Долгая осада

Ульрих всегда знал, что его возлюбленный достоин большего, но упрямец держался год за годом, не принимая ничего из того, что мог бы получить; разве что Его Величество Этайн иногда мог заставить этого непоколебимого человека принять хоть что-то, в благодарность за верную службу, и вменить обязанность быть за то благодарным. У Ульрика так и не вышло. Он стал командующим Восточной армией, верным Псом нового короля, он смеялся над теми, кто осмеливался переходить ему дорогу — особенно когда их головы падали в корзину палача — может быть Ульрих, Королевский Пёс, и был «всего лишь воякой», но он не был дураком. Он знал что значит выжидать, как организовать осаду, сколько стоит неверный шаг и сколько — заплатить менестрелю за нужную песню. По большей части он мог получить что угодно, и часто оно само будто шло в руки, но этот человек… Коса на звенела о камень раз за разом, пока Ульрих не понял, что стоит отбросить пословицу про косу и камень; и у него уже почти получилось — взять эту крепость. Измором. Разве кто видел Боэция Мейнхарта, секретаря Гильдии Артефакторики, таким как сейчас? Сейчас Ульриху было плевать, что упрямец так и пожелал остаться секретарём при пыльной гильдии, будучи старше его самого и имея перспективы подняться выше, куда выше — сейчас он был занят удовлетворённым, расслабленным любованием плодами своих трудов. А Боэций, или, как называл его только Ульрих, «Мейне», был занят размешиванием традиционной синей краски. Особо приятным было то, что сидел он оседлав колени Ульриха, на удачно крепком и широком стуле, ещё не превратившемся в новомодное «кресло». Кому вообще нужны кресла, когда при дворе как никогда сильны веянья Благородной Старины? Между двумя телами было слишком много одежды, но Ульрих надеялся исправить это в какой-то другой раз, совсем скоро — Мейне почти сдался, это ощущалось каким-то нутряным чутьём, и когда это глубоко подпиленное дерево будет по-настоящему готово рухнуть — Ульрих поймает момент. А пока он сидел здесь, обнажённый по пояс, и слушал язвительные комментарии: — …Бессмысленное занятие. Талисманы, которые делает Гильдия, куда надёжней. Или ты мог бы сразу загнать себе иглы под кожу, и покрыться рунами навсегда, словно дикарь. Тем не менее Мэйне расписывал его грудь и шею синей хенной — со всей тщательностью, порой заглядывая в лежащие рядом заметки, основанные на не менее тщательном исследовании. У Мейне всегда были острый ум, хорошая память и твёрдая рука… Кроме моментов душевного раздрая и растерянности, которые Ульрих видел куда чаще других — ведь почти всегда он был их причиной. Даже сейчас он выводил Боэция из себя, наполовину в шутку, наполовину — продолжая продавливать границы: гладил по бёдрам и коленям, словно бы бездумно и в полном своём праве. Договор о том, что Ульрих не преступает границ и не перегибает благородного барона Мейнхарта через стол, словно дешёвую девицу, оставался в силе. Но со временем… Время для другой пословицы — капля точит камень. Ульрих заходил всё дальше и дальше, два шага вперёд, один — назад. Однажды Мейне будет принадлежать ему настолько полно, насколько вообще возможно. Если конечно случайный арбалетный болт или чей-то продуманный план, не положит конец его великой осаде. Но разве жизнь не интересна препятствиями и свершениями? Мейне жаждет покоя и он получит его… Когда сдастся. Разве нет? А пока Ульрих смотрел. Ждал. Провоцировал. Торговался. Ловил момент. Дул в рожки, спускал гончих, и надеялся, что зверь оступится, захромает, и тогда… — Хватит. Конечно, Мейне не стал бы долго терпеть на себе бесцеремонные руки, даже если почти закончил вырисовать на теле Ульриха усовершенствованный Шлем ужаса, окружённый рядами новых Строк. Гильдия Артефакторики не даром трудилась в своих пыльных подвалах и укреплённых башнях, и Мейне мог бы пойти куда дальше скоромного звания Мастера, если бы захотел. — Одного предупреждения недостаточно? Ульрих усмехается: — У этой кисти, кажется, острая рукоять. Ты мог бы… уколоть меня, если бы захотел. Или даже заколоть насмерть. Исполнил бы чаянья соседних королевств. Может быть и свою тайную мечту — я бы наконец оставил тебя в покое. Кто сказал, что Ульрих был когда-то воспитан хуже или менее благородней, и не знал «умных слов»? Просто он был силён, настойчив, и славился тем, что получал то, что хочет, слава приверженца Старины бежала впереди него, как и слава прямолинейного человека — ничего, право, и не могло быть забавней, ведь все риттеры по крайней мере, обучены читать и делать выводы. А те кто не воспользовался преподанными науками — копаются в навозе своих наделов или кормят червей. Король Этайн не братается с ними, сидя за праздничным столом, и, что важнее, у них на коленях не сидят сероглазые и разъярённые Мастера артефактов, нервно заправляя за ухо тронутую серебром височную косицу, дань моде на «старину». Видно, как Мейне смиряет свою ярость. Порой Королевскому Псу даже хочется увидеть её, узнать какова она на вкус, похож ли Мейне на тех, кто безнадёжно бросается в бой, или он смертоносен и расчётлив? Но после кровопролитной войны, когда брат шёл на брата, Мейнхарт дал свой обет, довольно глупый, и с тех пор не ударил и мухи, не то что не убил — на радость скучным святошам. Возможно ли стать тем, кто сломает и эту стену? — Призываешь меня нарушить клятвы? А как же твои, честнейший из королевских псов, разве они ничего не стоят? — Я поклялся тебе не в том, — Ульрих прав на словах, но оба они знают, как можно играть словами, — помню, мы порешили, что всё богопротивное и унизительное для мужчины тебе ненавистно, и что ты — не девица и не симпатичный паж, смазанный хорошо, словно ножны для меча. И ничего из того тебе не интересно. И ничего не будет, пока ты сам не попросишь. Мейне снова злится, и зрелище это прекрасно, горячит кровь, словно драгоценная острая приправа. — И снова скажу: долго же ты будешь ждать, — непонятно отчего, но это показательное презрение к «низменности» желаний, так часто выказываемое Мейне, всегда звучало для чресел Ульриха словно призыв. Такова уж была их игра. В которой до недавнего времени и вовсе нельзя было трогать, да и теперь — позволялось немного. Но много больше, чем раньше. — Разве я один? Такое уже происходило раз или два: на словах звучало одно, а на деле… Ульрих знал, что сейчас самое время. Забраться горячими ладонями немного выше, огладить проступающие кости, щекотнуть под рёбрами — благо свободная одежда позволяла. Мейне уже стал свободней в его присутствии, да и не стал бы пачкать одежду для выхода синей, почти не смываемой краской. Мейне не всегда боялся грязи. Во время войны Королей… Кто знает, что происходило с бароном Мейнхартом в те три безвестные года и ещё несколько после. Ульрих знал его и до того — смотрел издалека. Каменел от смущения. Как-то раз споткнулся во дворе и уронил весь скарб, показав себя худшим из пажей — как же давно это было! Будто целую жизнь назад. Но теперь. Ульрих не мог дождаться когда его возлюбленному понадобится что-то настолько дорогое, что он будет готов, перестанет сопротивляться, позволит всё. Может быть стоит послать куда-то его драгоценного кузена. Или не послать, если Мейне хорошо попросит — ради брата и друга он будет просить. Ульрих и в самом деле не стал бы принимать такие меры, если бы было достаточно других. Но Мейне всегда нужно было больше, больше давления, чтобы получить от него то, что нужно. Разве ему самому не хочется? Да, возможно Ульрих бы как следует отомстил ему за столь долгое ожидание, но в то же время было что-то ещё. Нечто, что Ульрих увидел, почуял, нечто о совсем «низменном». Мейне не будет с ним плохо, он тоже будет гореть от желания, ну и что с того, что пополам со злостью. — Хватит. Повторённое слово не становится весомей, да и Ульрих не нарушает их договор. Так уж сильно, когда продолжает гладить, цепляет шершавыми пальцами куда более гладкую кожу. Убирает руки из-под края рубахи (Мейне преждевременно коротко выдыхает с разочарованием, должным изображать облегчение) — и опускает на тонкое полотно штанов. Вот сейчас Мейне наверное пожалел, что не спрятался от него за семью официальными одёжками, как раньше. Теперь, когда Ульрих гладит большими пальцами вокруг чужого полувставшего члена, массируя сквозь мягкую от частых стирок ткань. Прачки наверняка все руки сбили, чтобы угодить чистюле. Тем больше хочется испачкать. — Лжец. Мейне может обзываться сколько угодно. Может даже оскорблять всех святых и родичей Королевского Пса до седьмого колена — конечно, когда даст выебать себя как следует — за всё хорошее. У Ульриха и вовсе не было бы пусто в постели, если бы он захотел — его положение завидно, дамы не обделяют его вниманием, да хорошего денщика найти не так уж сложно. Но он всё ещё очарован. Почти как тогда, когда был юн. Только теперь он ещё и зол. И научился многому. — Приятно здесь тебе, а не мне. Я даже не могу тронуть тебя, не размазав краску. Конечно он лжец. Они оба лжецы. А кто нет? Мейне вцепляется в его руки, своими худыми и жилистыми, практически безволосыми, в отличие от Ульриха, всего покрытого светлой «шерстью», только лицо он всё ещё бреет, на новый манер, а вот свело-рыжие волосы заплетает — на старый. Возможно из него и правда вышел бы отличный дикарь. А из Мейне? Монах, разве что. Хотя сейчас тому далеко до монаха: теперь Ульрих гладит его прямо сквозь ткань, делая всё крепче и крепче, заставляя дышать тяжело и часто. Хватка одних рук поверх других разжимается, и Ульрих кажется наконец видит — лёгкое безумие в глазах напротив, мимолётную потерю контроля. Мейне находит опору для своих ладоней в скрипучих ручках стула, позволяя чужим — гладить и мять, почти на грани боли. Лжец, лжец, лжец. Кто-то один из них, или сразу оба. — Хватит, — очередное предупреждение звучит ещё отчаянно лживей прошлого, ведь теперь руки Ульриха ничто не останавливает, и Мейне трётся о них, вот же… вцепившийся в подлокотники лжец. Лжец, просто начавший прятать глаза, когда Ульрих дёрнул за шнуровку, и всё стало «по-настоящему», а не только — притирающиеся объятья и пустые разговоры. — Не нравится тебе, да? В ответ раздаётся такой звук, от которого Ульрих хочет немедленно нарушить все обещания и наплевать на правила — а потом Мейне коротко и растерянно стонет ещё. Желание быть хоть сколько-нибудь аккуратным в тот будущий раз, который всё не наступает, всё тает и тает. «Неделю ходить не сможешь, лживая ты сука». Мейне впрочем тоже будто что-то решает и издаёт негромкие звуки ещё и ещё, наконец смотрит в глаза, с бешеным сочетанием вызова и такой блядской покорности, что Королевскому Псу застилает глаза красной пеленой, и он обходится с чужим членом весьма грубо, от чего тот едва не теряет всю твёрдость. Мейне кривится и на пробу просительно стонет: старается угодить. Это Ульриху и нравится, и немного… отрезвляет. Теперь, после невольной грубости, он сделает хорошо, да, ещё лучше, и Мейне поддерживает его ободряющими звуками. — Почему ты не можешь кончить? — Ульрих спрашивает, не ожидая ответа, а Мейне так кривит лицо, что на нём читаются все их предыдущие разговоры, все эти «мне это не нужно», «не трогай меня» и бесконечные язвительные колкие заграждения из слов. — Почему бы тебе просто не отпустить меня и не присунуть кому-то на псарне… — очередная ядовитая защитная фраза оканчивается неожиданным хрипом и короткой борьбой — схваченный за свои тёмные русые волосы у самых корней, Мейне только разевает рот и хрипит, обмякая после попытки освободиться. Но обмякая не весь — Ульрих так и знал, чуял, ну же, он видел такое не раз — схваченный и побеждённый, Мейне так и истекает смазкой, теперь он твёрже чем был, и вот-вот… ещё немного — заливает руку парой густых потёков семени, а после выглядит, как безнадёжный пьяница, всё ещё с волосами, зажатыми в кулаке. Никогда ещё Ульрих не доставал свой так быстро, и при том одной рукой — чтобы отдрочить, глядя в пока не закрывшееся от него лицо. Это было… И никогда ещё так больно не кололо разочарование в тот момент когда к Мейне «вернулся разум» — это было видно по глазам, и потому, с каким отвращением он отстранился, несмотря на затекшие ноги. Ничего. Ничего. Всё ещё впереди, в этой долгой осаде.