Любовь чиста, любовь покорна Любовь не знает мира грез. Лишь только, если вкусишь запах, Подохнешь среди острых чувств.
Старые пластиковые окна ходят ходуном от утреннего ветра, деревянные рамы поскрипывают от сменяющейся температуры марта, а лучи солнца даже не успевают проскочить сквозь открытую форточку, как теряются в задымленной дешевыми сигаретами кухне. Босые ступни трутся о холодный линолеум, а тело в старой толстовке прижимается спиной к покрашенной батарее, надеясь почувствовать тепло хоть от нее. Пальцы подрагивают от холода, сжимая тонкую сигарету, из раза в раз струшивая пепел в старую кружку на полу. Губы выдыхают тяжелый ядовитый дым, когда Хенджин откидывает голову назад, чувствуя затылком холодную стену с потертыми обоями. Глаза, не смыкавшиеся с трех ночи, ужасно болят, горло першит, легкие жгутся. Шум холодильника терзает голова — она готова расколоться надвое. И не понятно от чего сначала: от ненависти к себе самому, бесконечных мыслей самоугнетения, безразличности Феликса и его слишком резких слов, от удушающего дыма или все-таки гула холодильника. На грудь что-то давит. Зарывается в душу когтями, царапает, терзает, убивает. Горло что-то окольцовывает. Сжимает глотку, перекрывает кислород, душит. Подкатывает мерзкий ком, и Хенджин срывается в судорожном кашле. Практически закончившаяся сигарета отлетает в сторону, ладони сразу прижимаются ко рту. Он сдерживается, кашляет в себя, чем убивает легкие, потому что грудную клетку просто разрывает. Тело скручивается в клубочек, ногти кисти все также давят на губы, чтобы те не выдали лишнего. Позволил лишь только сдавленным хрипам и тихим вздохам меж выходить наружу. Он любит Феликса, даже если тот плевать на него хотел. Он любит Феликса и не желает будить пьяное тело под нехилой дозой в соседней комнате. Вряд ли семь утра на часах и скрученный на полу Хенджин заставят его обрадоваться новому дню. Хван лучше задохнется от кашля сам, чем покажет себя такого слабого Феликсу. Костяшки бьются о пол, когда Хенджин прекращает буквально откашливать внутренности. На ладони поблескивает кровь, и где-то внутри он пугается от увиденного, от боли, но наружу эмоции так и не выходят. Они притаятся где-то внутри, забудутся, а в самый неподходящий момент вспыхнут в голове яркой табличкой, существенным триггером и мыслями о самоубийстве. Он тушит тлеющую сигарету о стенки кружки со снеговичком, которую когда-то выиграл Феликс в какой-то лотерее, и она остается покоиться там еще с десятком таких же жалких окурков. Затекшие ноги все же способны держать и довести до раковины в ванной. Отрезвление не приходит даже с потоком ледяной воды, лишь пальцы леденеют под струей. Кровь с ладони красиво перетекает по пальцам, капает на пожелтевшие стенки когда-то белой раковины и тут же смывается прочь, оставляя розовый след. Хенджин закатывает рукава кофты, намочить их все же не хотелось. Покусанные губы немного щиплют от касаний. Хван морщится, но продолжает смывать кровь. Конечно, если бы его губ коснулся Феликс, если бы впился в них до крови, он был бы безумно счастлив. Он Хенджина не любит. Может, когда-то и любил, но точно не сейчас. Ли не думает о нем, когда уходит куда-то, а приходит через день-два. Не думает, когда раскидывает вещи по квартире, не думает смывать раковину после нового прокола мимо вены или выворачивания желудка, не думает оплатить аренду квартиры или просто сказать спасибо за то, что старший его фактически содержит и впахивает на двух работах ради него любимого. Но ему совершенно все равно. А Хенджин как верный пес: убирает после всех выходок или истерик, укладывает спать, когда Ли забредает в ночь в квартиру на шатающихся ногах, затуманенной головой и буквально падает у порога. Хенджин готов в любую секунду поговорить, поддержать, спасти, обнять, если Феликс того попросит. Но он не просит. И не попросит никогда. Зеркало показало отчаяние: перед глазами был не тот Хенджин, что напивался всеми видами алкоголя, ходил на все тусовки первокурсников и просто жил. Сейчас же был кто-то другой: до беспамятства влюбившийся, но не любимый в ответ. Хенджин, чью заботу не просто не ценили, но и не предавали значения ей вообще. Кто-то мертвый, с потухшим взглядом, что не пробирал насквозь, а просто вводил в депрессию. Кто-то ужасно уставший, измученный чувствами. Взгляд зацепился за собственные предплечья: белесые с красными будто расчесанными локтями, пятнистые предплечья, как если бы кто-то сильно-сильно держал его за руку. Где-то виднелись ссадины как от ногтей, а где-то белые линии от ножа. И если о происхождении последних Хенджин знал, потому что сам их и нанес, то остальные раздражения вводили в ступор. Еле касаясь кожи, Хван провел еще мокрыми пальцами по ранам. Тяжело вздохнул. Поднял тяжелый взгляд, останавливаясь на вымученных синяках под глазами. Резко развернулся, не желая больше видеть себя, и пошел прочь, стряхивая воду на пол. Газовая плита доводила воду в небольшой кастрюльке до кипения, пока Хенджин завороженно наблюдал за пламенем под дном. Он до жути не любил сладкую овсянку, но помнил, как Феликс уплетал ее с огромным количеством сахара, что аж десна выедало, за обе щеки, и каким радостным в те моменты был сам Хван, наблюдая словно за маленьким ребенком, поэтому и готовил ее. Знал, что днем Ли проснется, придет на кухню и увидит кашу. Не вспомнит Хенджина, но съест любимую кашу. Хвану тошнить от нее хотелось, но он упорно отправлял в рот ложку за ложкой вязкой сладкой пищи. Вкусовые рецепторы освежали память еще пару раз, напоминая, как в детстве мама отводила его в детский сад, и он каждое утро завтракал этой самой кашей, а потом шел гулять с другими. Последующие воспоминания, может, и приятные, но каша — отвратительная. Запив все терпким черным кофе, что хоть как-то перебивал сладость, Хенджин на желтом стикере написал записку младшему, как делал это всегда: «Доброе утро, я ушел на работу. Твоя каша на плите, приятного аппетита :) Если будешь уходить сегодня, постарайся прийти пораньше. Люблю!» Последние два предложения Феликс словно и вовсе никогда не читал: во-первых, никогда не приходил раньше полуночи, а на второе просто не отвечал. Их отношения развалились не так давно, но сам процесс уничтожения любви был начат намного раньше: в момент, когда Феликс стал пропадать с друзьями, а Хенджин специально игнорировал его из-за этого — обижался и любил, когда от утренних поцелуев не осталось и следа, а засыпать приходилось в холодной кровати без чужого тепла. Когда Феликс начал употреблять что-то запрещенное, убивающее. Когда Хенджин начал курить слишком много от чувств и когда грудь просто разрывалась. И наконец обрушилось все, словно мост, в один вечер со словами: «Я больше не люблю тебя, Хенджин. Просто не люблю, и мы ничего не изменим — ни я, ни ты. Пойми, Хенджин, я тебя не люблю.» И он знал, что все записки Феликс вряд ли читает и сразу отправляет в урну, но просто уйти тоже не мог. Не попрощавшись. Локти как по команде начали зудеть после сегодняшнего утра. Надевая рубашку, Хенджин несколько раз зависал на зеркале, когда ногти проходились по коже, делая ее красной, но зуд не прекращался. Откатив обратно рукава, чтобы хоть как-то остановить себя, он закрепил манжеты пуговицами, накинул пальто, схватил сумку с вещами и вылетел на улицу, завидев время на часах. Щеки сразу столкнулись с холодным ветром, как и полагается в марте, а зрачки сузились от ярких лучей солнца, еле проходящие среди крыш старых многоэтажек. По спине пробежался холодок, локти снова зачесались, а Хван ускорил шаг до остановки, забивая на слякоть под ногами и возможность поскользнуться, потому что как раз подходил его автобус. Сегодняшняя смена заканчивается около десяти вечера. Напарник заболел и выйти не смог, соответственно на выдаче заказов Хенджин остался один, что значительно пошатнуло нервы. Глаза болели и закрывались от недосыпа. Грудная клетка давило нещадно, еще не отошла от утреннего кашля, а Хенджин порой задыхался в новых приступах, вызывая недовольные взгляды у посетителей. На перекурах за зданием кафе холодный ветер пробирался под пальто, а лучи быстро рассеивались в густых облаках. Руки под рубашкой чесались, он пытался сильно расчесать зудящие места через ткань незаметно в промежутках выдачи и сбора нового заказа. Все попытки не увенчались успехов, а только больше начали раздражать. Посетители пускали недовольные взгляды и бурчания под нос, мол, работники кафе должны привлекать клиентов внешним видом, а не отпугивать их. А Хенджин плевать хотел и на их слова, и на свой внешний вид. Он сам был не очень-то ему и рад. Закрывать кафе пришлось самостоятельно, ведь сегодня была его очередь убирать помещение по завершению смены. Руки тряслись со шваброй в руках, а дыхание сбивалось после каждого промытого квадратного метра. Грудь будто сдавливало в тисках, не позволяя сделать вдох, а горло раздирало колючее чувство. И как бы Хенджину не хотелось вернуться в уютный дом, где его бы ждал любимый человек с приготовленным ужином и теплотой в сердце, где его бы встретил хоть кто-то с распростертыми объятьями и словами «Ты такой молодец, Хенджин!». Но его не ждал никто: ни уютный дом, ни любимый человек. Он был не нужен никому, бесполезен и неинтересен. Он был нелюбим никем и забыт всеми. Был лишним в компании любимого Феликса, ведь тот ему был совершенно безразличен, мешался на работе и правда отпугивал клиентов, был неспособным и странным студентом в уже брошенном университете. Хенджин был лишним будто в собственной жизни. Легче и правду было исчезнуть. Но Феликс в этом не виноват. Феликс… Феликс просто хотел веселья. Хотел интересных друзей и масштабных вечеринок, а не тихих вечеров в чужих объятьях. Хотел новый ощущений, а не жарких поцелуев. Хотел забавы, а не романтики. Ли Феликс хотел жить свободно, а Хван Хенджин хотел любви. Один получил то, что хотел, играясь с таблетками, шприцами, дозами и собственной не сходящей с уст улыбкой. А второй просто умирал внутренне, когда горло словно переставало дышать от пылких лепестков, а сердце протыкалось твердыми жгучими стеблями. Один веселится, а второй — умирает. Ведь так всегда: когда кому-то больно, кому-то заебись. Зайдя в квартиру, Хенджин действительно удивился стойкому запаху перегара в доме. Чужие когда-то яркие и поношенные кроссовки валялись в разных углах прихожей, а куртка неаккуратно висела на крючке. Феликс дома. Впервые за две недели он пришел домой раньше трех ночи. Вряд ли его сподвигла на это утренняя записка, но почему-то стало чуть легче на душе. На общей кровати в спальне посередине мирно спал Феликс. Уснул прямо в одежде, просто откинувшись на одеяло. Хенджин не стал включать свет, чтобы не дай бог не разбудить сопящее тело, но даже в темноте увидел разбросанные вещи из шкафа. Дверцы были раскрыты настежь, одежда скинута с вешалки — младший не знал утром в чем пойти что ли. Но Хенджин не будет из-за вечного беспорядка закатывать скандал, хоть и убирает его каждый день, не будет ругаться или кричать. Просто глубоко вздохнет, пособирает вещи, некоторые отложит отдельно, чтобы позже постирать, а то запах слишком химический и въедающийся во все вокруг. Перевернет Феликса на спину, чтобы стянуть джинсы и заменить их на домашние штаны, снимет теплую кофту, иначе тот просто запарится ночью, аккуратно накроет одеялом. Тот что-то пробурчит себе под нос, переворачиваясь на другой бок и раскидывая высветленные, уже сальные волосы по подушке, и вновь окунется в мир морфея. На кухне ящик с аптечкой растормошен вдребезги: какие-то таблетки откинуты в блистерах, какие-то из баночек рассыпаны по столу, инструкции раскрыты, а жидкости просто перевернуты — чудом остались целы. И Хван знал причину такого беспорядка именно здесь. Знал, что Феликс будет искать заветную замаскированную баночку, которую Хенджин утром удачно забрал с собой, а на работе смыл все в унитаз. За младшего безумно больно каждый раз, когда видит увеличенные зрачки или вспухшие вены, синяки на внутренней части локтей или покраснения у носа. Но он знает, что тот никого слушать не станет. Остается просто отбирать. Уже невозможно сосчитать, сколько ссор у них было на этой почве, сколько Феликс оставил царапин на чужих руках и сколько ненужных слов сказал, пытаясь отобрать свое. А потом сил на ссоры не осталось, только на молчаливые действия. Поэтому Хенджин молча убирает все со столешницы, выкидывая столько денег в урну напрасно, ведь вновь лекарства воедино он не соберет. Моет тарелку и кастрюлю от утренней каши, которые Феликс уплел еще с утра (явно с радостью), и мимолетно улыбается сам себе — хоть что-то от него Феликс все же принимает. Это глупо, очень глупо с его стороны. Ждать. Чего только ждать? Феликс не изменит своего отношения, не полюбит вновь. Любой другой бы его уже выгнал прочь еще после первых слов, но Хенджин не может. Хенджин слишком добрый, он слишком любит Феликса, чтобы просто выгнать того на улицу. Не сможет никогда. Будет умирать от усталости, будет отдавать последние деньги за квартиру, еду и проблемы, что приносит Феликс. Примет все, но никогда не выгонит «паразита» из своей жизни. Вода попадает на рукава рубашки, которую он до сих пор не переодел, приходится их закатить. И Хенджин знал, что не обрадуется увиденному: на руках остались царапины от ногтей, что выглядели не совсем здоро́во, внутренняя часть локтей была красная и в раздраженных вкраплениях, а былые пятна стали превращаться в кровавые. И вновь приходится взять аптечку, иначе белые рукава рубашки скоро станут залитыми кровью. Перекись печет ужасно, обеззараживая, когда Хенджин просто выливает ее из баночки на руку и шипит, губу закусывая. Руки словно ломают на части, а кожу разрывают. Под ней, словно перерезают стебли вен, хотя раны не такие уж и глубокие. Жидкость стекает в мойку-нержавейку, попутно смешиваясь с капельками крови, что будто наоборот начали активно проявляться. Стряхивает руки, но болезненные покалывания не проходят. Он медленно подходит к трухлявому подоконнику, на котором одиноко покоятся пачка сигарет и спички. Огонек вспыхивает в дрожащих пальцах, Хенджин делает болезненный, но такой нужный вдох дыма, и просто растворяется на полу в кухне, вместе с дымом. Он бы очень хотел подобно дыму разойтись по всей квартире, потом выйти в открытую форточку, смешиваясь со свежим воздухом, и больше никогда не вернуться. Смешаться с ветром, развеяться в небе и исчезнуть. Но ему остается лишь сделать новую затяжку с сожженными легкими, поджать к груди ноги и положить на них голову устало. Дни кажутся безумно одинаковыми и удручающими. Хенджин уже устал конкретно, но все же чего-то ждет. Наверное, кашля, что захватывает его в ту же секунду. И будто временная петля повторяется: Хенджин скатывается в комочек на полу, прижимая дрожащую ладонь к не менее дрожащим губам, на них сразу чувствуется влага — откашлянная кровь, но легкие не перестают саднить, а горло никак не перестает содрогаться в порывах. Весь рот в крови, ладони в собственной крови, дымящая и все еще зажатая в пальцах сигареты стала тоже красной. Был бы он психопатом — улыбнулся кровавой улыбкой, пугая всех подряд, но он не псих, наверное… он не уверен. Еле встав, он смывает с ладоней красные следы, зачесывает еще мокрыми руками темные волосы назад и подставляет рот под струю воды из крана. Покусанные губы снова дают о себе знать, когда Хенджин остервенело водит рукой по ним, стараясь убрать всю кровь. Вытирается кухонным полотенцем и возвращается к любимой батарее под окном. Выступающие кости на спине сразу чувствуют тепло, когда Хенджин снова прижимается к ней. Руки тянутся за пачкой, а сам он безмолвно молиться, чтобы в этот раз покурить нормально. И мысли снова возвращают в себя. Был бы он психопатом, улыбнулся кровавой улыбкой, был бы он психопатом — не чувствовал бы ничего. Ни моральной боли, ни едких чувств любви, ни привязанности. Вообще бы ничего не чувствовал. Расстался бы с Феликсом еще тогда, а может, и вовсе не начинал с ним отношений, и все было бы легче. Предельно просто. По крайней мере, сейчас он бы не подыхал каждый день в своих мыслях, надеясь почувствовать взаимную любовь или просто умереть уже. Голова просто переполнена ненужным, мысли спутаны между собой, а еще будто вокруг горла давят своим присутствием. Три таблетки снотворного на ладони являлись большим количеством, чем обычно. Они блестят под мигающей кухонной лампой на потолке, манят закинуть в горло в разы больше и дать себе отдохнуть навечно, они гипнотизируют собой, пока Хенджин думает, взять ли больше. Решает, что не стоит: закидывается этим количеством, быстро запивая пол чашкой воды, ведь горький вкус лекарств оседает во рту надолго. Прикрывает уставшие глаза, давя на глазницы, выключает мигающий теплый свет от лампы и погружается во тьму. Стоит пару минут, пока глаза не привыкнут, а после уходит в спальню, где Феликс уже, наверное, десятый сон видит. Хенджин отодвигается на край кровати, ведь Феликс развалился посередине и когда-то давно просил не прикасаться к нему во сне, — Хенджин помнил. Накрывается отдельным одеялом, ведь когда-то давно в пьяном угаре Феликс закатил истерику, что хочет спать под отдельными, так все и осталось, потому что Хенджин помнил. Он помнил все и всегда выполнял просьбы, хоть сейчас Феликсу было абсолютно плевать на то, где он спит, с кем и в каком состоянии. Белый потолок уже изучен на сто процентов, каждую царапинку, каждую неровность, Хенджин успел выучить за все разы бессонницы, а сегодня сил уже разглядывать нет. Он просто отключается, только откидывается на подушку. Даже не из-за таблеток, а просто нервного истощения. Если бы Хенджин нашел денег на психолога, тот непременно отправил бы его к психиатру, а дальше в больничку. Его симптомов было достаточно, чтобы закрыть его на полгода минимум, а там кто знает, может, и вовсе бы не вышел здоровым, а повесился бы в туалете. Петлю из веревки он делал примерно столько же раз, сколько временная петля повторяющихся дней была в его жизни — до жути много. Любой другой бы уже испугался в ужасе от такого, а Хенджин привык. Привык ненавидеть себя и желать скорого конца.***
Утром Феликс просыпается с адской головной болью и сухостью во рту. На шатающихся ногах доходит до кухни, наливает воду в стакан, попутно половину разливая из-за сонных глаз, роется в аптечки, ищет таблетку от головы. Находит все же, закидывает в рот и залпом выпивает стакан. А потом еще один, потому что во рту все равно сухо, словно комок шерсти закинули и тот там катается. Потом возвращается обратно к кровати, наконец замечая, что Хенджин все еще спит. И искренне удивляется, ведь такое случалось крайне редко, чтобы старший спал до полудня. Маленькие и ледяные пальцы нащупывают пульс на шее — жив, по крайней мере. Феликс, слабо выдохнув, отворачивается на другую сторону, снимая телефон с зарядки и начиная листать ленту инстаграма. Особых новостей нет, кроме висящих непрочитанных ночных сообщений от Джисона. Вчера, когда Феликс ушел к себе, Джисон остался зависать на чьей-то квартире и явно трезвым из нее он не вышел. HanJisung: Эй, Ликсс, тв уже дрма? Зря ты ушкл, тувт новые людм приехвли С товрамо Завтрв могк тебк отдать Напиши мнне потос И еще куча дебильных смайликов, причем каждый отдельным сообщением. Дурак. LeeFelix: Во сколько у тебя? Феликс уже хочет выйти из приложения и пойти на кухню за еще одним стаканом с водой, как на экране снова всплывает смс. HanJisung: Да хоть сейчас После все же утоления жажды Феликс идет одеваться. Крутится по комнате в поисках вчерашней толстовки, ведь та его любимая, совершенно не заботится о том, что не так далеко спит Хенджин, шумит как не в себя: то стул задел бедром, и ножки ужасный звук издали, то ударился ногой о ножку кровати громко выкрикивая маты себе под нос. Видимо, вчерашняя доза снотворного для Хенджина все же была достаточно большой, иначе бы в другой раз он проснулся бы в тот момент, как Феликс встал с кровати. Феликс захватывает с полочки ключи в прихожей, даже не замечает ровно стоящих кроссовок — Хенджин постарался, накидывает куртку впопыхах и выбегает в прокуренный подъезд. Запах совсем не смущает, потому что сейчас он направляется именно в то место, где сама квартира будет не просто прокуренной.***
Хенджин просыпается примерно к двум часам дня. Темные волосы спутаны на мягкой подушке, а повернув голову на место Феликса, он замечает боковым взглядом маленькие красные пятнышки. Довольно свежая кровь покрывала серую ткань наволочки. Скорее всего, он кашлял во сне, ведь во рту чувствуется металлический вкус. Доходя до ванны, Хван снова начинает терзать собственные руки, уже не заботясь, какие следы потом оставит. Отросшие волосы на затылке щекочут шею, отчего та тоже начинает чесаться. Ногти царапают шею, когда Хенджин чистит зубы, когда заваривает крепкий кофе на голодный желудок, когда курит по пути в магазин и заходит в старую квартиру, за которую уже срок подходит платить аренду. Зарплата будет через недели две, если без задержек, а платить нужно через несколько дней. Раздражает. На обработку ран Хенджин забил еще после вчерашней боли от перекиси. Слишком больно, а руки только сильней покраснели, поэтому он просто моет их с мылом после улицы и откатывает длинные рукава кофты обратно, чтобы не видеть этих царапин, что будто стали даже объемней. Телефон в кармане штанов вибрирует и заигрывает мелодией, сообщая о звонке, стоило только ему перешагнуть порог кухни. «Ликси» высвечивается на разбитом экране. »…Да, да, давай еще одну, я сейчас подойду,» — из трубки доносится посторонний шум, на заднем фоне громкие крики и смех, а знакомый голос Феликса обращается явно к кому-то постороннему. И больно от собственных мыслей, ведь Хенджин для него теперь тоже посторонний. — Привет, все хорошо? — обычно Феликс никогда не звонит и никогда не пишет. «О, привет, Джинни!» — смеется в трубку Феликс, словно звонит не ему. «Джинни». Такая форма имени из любимых уст звучит слишком правильно и слишком больно. Феликс давно не называл Хенджина так, он вообще мало с ним разговаривал, а уж ласково так тем более. И старший понимает — Феликс либо под слишком сильной дозой, что способен увидеть единорожков на потолке, либо под литрами алкоголя и способен лишь только рухнуть на месте. Ни одно, ни другое не радует. «Слушай, я сейчас у друга и о-очень проголодался. Ты не мог бы к восьми вечера сварить мне кашу, пожалуйста? Я приду вовремя,» — старший знает, что под конец просьбы Феликс расплывается в пьяной улыбке, но все равно тепло разливается на душе. Глупо, очень глупо со стороны его чувств. Мозг знает, мозг понимает, но сердце остановить не может, когда оно почувствовало не давление, не тянущую вечную боль, а что-то хорошее, приятное, как пластырь и поцелуй мамы сверху, когда поранился в детстве или теплая кровать во время тихого часа в садике. Слова Феликса, весь Феликс слишком сильно действовал на Хенджина: лишь слово скажет, а он уже будет готов простить его за все проступки и прибежать по первому зову. Глупый Хенджин, бессовестный Феликс. — Хорошо, — тихо отвечает Хенджин, поджимая босые ступни к груди, теснясь на небольшом стуле у кухонного стола. — С сахаром, как ты любишь? — знает ответ наперед ведь. «Да-а-а,» — тянет Ликс, явно представляя уже, как будет есть, чем снова вызывает теплую улыбку на губах Хенджина на другом конце провода. «Спасибо! Мне уже надо идти, я приду к восьми, Хенджин, не забудь.» Только «мгм» успевает выдать Хенджин, когда резкие гудки врезаются в слух, вновь возвращая в больную реальность. И Хенджин приготовил к восьми, как и обещал, а Феликс нет. Феликс не пришел ни к восьми, ни к девяти, ни к десяти. Заявился ближе к полуночи с нечетким взглядом и трясущимися руками. На кухне под мигающей лампой сидел Хенджин, положив локти на стол и на них же голову. Уснул. Тарелка уже остывшей сладкой каши стояла рядом, любимая ложка Феликса и кружка зеленого чая. Феликс опускает на стул рядом и аккуратно рукой трясет чужое плечо, мол, просыпайся. — Эй, Хенджин, — шепчет тот, — я пришел, просыпайся. Хван резко поднимает темную макушку, слегка испугавшись. Видит перед собой улыбающегося Феликса, переводит взгляд на часы на стене около и в груди становится больно. И вновь Хенджин надрывает глотку в ужасном кашле, задыхается, уже зная, что ладонь мокрая. Боковым взглядом замечает, как улыбка на чужом лице меркнет, но больше ничего не видно: ни жалости, ни сожаления, ни любви. Феликс отходит в сторонку на шаг, слегка встревоженный, и молчит. Хенджин подрывается с места, быстро обходя Феликса, направляется в ванную и запирает деревянную белую дверь. Спиной опирается о поверхности и скатывается вниз, потому что ноги не держат и в глазах темнеет. Легкие горят огнем, горло расцарапано кашлем, а руки и шея собственными ногтями. На ладонь выплевываются целые сгустки крови, и губы впервые дрожат в страхе, а не безразличии. Ему ужасно больно и немного страшно, его ломает, царапает и убивает внутри, а Феликс, сидящий на кухне, тому виной. Его слова, как мед на душу с тысячей ран, его взгляд, как прекрасная роза с жестокими шипами, а светлые волосы и яркая улыбка, как сияющее солнце, что опаляет до солнечного удара. Хенджина терзают собственные чувства и выходящие из горла лепестки тому подтверждение. Огненно-красные, смешанные с темной кровью, тонкие и ломкие откашливаются на холодную руку. Глаза увеличиваются вдове от увиденного, а сердце заходит в бешенном ритме, пока Хенджин тихо пускает одну слезу на полу в ванной, прижавшись к белой двери. Теплая вода вновь уносит все ужасы в раковину, и спустя минут пять в ванной Хенджин наконец выходит обратно. На кухне сидит Феликс с нечитаемым взглядом, устремленным куда-то на тарелку каши. — Ты опоздал, Феликс. И каша остыла, давай подогрею, — Хенджин взял тарелку в руки, пересыпал кашу в кастрюлю, поставил греться на плиту и сел напротив Феликса. — Почему ты опоздал, Феликс? — тихо спросил Хенджин, вглядываясь глаза напротив. В них не читался стыд, не читалось сожаление. В них не было ничего, кроме зрачков, размером с луну. — Я немного потерялся во времени, — широко улыбнулся тот, щуря глаза. Феликс был безумно красив, как ангел. Высветленные шелковистые полосы местами доходили до плеч, а кончики челки красиво мелькали на россыпи веснушек. На одном ухе виднелась красивая сережка с солнышком, и Хенджин удивлен, что она все еще была у Ли, а не у какого-то барыги. Феликс был светящим теплым солнцем до того, как встретил новых друзей, а теперь стал тоже солнцем, только таким, что может сжечь своими лучами-словами и действиями. И Хенджин был в общем-то не против. Он всегда видел в нем прекрасное, находил созвездия на щеках и смысл жизни в глубоких глазах. И пусть даже Феликс его не любит, Хенджин никогда не перестанет топить себя в чувствах. Натуральный самоубийца на пути к своей цели. И он прекрасно это понимает, но остановиться любить слепо не может. Бедный и глупый. — Что ты принимал, Ликс? — Много чего, — опускает взгляд Ли, а улыбка все не сходит. — Джисон вчера новый товар получил и очень даже неплохой. Уносит с головой, я поэтому и потерялся во времени. Прости, — не скрывает, не умалчивает, вываливает все прямо без зазрения какой-либо совести и улыбается. Он улыбался всегда и во всех страшных ситуация. Может, он и не понимает, что так его скоро ждет верная гибель, когда вспухшие вены разорвутся, а капилляры в носу полопаются, но даже не думает о последствиях. А Хенджин думает и умирает от понимания. — Зачем ты уничтожаешь себя, Ликс? — в голосе боль, в вопросе правда. И Феликс задорно пожимает плечами — плевать ему, не осознает. — Скоро нужно заплатить за квартиру. У тебя есть деньги? — смысла продолжать прошлую тему разговора нет, ведь она был поднята уже не раз и все попытки были без толку. — Э-э, ну пару сотен есть, но они мне нужны, — конечно, другим способом он умиротворение не получит. Хенджин тяжело вздыхает, прикрывая глаза, и растирает веки костяшками пальцев. Рукав толстовки съезжает ниже, задевая руки, и те снова начинают чесатся, и, на удивления Феликс это замечает: — Почему ты кашлял, Хенджин? — а вот теперь уже не молчит. — Простудился. — А что у тебя на руках? — Феликс быстро, но аккуратно касается чужой руки и отодвигает рукав. И Хенджин вздрагивает, как от удара, но руку держит. От чужой ладони исходит сжигающее тепло, он прожигает холодную израненную кожу Хвану своей небольшой ладошкой. Проходит взглядом по всем ранам и поднимает глаза не Хенджина, что все это время смотрел в чужие глаза-пропасти. И спасает только звук закипавшей каши. — Да так… расчесал просто, не переживай, — Хенджин забирает ладонь Ликса со своего предплечья и проводит большим пальцем по тыльной стороне ладони. Он так давно не чувствовал это горячие руки в своих. — К-каша подогрелась, сейчас, — он с неохотой отпустил руку Феликса и поднялся к плите. Стоило только поставить тарелку на стол, как Феликс притянул ее ближе и начал уплетать. Хенджин завороженно смотрел на довольное лицо и внутри тоже радовался. И строить глупые надежды бессмысленно, ведь Феликс сейчас поест, уснет, а все повторится десятки раз или сотни. Круг злополучных дней, кажется, не собирался останавливаться, забирая все с собой в круговорот боли.***
Цветы. Цветы — это что-то прекрасное, из-за чьей красоты перехватывает дух. Цветочные поля схожи с произведениями искусств. Нежный запах заполняет легкие, а окрас лепестков радует глаз. Но среди цветов тоже есть предатели: прекрасный вид, но гнилая почва. Например, когда глаз привлекут ядрено-красные розы, ты потянешься, чтобы взять, а она проколет твою плоть на пальцах, окрашивая их в такой же ядрен-красный, или только вздохнешь запах олеандра, как потеряешь рассудок. И есть цветы, что символизируют смерть. Прекрасные лепестки напоминают лужи крови и маленькие струйки от них, а стебли — конец бесконечной жизни, что опускаются от крови в землю, к гробу. Ликорис, лилия демонов, адский цветок, цветок призраков — неважно. Ликорис — цветок из загробного мира, указывающий путь мёртвым душам. Иронично, что с каждым новым днем Хенджин выхаркивает все больше проявлений смерти, все больше лепестков ликориса. Иногда белые, как снег, с длинными тычинками, создающие умертвляющую композицию вместе с выкашлянной кровью, время от времени желтые, напоминающие о солнце, но чаще всего — красные, которых практически не видно в кровавых сгустках. Цветы прекрасны ровно настолько, насколько и смертельны. Просыпаясь каждое утро, Хенджин привык видеть то кровь на подушке, то лепестки. Он не успевал застирывать наволочки, как те вновь становились кровавыми. Привык к едкому кашлю и пронзающей боли в груди — из-за чувственных цветов. Хенджин цвел натурально, физически, в прямом смысле. В те дни, когда на ранах на руках и шеи появлялись первые длинные тычинки характерного цвета. Лепестки белого ликориса обрывались мгновенно и без боли, те обычно появлялись на предплечьях у сине-зеленых вен. Желтые цвели на локтях и зудели часто. А красные — на шее у сонной артерии и по вектору вниз. Если их вырвать, останется кровавый след, а на следующий день вырастете еще ярче, больше и прекрасней цветок. Цельный, впитывающий в себя всю кровь, всю жизнь. На улице был апрель. Люди поскидывали тёплые куртки с плеч, заменяя их на тренчи или теплые рубашки. Выходили вечером гулять по алее за руки, а по выходным встречали теплый рассвет, радуясь яркому солнцу, наконец вышедшему из зимних занавесов туч. А Хенджин, смотря в окно на их счастье, ненавидел. Феликс теперь мог не появляться дома три-четыре дня, когда-то и на неделю загулял. Потом пришел, как ни в чем ни бывало, и завалился спать. Их общение практически сошло на ноль, а состояние Хвана все ухудшалось. Чувства разрывали, мысли убивали, смысл жизни медленно исчезал. Какой смысл умываться по утрам? Чтобы быть бодрым? Тогда какой смысл быть бодрым утром? Какой вообще смысл быть утром? В чем суть бытия? Был ли он когда-то, а потом исчез, или с самого начала, со дня рождения, его существование было бессмысленным? Его любовь вышла боком, иначе бы он не курил дешевые сигареты в одиночестве на кухне, ненавидя гуляющих людей за окном. Ему ужасно больно, что сложно выдохнуть. Беспомощность новорожденного и привязанность к любимому стали ножом у и так израненного. Он хотел почувствовать положительный ответ в своих чувствах. Хотел быть услышанным, увиденным и по́нятым. Хенджин всегда был лишним в чужих жизнях: в школе сидел одиноко в сторонке, в маминой квартире все время находился в своей комнате, видимо, ей тоже надоедал, и в жизни Феликса — ему было неинтересно, Хеджин был не интересным, лишним. И проблема была не в других. Не они его не понимали, не хотели заметить, не хотели полюбить. Они не проблема, а он — да. Проблема всегда была в нем. Сигарета вновь подносится к искусанным губам, а в глазах хранится бессилие. Ненависть к себе и другим прорастает внутри, цепляясь корнями за все внутренности, и Хенджина знатно тошнит от зависти. Почему они любят друг друга, а его нет? Почему одни гуляют с любимыми людьми, а вторые подыхают одни? Почему Хенджин относится ко вторым? И вопросы, по ожиданиям, должны были исчезнуть в миг, когда звук разбивающегося стекла отбивается от стен кухни. Но те никуда не исчезли, даже когда костяшки кровили от сильного удара. И Хенджин задыхается от яркого счастливого смеха где-то на улице под окном, что со второго этажа их квартиры, да еще и с теперь разбитым окном, было слышно замечательно. Он оседает на пол, не заботясь об осколках и холоде, что веет с улицы. Внутри кипят чувства, снаружи вытекает кровь. Внутри цветет ликорис — снаружи распускает бутоны. А Хенджин умирает что снаружи, что внутри. По щекам льются слезы одна за одной, во рту скатывается ком, и Хенджин чувствует металлический привкус на языке. Когда-то в детстве он боялся крови и всегда плакал, когда разбивал коленки об асфальт. А сейчас просто глотает через силу, а глазами, застеленными пеленой слез, таранит собственные костяшки, разбившиеся о стекло. Костяшки разбились о стекло — стекло разбилось о костяшки. Ликорис сажают на могилах — ликорис цветет в Хенджине. Феликс смеется галлюцинациям — Хенджин плачет чувствам. Чуть позже стекло пришлось заклеить тремя слоями скотча, потому что отопление отключили — любимая старенькая батарея больше не грела, а все еще прохладный апрель пробирал до костей. Сегодня у Хенджина вторая смена подряд, а завтра выходной. Крепкий кофе смачивает десна перед выходом. Он хватает свое единственное пальто с крючка на вешалке, натягивает следом шарф, хоть и надел свитер с высокой горловиной. Если заметят, то просто сказать, что засосы, не пройдет — непохоже. Закидывает сумку на плечо, в которой давно уже носит большую пачку влажных и сухих салфеток, пластыри, бинты и перекись. Цветы на коже он не контролирует, соответственно, когда появятся новые, понятия не имеет, но показывать их кому-то не собирается. Очень символично, что цветы начали появляться именно вначале апреля, когда природа возрождается. Уже сейчас на улице на деревьях распускаются почки, трава потихоньку прорастает, первые цветы показывают свою красоту. Первые признаки цветения у Хенджина появились недели три-четыре назад, когда раны стали подобны волдырям, а горло откашливало сгустки крови. Возможно, он будет даже рад, если погибнет таким способом. От любви, от собственных неугомонных чувств. Его душа истерзала себя полностью, и Хенджин готов войти в вечное забвение ликориса. Не зря именно он каждое утро новым бутоном появляется на теле, как проводник в мир мертвых. Ликорис медленно отравляет, прорастая внутри, томно умертвляет, показывая свои лепестки, а скоро и убьет, перекрыв глотку или проткнув сердце.***
Придя со смены около десяти вечера, Хенжин снова не застал Феликса. Его образ был квартире, сообщая о себе раскиданными по спальне вещами, таблетками на прикроватной тумбе, недопитым зеленым чаем в кружке на кухне и улыбкой на совместных фотографиях в альбомах, покоящихся на верхней полке шкафа. Феликс отпечатывался в квартире лучами восходящего солнца и ночным перегаром, когда возвращался с какого-то явно неправильного места. Феликс был тут и не был одновременно. Появлялся и вновь исчезал, оставляя новые шрамы на сердце Хенджина. Сигареты, самодельная пепельница — чашка с снеговичком, кашель и цветы стали его друзьями. Одни зависели от других: сигареты придавали значение кружке, она же, принадлежав когда-то Феликсу, давала всплыть больным воспоминаниям, а те порождали цветы, вновь притягивающие к сигаретам. Злополучный круг. И Хенджин в нем потерялся. Потерялся в днях, в жизни, в цветах и в квартире. Растворился в дыме и крови. Первый слоями витал в воздухе, создавая неразборчивые иллюзии, а кровь уже и не текла, просто медленно обретала черты ликориса на разбитых утром костяшках. Глаза застыли на руках, и Хван пропустил момент, как на механических часах засветилось «06:53» и как открылась входная дверь, чей скрип сопровождался смазанными знакомыми шагами по линолеуму. — Эй, Хенджин, ты почему тут сидишь, не спал? — поняв, что Хенджин его не замечает, Феликс все же обратился. Ближе подошел и прямо перед ним сел на коленки, заглядывая в глаза, спрятанные под темной челкой. — Я не заметил, как время прошло, — с хрипом отвечает Хван и прокашливается в руку, отводя дымящую сигарету подальше от лица Феликса, ведь дым струился прямо на него. И только сейчас Феликс замечает, как впалые щеки мокрые от дорожек слез, и тяжело вздыхает. Феликс не слепой и не глупый. Он все видит, все страдания, слезы и раны. Понимает, что сам гонит Хенджина в могилу и себя заодно веществами, но по-другому не может. Не может заставить себя вновь любить до беспамятства и не может слезть с препаратов. С Хенджином он будет страдать, без веществ — тоже. Его жизнь отравлена с корня, и сорняком является он сам. Только прекратить это возможности нет. И Феликс знает, что то, что он собирается сейчас сказать Хенджину, разобьет того полностью. Возможно, насмерть. Но оставаться на мертвой точке он больше не способен. — Ты снова куришь, — Феликс отбирает сигарету, замечая раненные костяшки и дрожащие пальцы. — Снова слезы стекают по твоим щекам, — затягивается сам, впуская дым в легкие. — Зачем ты ждал меня такого до семи утра? — Я не могу без тебя, Феликс, — Хенджин переводит взгляд на веснушки, не решаясь поднять глаза выше, когда Ликс садиться рядом с ним, точно также облокачиваясь о стену. — Почему ты не можешь просто разлюбить меня? Я причинил тебе столько боли, я не достоин даже капли твоей любви, а ты все равно любишь меня, — честно и больно. Отчего-то двоим. — Ты обещал, что будешь любить меня всегда. — Мои слова не стоят ни черта. Я не такой хороший, как ты меня видишь, Хенджин, — вновь затягивается Феликс и тушит сигарету о дно кружки. — В твоих глазах я всегда буду ангелом, ведь ты не раз мне говорил так, а на самом деле я просто наркоман, что убиваю и себя, и тебя. Ты достоин лучшего, тебе нужно забыть меня. Хенджин плечом чувствовал тепло Феликса. Серая хлопковая футболка Ли мягкая, и только объятья его мягче. Хенджин заглянул в темные расширенные зрачки, и силуэты показали спокойствие. Феликс не волновался, Феликс был спокоен. Хван опускает тяжелую голову на теплое плечо рядом, оголяя шею с одной стороны, и, кажется, Феликс понимает все. Откуда раны и почему так сильно кашлял. И, на удивление, внутри ничего не ломается, все остается таким же развалившемся. Хенджина ждет неизбежное, вопрос только, как скоро. И оба знают, но оба молчат. Феликс тянется за новой сигаретой на подоконнике, спичками поджигает и неожиданно берет холодную руку Хенджина в свою. — Ты любил меня когда-то? — слышится тихий все такой же хриплый голос. — Любил. — Полюби меня снова, — выдыхает Хенджин и срывается на несколько сильных порывов кашля. Зубы цепко сжимает, на давая выйти крови, и шумно сглатывает ее обратно. Тошнить от постоянного ощущения железа во рту, тошнит от вечно растущих цветов, тошнит от самого себя. — Ты сумасшедший, Хенджин. Никто другой бы не стал терпеть такого отношения, другой бы уже выгнал меня отсюда или сдал полиции, или вообще бы прибил собственноручно. А ты… — А я дурак. — А ты дурак из-за того, что полюбил именно меня, — и, наверное, Феликсу жаль, что именно в него влюбился Хенджин, а тот оставил его мучительно погибать. — Ты очень хороший, Хенджин, слышишь? Ты правда хороший. Ты заслуживаешь любви и тебя обязательно полюбят, кто-то другой. Тот, кто будет безумно тебя ценить, кто будет любить, кто сделает тебя счастливым. Но если ты отпустишь меня, ты должен, Хенджин. Я не тот, кто тебе нужен. Я не могу заставить себя полюбить тебя, как прежде. — Я понимаю. Понимаю, что у тебя другая жизнь и другое общение. У тебя другие интересы. Я не хочу тебе мешать, правда, но… но я не могу разлюбить тебя. Я миллион раз в голове проговорил себе, какой ты плохой, что ты сделал и как это повлияло на меня, но все без толку. Я не могу не думать о тебе, не могу, — шепчет лишь губами Хенджин, но этого достаточно, чтобы Феликс его слышал. Тьма ночи когда-то прекращается и появляется свет солнца. Ледники тают, а цветы вянут. Птицы погибают, самолеты разбиваются. Дома стареют и разваливаются, поселки пустеют. Сигарета дотлевает до фильтра, ее тушат о дно детской кружки. Ни что не вечно. Ни что не вечно, как и чувства людей. Но обычно всегда темней всего перед рассветом, и скоро Хенджина должен ожидать свет. — Прости, но я не люблю тебя. Кажется, для Хенджина рассвет не наступит никогда. — У меня есть парень, сегодня вечером я переезжаю к нему, — выдает быстро Феликс, а Хенджин буквально коченеет. Сердце словно перестает биться, легкие не получают нужный кислород, а одинокая слеза со скоростью падает на пол. Внутри разбивается что-то хрустальное, превращая внутренности в месиво, на осколках прорастает ликорис и Хенджин мысленно умоляет: «Пожалуйста, перестань… скажи, что ты пошутил, пожалуйста…» На этом ли закончится его жизнь? В старой съёмной квартире, за аренду которой он платит непосильные практически деньги? На старом холодном линолеуме? С сожженными легкими от сигарет и прорастающими на теле цветами? Сюда ли вел его ликорис? И куда приведет дальше? Подошел бы Хенджин к Феликсу в тот злополучный солнечный день полтора года назад, зная, во что все выльется? Поцеловал бы во время той романтической сцене в глупом старом фильме, зная, как будет страдать по этим губам позже? Или предложил бы встречаться, зная, что умрет уже через год? — Что он сделал такого, чего не делал я, чтобы получить твою любовь, Феликс? — спустя, кажется, вечность молчания выговаривает медленно Хенджин, все еще лежа на чужом плече. — Почему ты разлюбил меня? И Феликс молчит. Поворачивает голову, Хенджин свою поднимает, и они встречаются взглядами: один смотрит жалко, а второй бездушно. Феликсу правда жаль, а Хенджин, кажется, только что впервые умер внутри. И вроде должен уже ничего не чувствовать, но его разрывает. В сердце вонзают ножи, стебли, шипы, горло стискивают веревками, перекрывают бутонами. Феликс протягивает свои руки к мокрым щекам, наконец отпуская сжатую ладонь. Хенджин прикрывает глаза и с ресниц вновь падают капельки. Феликс убирает их большими пальцами и мягко выдает: — Я не хочу, чтобы ты погибал. Ты не заслужил умирать из-за меня, из-за любви, из-за… прекрасного, — глаза отследили кровавые следы на шее и раненую кожу на руках, уходящую под длинные рукава кофты. — Ты должен жить, ты должен разлюбить меня и побороть свои чувства. Они взяли над тобой контроль, ты слаб в своем же теле. Но ты можешь перебороть, ты можешь выиграть. Феликс прав и неправ одновременно: да, Хенджин слаб, Хенджин потерял контроль, но бороться он не может. И не хочет, как и жить. Если его концу суждено сбыться из-за любви к Феликсу, из-за цветов в теле и из-за того, что он уже не может ничего изменить, то пусть так и произойдет. Хенджин чувствует, что страдать осталось недолго. Всем нутром чувствует, что ликорис скоро его куда-то приведет. Никто ведь не говорил, какой именно свет придет к Хенджину. А он придет обязательно. Просто… в другом его проявлении. В смерти от проткнутого сердца, сдавленного горла прекрасным. — Я не хочу бороться, у меня нет сил, Феликс, — бросает Хенджин. — Но ты не беспокойся за меня. Ты можешь переехать к своему парню, я же не могу тебя тут держать. Ты должен найти своей счастье с ним или без него, но главное — без меня. Я тебе правда, как якорь, наверное, или занозу под ногтем. Но я не хотел, чтобы все… так, прости, — и, если честно, Хенджин мелет какой-то бред, но кто будет его судить. — Ты должен уехать и попробовать найти счастье, обещая, — Хенджин вновь берет чужую ладошки в свои две и крепко-крепко сжимает. — Кто бы это ни был, ты должен найти счастье, слышишь? А еще ты должен бросить то, чем занимаешься последнее время, иначе нам придется потягаться за первое место в гонке за смертью. Прошу, пообещай, — Хенджин поднимает мокрые глаза на Феликса, что слегка улыбается, а в глазах печаль. Как бы то ни было, он тоже привязался. Отпускать прошлую жизнь, что напрямую означала оставить Хенджина смерти, было безумно тяжелым решением, но в этой жизни Ли сам находиться не мог. — Я очень постараюсь бросить, ради тебя, Джинни, — Феликс улыбается широко, ярко. Улыбка похожа на ту, что он дарил Хенджину, в первые месяцы отношения. Чистая, без скрытого подтекста, настоящая. Феликс всегда был таким: жизнерадостным, веселым и настоящим. — Ради себя, — тихонько добавляет Хенджин. — Давай я помогу собрать вещи? — Хорошо, — кивает Ликс и поднимает с пола, сразу направляясь в спальню.***
Хенджин осторожно складывал чужие вещи в рюкзак и небольшой темный чемодан. Последний раз касался чужих мягких футболок, которые частенько носил сам, таких же толстовок и разноцветных любимых носков Феликса. Складывал все в стопки, клал в чемодан и закрывал, будто прятал вещи от себя навечно. В груди что-то жгло время от времени, словно мягко касалось легких и опаляло. Руки сильней начали чесаться, как и шея, и Хенджин успел уже несколько раз сбегать в ванную, вырывая ликорис. С кашлем тоже самое, но теперь Хван привык носить сухие салфетки во всех карманах штанов и толстовок, поэтому просто выплевывал кровь и лепестки в них. Тело стало каким-то отрешенным: пальцы на руках немели, стопы сводило судорогой, а туловище болело, словно он вчера был в спортзале весь день на силовых упражнениях или словно ему просто поломали все ребра с последующими позвонками. Мозг ни с того ни с сего выкидывал странные мысли о мучительной смерти, Хенджин прогонял их, встряхивая головой. Со стороны был похож на психически больного, хотя он уже не сомневался, что с ним что-то все не так. И только когда Феликс стоял уже у порога со всеми вещами, Хенджин будто проснулся. Осознание пришло ударом под дых. — Хенджин, пожалуйста, попробуй победить свои чувства, — обращается Феликс, натягивая кроссовки на пятки и резко поднимая корпус. Тот лишь слабо улыбается потрескавшимися губами, трет заднюю часть шеи о отрицательно кивает головой, мол, поздно. — Постарайся бросить наркоту, Феликс. Это дрянь, а ты — яркое солнце, которое способно выжить и без этого, — Ли притягивает Хенджина в объятья напоследок и чувствует чужую слабую дрожь. Феликс чувствует, как тело его когда-то безумно любимого человека погибает, как его захватывает смерть. А Хенджин, как тряпичная кукла в его руках: прижимается к теплу, обнимает, пытаясь запомнить все очертания, и вслушивается в голос, когда Феликс на ухо шепчет: — Я буду стараться, и ты… постарайся тоже, пожалуйста. Мы вдвоем должны выйти победителями из этой грязи, Джинни. Пожалуйста, — и Ли отстраняется с яркой улыбкой, но теперь в ней есть жгучие нотки горечи. — Когда ты придешь еще? — Завтра я зайду за остальными вещами, хорошо? — положительный кивок в подтверждение. — Прости меня еще раз, Хенджин. — Ты не виноват, Ликси. Просто обрети свое счастье, так всем будет лучше, — пожимает плечами старший, ловя еще раз нежную улыбку Феликса. Младший скрипит замком, потом шумит колесиками чемодана в подъезде, кивает в знак благодарности еще раз, получая такой же, и спускается вниз по грязной лестнице. Хенджин ждет, когда услышит звук открывающей тяжелой двери подъезда, а потом с грохотом захлопывает свою входную. Он остался один. Вокруг кажется все нереальным: стены потерты, как в старом фильме, пол холодный, как чье-то остывшее тело. Хенджин проходит по коридору, шатаясь, голова идет кругом, ноги ватные и не способны больше держать, в глазах время от времени темнеет, и легче не становится даже, когда он опирается руками о столешницу на кухне. Чайник кипит неестественно, кофе слишком черное, за окном луна слишком большая. Хенджин опускает взгляд на собственные ладони, они такие… ненастоящие, будто не его. Реален ли он вообще? Есть у него жизнь или он просто герой фильма? Или будто он персонаж, что застрял в глупой игре, и его испытывают на прочность. Сколько здоровья у него осталось до гибели? И возродится ли он потом на определенной точке? Вряд ли. Хенджину жаль, что он даже не попробует исполнить слова Феликса. Он не будет бороться, потому что смысла нет. Он не разлюбит его, потому что количество ликориса в теле говорит о точке невозврата. И вот уже новый бутон прорастает на венах. Растет красиво, мелодично. Распускается по одному белому лепесточку, раскидывает тычинки в стороны, показывая свое превосходство над чужим телом. И по руке проходится разряд тока, когда Хенджин безжалостно вырывает цветок. Без корня, лишь бутон. Корень прирос где-то в сердце, там, где когда-то поселились чувства. Внутри все окутано цветами, Хван их чувствует, как первые дни влюбленности. Тогда в животе порхали бабочки, сейчас — цветет ликорис. Два безумно красивых явления, но один приводит к счастью, а другой — к смерти. И Хенджин смеется, оседая на пол. Смеется так звонко над тем, что остался один. Жизнь так странна: на улице весна, а Хенджину с каждым днем все холодней. Он ушел взглядом в себя, убегая от остальных. Его память, те воспоминая осели якорем на душу, ведь Феликс больше не рядом. Хенджин готов уже разодрать себе грудь, разломать тонкие ребра, чтобы добраться до пощады, добраться до этого корня любви и вырвать его с криком боли. Смех переходит в рыдания, а спустя час или два, Хенджин не знает, слезы тихо стекали с ресниц. Он больше не кричал, не бился в агониях и не плакал. Чувства куда-то пропали в одну секунду, где-то между криками и тишиной кухни. В груди была пустота, дыра, в которую и провалилось все, вся жизнь. Хенджин больше не грустил, не отчаивался и уж тем более не смеялся. Ему было как-то… все равно. Все равно на Феликса и его дальнейшую судьбу, все равно на себя также равносильно. И первое пугало куда больше, но страха как-то тоже особо не было. Хенджин стал пустым, как тряпичная кукла без наполнителя или красивая коробка конфет без главного — конфет. Хенджин стал ничем и никем. Телом с когда-то яркими чувствами и эмоциями. За несколько часов пустоты в усталом рассудке появилась лишь одна причина такого состояния. И Хенджин понял, что она верна, только тогда, когда что-то коснулось легкого. Что-то твердое, тонкое и острое на конце. Сначала оно просто коснулось, но не прошло и пяти минут, как нестерпимая боль прожгла Хенджина. Стебель ликориса проткнул легкое насквозь, заливая внутренности кровью. Воздух катастрофически быстро стал пропадать, теперь на глазах слезы физической боли. Хенджин хватался за собственное горло, деря его ногтями, пытаясь вдохнуть хоть немного. Но на долго его не хватило — кровь подступала и к горлу. Он захлебывался. Быстро и ярко, мучительно и чувственно. Перед глазами стоял Феликс, который прощался с ним недавно, уговаривая попробовать бороться. Знал бы он, что через пару часов Хенджин захлебнется. Он тонул в крови, когда та стекала по бледным губам, умирал и от внутреннего кровотечения и чувствовал, как стебли окольцовывают легкие, плетутся через ребра. А чувства Хенджин закончились, когда ликорис забрал всё себе, питаясь, наслаждаясь и убивая. Закончились, когда стебель пробрался в органы, наслаждаясь кровью. Чувства были для него почвой, а Хенджин хорошим носителем. К горлу пробивается бутон. Хенджин его не видит, но детально чувствует. Лепестки мягкие и тонкие, тычинки длинные и сильно щекочут. Они уже не царапают, а просто медленно душат. Из горла вырываются хрипы, на пол капает кровь. Хенджин не может вздохнуть, пока цветок, смешавшийся с кровью, движется дальше. В момент протыкается сердце. Кровь больше не бежит по венам, ее не качают. В мозг не поступает кислород уже окончательно. Все заканчивается, все умирает, а ликорис растет дальше. Разрастается на раненых руках на венах белым, локти покрываются желтыми цветами, а шея окрашивается в красный не только кровью изо рта, но и кровавым ликорисом. Выглядит ужасно — умирающий человек в луже крови с яркими прорастающими цветами. Но был бы здесь художник, обязательно бы изобразил картину. «Смерть — прекрасному дорога» — висело бы на стене одной из галерей, и никто бы не догадался, как страдал этот человек, что дал дорогу прекрасному. Хван хрипит, скрутившись на холодном полу. Кровь течет реками, цветы растут, как на поляне. Ликорис перекрывает дыхание, последний неполный вдох заканчивается. Ликорис растет дальше, а Хенджин расслабляется. Хтоническая тварь появляется где-то в углу комнаты. Тело становится легким, а голова пуста от мыслей. На душе спокойно, как те силуэты в глазах Феликса. Больше не чувствуется ни боль, ни отчаяние. Ни проткнутое сердце, ни сдавленное горло. Хенджин слабо улыбается окровавленными губами и прикрывает веки. Перед глазами в миг появляются все счастливые моменты с Феликсом, будто в фильме прокручивают пленку: где они ели мороженное из круглосуточного у реки ночью, где засыпали в обнимку, когда на улице была гроза и Феликс трясся, как осиновый лист, где целовались по утрам и вместе курили до рассвета. Тогда Хенджин был правда счастлив. Сейчас Хенджин рад вспомнить все это. Но для радости слишком мало оказывается времени. — Я бы никогда не разлюбил тебя, — голоса нет, но губы еле шевелились. И ликорис расцвел, ликорис победил. А Хенджин больше не страдает. Не плачет ночами, не прокуривает легкие, не царапает шею и руки и не откашливает цветы. Он истекает кровью и продолжает цвести до сих пор, пока тело медленно и верно начинает перебирать холод линолеума, остывает. Хенджин закрыл глаза с улыбкой на устах и больше не покажет ни темные зрачки, ни ту улыбку. Хенджин умер в чувствах, Хенджина убил ликорис. Феликс найдет его уже утром, когда придет за оставшимися вещами.***
Входная дверь оказывается открыта, что настораживает. Ли не знает, что вчера Хенджин ее просто захлопнул, и становится не по себе. — Хенджин, — зовет его тот. — Ты еще спишь? Почему дверь открыта? В спальне пусто, а на кухне — страх. Это было одно из немногих трезвое утро, когда голова не болела, вены не распухали и зрачки еще не были увеличены. И Феликс сначала действительно задумался над галлюцинациями, когда зашел туда. Он честно хотел, чтобы это был дурацкий эффект от какого-то галлюциногена, а не реальность. На полу Хенджин в луже собственной крови. Вокруг валяются отдельные отпавшие цветки ликориса, местами лишь лепестки. Штук пятнадцать-двадцать точно. Около губ — самый большой, красивый ядрено-красный, смешанный с кровью и болью, но выращенный из любви. Любви к Феликсу. Бледные губы еще испачканы в крови, но в них до сих пор таится та слабая улыбка, предвещавшая конец. Веки прикрыты, кончики пальцев достигают луж на полу. Феликс присаживается на коленки рядом, поправляет выпавшую прядь волос у лба и тянется за прекрасным бутоном. Он легкий, но из тяжелой судьбы. — Ты так страдал, Джинни, и не видел света в этой тьме. Но жизнь когда-то бы расцвела в тебе вновь, — тихо шепчет Феликс, очерчивая линии чужого лица. — Но ты все же выбрал расцвести сам, мой милый Хенджин, — Феликс горько улыбается, смотря на чужие губы, что так и застыли. Ли чувствует, что улыбка предназначалась ему, что улыбка была из последних сил. И ему правда жаль, что чувства одержали победу. Хенджин не успел с ними расправиться, покончить навсегда, отпустить. А они поглотили его с головой своими колючими стеблями и отпускать не желали, доводя дело до конца. И довели, убив прекрасным. — Прости, что стал причиной твоей смерти. Поверь, был бы у меня шанс вернуться назад и все исправить, я бы обязательно им воспользовался. Феликс слегка отрывает Хенджин от пола, наклоняется сам и оставляет на бледных губах последний поцелуй. Они холодные, не такие, как когда-то. Они не отвечают на прикосновения, они не дрожат, как бывало часто. Губы мертвые и измазаны кровью, как и сам Хван. Феликс не обращает внимания, что рукава толстовки запачкались, коснувшись чужих темных волос, что тоже побывали в этой луже крови, ему плевать, что на руках теперь тоже все окрасилось красным. Он просто знает, что больше всего в жизни Хенджин хотел этого поцелуя. И знал бы Феликс, что после вчерашнего ухода у Хенджина оставалось всего пару часов жизни, то обязательно поцеловал бы напоследок, успел бы. И, может быть, что-то бы изменил… Но менять что-то поздно, когда стоишь у надгробья спустя год. Когда холодный ветер мешается с могильной тишиной, когда вокруг высажен ликорис, символизирующий смерть буквально, и когда на надгробном камне вырезано: «Хван Хенджин 20.03.2000 — 26.04.2023» Хенджин навсегда останется в памяти, как хороший человек, отдавший все за любимых. Как человек, что любил и был верен до смерти. Как человек, что погиб от любви и от прекрасного прорастающего в нем ликориса. Ведь от прекрасного тоже умирают. Хорошие люди умирают именно так — от проткнутого сердца и сдавленного горло. Хенджин был хорошим, Хенджин умер в чувствах.Любовь покорна, любовь смертельна Любовь познала весь мир грез. Вкусив лишь запах этот скверный, Он погибал в мучениях слез.