал он Марку между бедер. Марк звучно огрел его ладонью по плечу. — Как твои дела, солнышко? — Заткнись, пожалуйста, — взвыл Марк и брыкнулся. Назар заткнулся послушно, но только потому, что занял свой рот чем-то более важным: воздаянием почестей. Он перемазался аж до бровей, язык прижимал плотно, но успел сделать лишь несколько уверенных движений перед тем, как Марк завздыхал, попытался придушить Назара бедрами, прерывисто дыша, рыкнул, и что-то еще проделал со своим восхитительным голосом, отчего у Назара вся шерсть дыбом встала. Они остались там, Назар, уткнувшись лицом в низ живота Марку, и Марк, невидящим взглядом смотрящий в потолок. Он дышал поверхностно и не шевелился. — Ты в порядке? — Уточнил Назар и ужаснулся своему голосу, таким было впору завлекать девственниц в пучины разврата (именно в пучины и именно разврата). — Марк? Марк поднял голову, и Назару отчаянно захотелось видеть его лицо, он подтянулся на руках наверх, заглянул в глаза: те стали чуть более осмысленными. — Ты картавишь, — заявил Марк и лицо у него было такое хорошее и ласковое. — В слове «Марк». Я впервые такое слышу. Чтоб именно в этом слове. Назар открыл, было, рот, но Марк стиснул его так крепко, что говорить как-то стало не о чем. Спустя тысячу лет Марк сказал: — Все-таки, дрочка не то же самое. — Что угодно не то же самое, — откликнулся Назар. — Секс — то же самое. — Секс с кем угодно не то же самое, что с тобой. Сверху все затихло и молчало добрый десяток минут, Назару было плевать, сколько они так лежали, было хорошо, устало и легко во всем теле. А еще — охуенно было. Уютно. Потом Марк нашел его голову ладонью, потрогал кончик носа; Назар прикусил эти пальцы легонько. — Я пиздец хочу жрать, — сказал вдруг Марк. — Пошли пожрем. Назар счастливо вздохнул. *** Апрельский Лондон это совсем не то же самое, что февральский. В февральском Лондоне было солнце, но злое, холодное, скользило бесцветно по лицам, и дома было холодно, и пол был ледяной. Зима. В апрельском Лондоне тоже было солнце, оно шпарило, шпарили батареи, было жарко и до одури хорошо, и окна были распахнуты настежь, в них лез прозрачный, высокий вечер, солнечный и теплый, с длинными тенями и розовым небом на горизонте, лезла весна. Назар то и дело вылезал в окно, борясь с вечером, дышал полной грудью, из одежды на нем была двухдневная щетина, часы и кольцо. Марк не мог насмотреться. И на вечер, который плавился под сумасшедшим лондонским апрельским солнцем третий день, и на Назара. То ли вчера, то ли сегодня, Назар захотел поехать в Икею, потом передумал, и потребовал сгонять в Грин Парк, потом снова передумал, в итоге они остались дома, договорившись посмотреть Пацанов, но вместо этого до семи часов не вылезали из кровати. На испачканную простыню смотреть было стыдно. На подушки тоже. На себя Марк посмотрел в зеркало впервые ближе к вечеру. В зеркале отражалась хорошо потасканная шлюха из Кеннинг-тауна. Марк не выглядел так никогда в жизни. Никогда у него не было такого откровенно…использованного вида. Он задумчиво смотрел в глаза своей похабной копии, раздвинул слегка бедра, обнажая искусанную мякоть, но не успел даже ужаснуться: Назар возник из темноты в зеркале, обнял под грудью, плотно прижав ладони к животу и увел его обратно, хвастая тихим и низким голосом, что успел сменить постельное. Больше в зеркало Марк не смотрел, ему было не нужно, зеркалом стали глаза Назара. Ему перестало быть нужным зеркало, телефонные зарядки, одежда, календари, справедливости ради, однажды ему не понадобилась зубная щетка, и он уснул так, с нечищенными зубами, кошмар-то какой, а потом он проснулся, запаниковал, а Назар поцеловал его в утренний ужасный рот, и Марк как-то сразу успокоился. В общем, решил Марк, те, кто не могут поцеловать партнера в утренний нечищенный рот, слабы и не переживут эту зиму. Марк вот ее пережил. А потом все закончилось. В ночь на вторник Назар собрал сумку, изымая свои шмотки по всему дому, сел на краешек дивана сиротинушкой, и посмотрел в глаза: тоскливо, подслеповато. Марк чуть не сказал «не уезжай, пожалуйста». Марк чуть не признался: мне так хорошо с тобой, так спокойно, Наз, мне давно так не было спокойно, я не ощущаю счастья, но это что-то близкое к нему, Наз, оставайся, давай это будет наш ребенок, Наз? Но он не сказал. — Я тебе напишу, — вот что он сказал, независимым тоном, не вяжущимся с тем, что он сидел у ног Назара на ковре совершенно голый. — Я сделаю тест и напишу тебе. — Хорошо, — сказал Назар и это «хорошо» упало на пол, потому что было неподъемным. — Только напиши обязательно. Марк поднял на него взгляд и задохнулся, потому что в загорелом лице напротив не было и кровинки. — Но ты же приедешь еще раз? — Спросил он торопливо. — Ну, типа, ю ноу…Закрепить. Если я пойму, что не получилось. — Приеду, — просиял Назар, заблестел глазами, даже очки не спасли, и наклонился, находя маркову руку. — Я приеду, Марк. Он опять грассировал, все это время грассировал в слове «Марк» и Марк не знал, как дальше без этого жить. Так что он поднялся, налил обоим рабочие пятьдесят грамм, намешал с колой, всучил Назару стакан и потянул его за собой, в кровать. Это не сильно помогло, но Марк мог не думать о том, как дальше без этого жить, когда Назар укладывал его на бок и брал так, прижимал к животу ладонь плотно, толкался так, как Марку нравилось, вынимая почти полностью, и губы его беспрестанно шептали на ухо глупые нежности. Марк от этого сам становился глупым и пустоголовым. Зато было легко и просто, и не нужно было думать. Это было самым главным. Утром он сделал вид, что не проснулся. Потому что он знал, что не смог бы проводить Назара в аэропорт. Точнее, смог бы, но это было бы очень некрасиво, или даже красиво, но очень-очень больно. Марк опять испугался боли и тактически сделал шаг назад. Он еще не осознал это целиком, но уже подспудно чувствовал, что это было не просто шагом назад, а практически маршевым отступлением. Что поделать — Марк всегда был долбоебом, ему об этом даже Оксимирон говорил. У них получилось. В мае кровь не пошла, Марк сделал тест, и, о боже, конечно, блядь, там было две полоски. На самом деле, он сделал восемь тестов, так что у него было шестнадцать полосок. И тогда он сделал потрясающую по своей глупости (или гениальности) вещь. Уже вторую за эти месяцы. Он позвонил Назару и попросил его приехать. Это был очередной реальный шанс выйти сухим из воды, еще раз урвать три полные дня чего-то, похожего на счастье, и попытаться смириться со своими же условиями. И, конечно, Назар приехал. *** Назар полез целоваться, едва открылись двери зоны прилета: Марк стоял там, весь обтянутый джинсой, золотой, янтарный, с распушившимися кудрями и небритый, огромный, похожий на смущенного акиту с шелковыми ушами. — Я купил непромокаемую простыню, — заявил акита, едва Назар дал ему вдохнуть. — Поехали домой, а? Он так и сказал: домой. И они поехали домой, и Назар с каждой милей, приближающей их к дому, чувствовал, как перестает осознавать вообще хоть что-то кроме теплой руки в своей руке. В животе все переворачивалось. Он осознал себя в следующий раз в кровати, на той самой непромокаемой простыне, Марк сидел на нем сверху, держался за изголовье кровати и у него было очень сосредоточенное и вдохновленное лицо, будто он писал музыку. Золотой. За окном поджаривался Лондон. У окна поджаривался Назар, внутри у Марка было тесно, как в первый раз, хотя где-то на периферии сознания Назар помнил, как то ли час назад, то ли месяц, Марка сорвало и он жалобно хныкал, и просил побольше, Назар тогда не мог удержаться от того, чтобы забраться пальцами в адское пекло, Марк просил больше и Назар дал больше, и кончил, не прикасаясь к себе, когда увидел, как розовые, блестящие от смазки губки сомкнулись на запястье. А сейчас Марк сжимался так, что впору было скулить. Назар обхватил его, прижал к груди, заскулил, потому что хотелось, и снова забылся. Всплеск сознания наступил в ночи — он даже не понимал, который час. Марк спал, Назар смотрел в потолок и чувствовал непреложное счастье. За бортом осталось все. Он впервые ощущал себя таким голым и совершенно ничего не имеющим, ничего, кроме Марка, у него не было. То есть, за дверьми этого дома, конечно, было. Но оно стало ненужным и блеклым. Потому что тут, рядом, спал Марк. Назар расчувствовался и пошел спиздить сигарету. Ему нужно было переварить это ощущение. Но вместо сигарет в ящике стола он нашел горку тоненьких пластиковых штучек. На каждой из этих штучек было две полоски. Хитрый, мерзкий пидорас. Пиздобол высшей марки. Назар захохотал, перебил сам себя, чтобы не разбудить, нашел-таки сигареты, выкурил всласть одну в окно и вернулся в кровать, чтобы сложить там ледяные ноги на Марка и уснуть обратно. Три дня заканчивались, снова, и хитрый пидорас Марк заставил его прилететь, хоть нужды в этом уже и не было. В нем уже зрела жизнь и весна. Если Назар хоть что-то понимал в этой жизни, то понимал он то, что если ты любишь — ты простишь. Откровенную хуйню простишь. Со всеми «да как ты заебал» простишь. Любить будешь со всеми прыщами, растяжками на жопе, нечищенными зубами, грязной башкой. Даже с фитом с Гришей будешь любить. А если не любишь — то хоть сусальным золотом покрой, все равно не то будет. Назару не надо было сусального золота. Ну, может сосального золота надо, да, но Марк сам был сосальное золото. Пойнт был в том, что похуй было Назару на пиздеж. Все равно бы вскрылось. Главное было в том, что он нужен был Марку, так же, как Марк был нужен ему. Он нужен был Марку, а ему нужен был Марк и их неродившийся ребенок. Вот и все. *** К ночи Марк напрягся: Назар, почему-то, не собирал вещи. Он уже успел уложить в голове необходимость прощания, он успел доказать себе, что так просто нужно. А Назар не прощался. Стоял у плиты, поджав ногу неведомой цаплей, поджарый, загорелый, варил кофе. Марк любил его всем сердцем, но так просто было нужно, так что он пришел, ткнулся губами в изгиб плеча: — Ты успеешь собраться? Назар снял турку, дал пене осесть, помешал ложечкой, обернулся и полез целоваться. …вот почему это никогда не было просто «мы делаем ребенка». Назар так легко и бездумно целовал его, просто потому что захотелось, целовал так, что гнулись колени, в ушах глохло, и Марк даже не осознавал, что ему говорят. Он пялился на четко очерченные губы и в голове было звонко. — Что, — сказал он наконец, когда звон прошел. — Что ты говорил? — Ты придумал имя? — Терпеливо повторил Назар и потянулся за чашкой. Марк поскреб щетину на подбородке и помотал головой, было так сложно думать. — Не. Не строю планов заранее. Плохая примета. Типа, вдруг не получится. — Получилось же, — Назар кинул на него острый взгляд и принялся переливать кофе. — Ты же не собирался пиздеть мне до последнего, да? В голове снова зазвенело. — А, — глупо сказал Марк, и все, что он сделал, с этой секунды казалось глупым. — У нас получилось, — мягко объяснил Назар и накрыл ладонью его живот, в любом другом месте это было бы ужасным сопливым клише, но не тут, тут это было к месту. — И ты напиздел мне, что ничего не получилось. Марк, скажи что-нибудь. Марк молчал. Назар смотрел — но не с претензией, а так, словно ничего не произошло. Пил кофе, как обычно, по густоте напоминающий мазут, стоял диковинной цаплей, поджав ногу, и все было будто ничего не случилось, будто Марк не пиздобол. — Я, — начал Марк и понял, что не сможет сказать это все, что комом в горле, получилось только посмотреть побитым псом. — Ты уйдешь, да? — Да, — мягко ответил Назар. — Не ври мне, Марк. Никогда не ври. Марк не мог посмотреть ему в лицо. Но он мог принять с честью ответ. — Хорошо. — Шмыгнул он носом. — Я понимаю. А когда ты уйдешь? — Сейчас, — Назар дал ответ так легко, будто это не решало дальнейшую судьбу Марка. — Допью кофе и пойду. Марк кивнул, и почему-то ему резко захотелось одеться, будто то, что он в одних шортах, делало его совершенно голым и беззащитным. — На ужин что-то взять? — Уточнил Назар, и отставил чашку. — Ээээ, — глубокомысленно сообщил Марк. — Цветную капусту? — Ты умеешь готовить цветную капусту? — Понятия не имею, — пожал плечами Марк. — Но я научусь. — У нас закончился кофе, — обжег его взглядом Назар. — Я ухожу за кофе, а потом принесу тебе цветную капусту и ты ее приготовишь. И никогда не будешь мне врать. А я больше не буду лазить по твоим ящикам, ты только сигареты оставляй на виду. Ты понял? — Я понял, — торопливо согласился Марк и отбросил найденную в завалах подушек футболку. — Возвращайся быстрее. Назар посмотрел на него, как на неумного, но к этому Марк уже привык, так что позволил себе потыкать пальцем в загорелый бок, пока мылась чашка, позволил себе потискать Наза за жопу и даже сложить на плечо свою глупую башку, а потом он позволил себе поскрипеть немного принципами и расколоться: — Не уходи совсем, пожалуйста? Я обещаю, что не буду съебываться, как шакал. Назар посмотрел на него полминуточки, а потом поцеловал, а так, как у Марка автоматически закрывались глаза, выключалась голова и раздвигались ноги, когда его целовал Назар, то больше он ничего не увидел и не услышал, только хлопнула дверь, пока он остался торчать на кухне и трогать опухшие, зацелованные губы. Вареник, а не губы, безобразие какое-то. И сам Марк безобразие. И вся ситуация — вообще пиздец. Назар появился в дверях минут через десять, ужасно домашний, шваркнул на стол бумажный пакет и посмотрел подозрительно: — Накрутил себя, да? — Ты точно не уйдешь? — Вместо ответа спросил Марк. Ему важно было это знать, как воздух. — Хосспади, — воззвел к потолку очи-горе Назар, ухватил его за руку и потащил в спальню. Солнце падало за горизонт, такого жаркого мая в Лондоне не было очень давно. Назар лежал по диагонали на кровати и смотрел жадно и влюбленно, теперь-то Марк знал, что это было именно влюбленно. Назар смотрел влюбленно, пока Марк вытирался украдкой. Кошмар. — Не смотри, — сказал он Назару, — у меня по ляжкам потекло. Назар смотрел, и тогда он швырнулся в Назара салфеткой, тот поймал ее, развернул и уложил себе на бедра. Салфеточка тут же живописно повисла, напоминая белый флаг. — Детка, — со вкусом сказал Назар и закинул руки за голову. — Я сдаюсь. Детка заворчала утробно горлом: — Все, завод кончился? — Дай мне передохнуть, и я тебя заебу, — серьезно ответил Назар. — Хоть до родов скачи. — Ладно, — смилостивилась детка и ощутила небывалый душевный подъем: впереди была целая вечность, внутри ощущалось что-то, что было, наверное, похоже на счастье, и больше не было никакого «там», все они были как будто тут. — Ну и славненько, — Назар похлопал по постели ладонью, призывая, и Марк тут же приземлился рядом, заглянул в глаза: быть деткой, любимой и единственной ему так нравилось, господи. — Ирина, — сказал Марк и с удовольствием понаблюдал за глупым выражением лица Назара. — Че? — Если девочка, будет Ирина, — объяснил Марк и звучно чмокнул удобно подвернувшееся плечо. — А мальчик? — А мальчиков нам не надо. Дочка будет. Назар шмыгнул носом и улыбнулся, и Марк улыбнулся в ответ. fin. 04.02 — 21.02.