Прямиком из старой сказки

Смутно знакомое жужжание, щелчок — высоко на стенах, под потолком, зажглись допотопные лампы дневного света, слишком яркие после жёлтого света ночника, который оставлял ему Джош. «Больной» и «урод», конечно, были бы более достоверными именами для «Джоша», но теперь Мирко боялся проговориться даже в мыслях, и разозлить непредсказуемого… урода. Всё тело болело, боль, то ноющая, то колющая, то гулко перетекающая в неожиданные «резервуары», уже, казалось, и не беспокоила так, как должно бы. Он уже отстранился от боли — на один маленький шаг. Отчего-то куда страшнее оказалась перспектива исчезнуть вот так, в беззвестности, наедине с «Джошем»… Работа Мирко всегда привлекала фриков и извращенцев всех мастей, неужели он и правда считал себя в безопасности? Не от шантажа или подобной ерунды, к такому он был готов, устраивая ежедневное шоу перед равнодушным глазом камеры — стрип, грязные разговоры, приватные чаты, расползающиеся на пиксели ответные «шоу» подписчиков, обыденно стрёмных, грузных и женатых, как на подбор. Но в виртуальном мире — никто не трогал его, обычно даже не оскорблял, в отличие от прошлых нищенских подработок в супермаркете и в офисе. Всё шло неплохо. Пока он не оказался в этом хорошо изолированном подвале, наедине с Джошем. И если раньше Мирко всегда стремился спрятаться, исчезнуть, слиться с донным илом на дне мегаполиса — то теперь он отчаянно хотел жить — покинуть это место, видеть пусть и чужие, но человеческие лица — но всё что он мог — это потерпеть немного. И ещё немного. Желание того, чтобы всё закончилось поскорей, уже дышало в затылок. Но он больше не хотел перестать быть и «исчезнуть». Не хотел исчезнуть так. Не хотел умирать. Джош несколько раз вырубал его чем-то вроде хлороформа, пару раз Мирко приходил в себя на кровати, стоящей в углу, но пару раз был стол, и стол был хуже всего. Немного ипорченный, не идеально ровный, стол оставался стальным, холодным и крепким, а пластиковые стяжки — болезненным испытанием, даже на фоне всего, что болело внутри (и снаружи). От его яркой, цыганской, контрастной «смазливости» (Мирко всё же предпочитал слово «красота», он пытался ценить хоть что-то из того, что имел) наверняка не осталось и следа, и всё же Джош продолжал разбирать его на части, к счастью, пока не в буквальном смысле, но Мирко вспоминал об этом без конца — криминальные хроники, чёрные влажные мешки в мусорных койтейнерах… Лёжа на столе он хрипло дышал — влажность подвала, страх и, возможно, простуда — бросали его в холодный пот. Правый глаз окончательно «заплыл», поверхностные раны пекли, а конечности онемели — он уже не слушал Джоша, только делал вид (изображать безразличе оказалось наихудшей идеей, это принесло слишком много боли). В конце концов урод, поднявшись по лестнице, оставил его на время одного, среди белого света ламп «подземелья»; по-соседству со столиком, на котором были разложены яркие «игрушки» и отвратительно острые предметы, смотреть на которые Мирко не хотел, даже если пока что мог самостоятельно поворачивать голову, «заботливо» уложенную на валик подушки. Джош что-то забыл наверху, но он вернётся. Отопрёт тяжёлую, хорошо звукоизолированную подвальную дверь, спустится по кованным ступеням… Нет. Нет-нет-нет. Паника накатила и отступила, а Мирко только ещё больше поранил щиколотки и запястья. Спутанные ряды подвесок на шее брякнули о сталь: Джош снял с него всё, включая небольшие кусочки собственной кожи, но оставил бусы, цепочки и амулеты, потому что: «Это часть твоего стиля, для лучшего шоу». От подвесок несло кровью, мокрым деревом и выделанной кожей. В одной из них, украшенной осколком чьей-то косточки, по словам прабабки была заключена «большая сила», или «большая хитрость»? Мирко уже и не помнил, но если цыганская магия и была, то, наверное, не для таких, как он, оторвавшихся от корней, и выброшенных на берег здесь — на незнакомой земле, в подвале чужака. Мирко не верил ни в распятого Бога, ни в какого-то иного, и всё же сейчас, после приступа ппаники, окончательно лишившего его и надежды, и сил, он отрешённо и как-то упрямо взмолился про себя: кто угодно. Помоги мне, здесь и сейчас. Я отдам что угодно, что ни попросишь. Правда у меня ничего нет, но будет. Если только спасение возможно. Голова закружилась от истощения, жужжание ламп и невидимого электрического щитка наплыли и отдалились, как и «уезжающий» прочь потолок — что-то такое Джош ему дал, снова, — что не давало шевелиться и думать быстрее улитки. И тут свет погас. Что-то защёлкало, завоняло палёным, сверкнуло. Абсолютная темнота и давящая тишина, разбавленная тихим шипением поломки выбросили гормоны в кровь, и Мирко запаниковал снова. Что-то глухо упало наверху, в доме. А после — зашуршало в углу подвала. Как глупо, может крыса? Сейчас бы, после всего, бояться крыс, или случайно соскользнувшего с полки пакета. Но звук тихих босых шагов было ни с чем не спутать. Кто-то дышал в темноте, не так громко, как Мирко, но он был там. Где быть никого не должно. Кто-то подошёл к столу, повеяло отчего-то холодом, а не теплом, неуместным запахом прохладной землистой тени, ночи, камня — а не пыли, затхлости и чистящих средств. Прохладные сухие ладони, такие большие! — аккуратно обхватили голову Мирко, длинные ногти слегка царапнули шею. Прозвучали непонятные слова, а после Мирко скорее почувствовал, чем услышал, ухмылку незнакомца: — Совсем не знаешь языка, да? — это Мирко понял, несмотря на то, как удушающе занемел не то от страха, не от от необъяснимого чувства. Сейчас он даже позабыл о Джоше. — Это всё можно поправить, будешь лучше прежнего, — сказало существо. После снова послышались слова, и на этот раз Мирко узнал язык, хотя и не понял. Руки погладили его лицо, холодный ноготь чикнул по губе — слишком маленькая боль, чтобы беспокоиться о ней; сухие губы коснулись лба, неожиданно горячий язык лизнул губу — и все прикосновения пропали. Удаляющиеся шаги, скрип лестницы — будто по ней поднялся кто-то необычайно тяжёлый, звук щеколды подвальной двери — хотя Джош и пояснял, что та без ключа открывается только снаружи; слабый свет — со своего места Мирко не мог видеть дверь, только знать, что она распахнута настежь. Наверху послышались глухие звуки человеческой речи, что-то снова упало, а потом обрушилось с грохотом, словно кто-то уронил ящик с инструментами или посудный шкаф. Через какое-то время потянуло гарью. Кто бы там ни был, он не вернулся, а Мирко по-прежнему лежал, привязанный к столу… *** Следующим, что он увидел после полутьмы и ужасов подвала, была больничная палата. Ему необычайно повезло, как справедливо намекали пожарные, полиция и социальная служба. Повезло, что проводка была неисправна, повезло, что маньяк упал на кухне и свернул себе шею, повезло, что дверь в подвал была открыта, и пожарные прибыли так быстро. Однажды вечером участливая и богобоязненная медсестра подсунула ему дешёвый крестик и брошюрку одной из местных церквей. Мирко смахнул их в пластиковую тумбочку, когда смог. Он выжил. И даже относительно цел. Останутся некоторые шрамы, и, если быть честным с самим собой — множество новых страхов, но всё меркло перед самым главным вопросом. Он буквально пообещал «что угодно» существу, вышедшему из тени, когда погас свет; а когда он попросил выкинуть срезанные врачами с его шеи окровавленные «личные вещи» — то ночью подвеска прабабки вернулась, сдавливая шею. Мирко понял намёк. Может быть теперь он официально сумасшедший. Не то чтобы он собирался кому-то говорить. Он собирался жить дальше. «Что угодно» беспокоило его, и совсем не слегка, но всё же… В одиночестве муниципальной палаты — соседа увезли на процедуры — он потеребил бусины на подвеске и потрогал заживающую губу. Возможно это что-то предвещает. Какую-то чуть более значимую жизнь, чем он вёл до. Он так сильно «потерялся», что нашёл себя чёрт знает где. Так что когда он встретит «чёрта» — он обязательно спросит о том, что тот знает — о мире, оказавшемся куда более странным, чем можно было предположить.