Метаморфоза

Достоевский видел ее не так часто, и всегда держался на расстоянии. Никогда не смел подходить к ней. Потому что она, величественная и властная, напоминала гигантские монументы, что возвышаются над скромными городами и еще более скромными людьми. Один шаг — она разрушит дома и убьет тысячи. Он — вирус, который проникает в легкие и выкашивает миллионы. Противные крысы, от которых начинают шарахаться во время чумы, хотя до этого без тени страха пинали ботинками. Достоевский незаметен и не примечателен, может, даже отвратителен, но он страшен. Заглядывая ей в глаза, пока она говорит с кем-то, рассматривая бледные аккуратные руки и светлые волосы, дорогую одежду и еле заметное движение пальцев, точно она пытается сдержать свою силу, но не дать ей совсем окаменеть, Федор все сильнее хотел быть рядом с ней. Но потом он смотрел в зеркало. Впалые глаза, сухая кожа, сальные черные волосы, обкусанные и потрескавшиеся губы, мятая и грязная одежда. Достоевский никогда не думал о гигиене слишком сильно — это неважно, это незначительно, особенно учитывая его великие цели. Ежедневный душ будет лишь занимать время. Вот только Кристи смотрит на него с отвращением. Старается даже взглядом не задевать, будто бы только от него у нее начнутся рвотные позывы. Она всегда держится на расстоянии, иногда недовольно щурится. Глупо делать что-то ради человека. Но, видимо, любовь, о которой так много говорили в книжках, даже ему не чужда. Любовь мешает, любовь… любовь нужна людям. Есть ли у Бога любовь? Или только холодный расчет, который он прикрывает светлым чувством? Достоевский шумно сглатывает, открывая шкаф. Достать денег на одежду несложно, и он осматривает содержимое полок. Новые костюмы, новые брюки и рубашки, все пахнут свежестью и новизной. Федор закрывает дверцы шкафа и направляется в ванную. Сегодня очередная встреча с Кристи. Вечером. Он придет туда один. Она, должно быть, думает о том, чтобы прийти в солнцезащитных очках и противогазе, чтобы скрыть от себя неприятный вид, но Федор приятно ее удивит. Вода смывает грязь и грехи, накладывает метку жалкого человека, что поддался животной похоти и странному щемящему чувству, что вырывало у похоти клыки. Чистые влажные волосы прилипают к щекам, спадают на плечи. Достоевский смотрит на себя в зеркало и трогает худое лицо с мрачным видом. Атрофированные ощущения не позволяют ему насладиться чистотой. Он — манекен, который он сам же преображает, лепит из него дорогую скульптуру, ломая пластик, заменяя его на мягкую и податливую глину. Дорогой костюм, уложенные волосы, парфюм, что щекочет приятно ноздри, постриженные ногти. Он выглядит идеально, прямо как мужчины из кино, которое смотрят женщины, влюбленно и разочарованно вздыхая. Достоевский что-то неземное, что-то нереальное. Гусеница, что на один вечер стала бабочкой, ради того, чтобы похоронить собственные крылья вместе с идеалами. Они встречаются в дорогом ресторане, к счастью, они оба могут себе это позволить. Агата выглядела блистательно, так же, как и всегда. Поразительно, что даже ради встречи с человеком, которого она наверняка сравнивала с бездомными, она так вырядилась. Достоевский точит глаза об ее золотой вид. Он хочет протянуть руку к светлым волосам, но тянется только к меню, чтобы заказать несколько блюд вместе с дорогим алкоголем. Разговор идет грубо и резко, небрежно, точно кто-то старается создать статую, только обрубая куски дерева. Но, несмотря на это, они довольно быстро приходят к соглашению. И вот сам ужин проходит только за переглядками. Достоевский порой мягко берет ее руку в свою, гладит запястье, а Агата хитро улыбается, изучает его, точно наконец-то начала видеть в нем ценность. Нет, не ценность, так, красивую картинку, что-то, чем можно насладиться и забыть. Это неправильно, Кристи должна принадлежать ему, только так он может вернуться к обычному состоянию, забыть про старания и сосредоточиться на своей цели. Но это невозможно. Он не может обрезать ее крылья — она просто выклюет ему глаза. Именно поэтому он ограничивается мелочью. Он ограничивается коварной улыбкой, он ограничивается прогулкой по ночному городу после ресторана, он ограничивается тем, как она пальцами водит по щекам, что-то говоря, ограничивается шумом Темзы, ограничивается молчаливой серенадой страсти. Скрип кровати — сладкое предсмертное знамение. Теплый тусклый свет разливается по комнате. В номере тихо, кажется, не слышно ни звука, даже собственного дыхания. Достоевский тянется к ней, но она только надавливает ладонью на его грудь. «Лежи смирно», — шепчет и садится на него, перебирая бледными пальцами вороньи волосы. Она щебечет что-то себе под нос, надавливает на его губу, пока Федор давится желанием, сдерживает порыв грубо повалить Агату на кровать, сжав ее запястья. Естественно, он не имеет никакой власти. Она ясно давала это понять весь вечер. У него нет власти, когда она целует его шею, ненавязчиво двигая бедрами, поддразнивая. Он только может положить ладони на ее бока и тихо-тихо мычать, чуть стыдясь, но все-таки умоляя продолжать. Агата укусит его за ухо — он мягко простонет, зажмуриваясь. Агата расстегнет рубашку — он будет беспомощно смотреть на ее грациозные руки, что своими прикосновениями доводят его до любовного безумия. Он уже никогда не будет собой. Скорее уж скорлупой величия. — Ты, оказывается, не такой урод. Даже наоборот… — она бурчит это, пока сжимает его волосы, а Достоевский расцеловывает ее грудь. Она тяжело дышит, кожа идет красными пятнами, ресницы чуть дрожат. Достоевскому не надо ничего — только наблюдать за этим, только видеть ее эйфорию, слышать довольные всхлипы. Ее тело — божественное откровение. Он гладит бледную кожу, целует ее, как умалишенный, он отвергает свою веру во все, лишь бы быть рядом с ней, лишь бы видеть притягательные бедра, лишь бы смотреть, как вздымается грудь, лишь бы упираться лбом в величественные плечи. Он пахнет духами и шампунями, она — властью и дорогими ресторанами. Их одежда сброшена на пол. Достоевский не может перестать смотреть в глаза Кристи. Она сидит на нем и царапает его грудь ногтями, стонет рвано и грубо каждый раз, когда Федор мягко толкается вперед, сам изнывая от желания и удовольствия. Достоевский не обращает на себя никакого внимания, не контролирует умоляющие всхлипы, возбуждение, что накатывает волной. Он всецело поглощен Агатой. Тем, как подрагивают ее ноги от напряжения, тем, как она певче мычит, тем как зажмуривает глаза, пока ее плечи берет дрожь. Темп рваный и грубый, она толкается сама, стараясь приблизить момент сладостной эйфории. И когда он наступает, она, потонув в мечте и удовольствии, расслабленно и довольно ложится рядом с Федором. Кристи мягко заправляет прядь темных волос за ухо, слабо улыбаясь. — Ты безумно красивый. Я бы могла поставить тебя, как скульптуру, чтобы ты радовал глаз. Она шутит, но Достоевский не отказался бы неподвижно стоять в ее квартире. Он был бы счастлив, если бы она легко съедала его взглядом, так же, как съедает пирожные во время важных встреч. Он обнимает ее и прижимает к себе, зарываясь носом в светлые волосы, и проглатывает признание в любви. Ей оно не нужно.