Ай, то не пыль по глухой дороге стелется,
Ай, не ходи до беды в канун полумесяца.
Колдовства не буди,
Отвернись, не гляди —
Змеи служат обедницу.
«Невеста Полоза», Мельница
Десятью годами ранее… Летний день после закончившегося сезона дождей обещал быть сухим и тёплым. Солнце вызолотило небо и разогнало последние тучи, словно стаю волков-шаману. Поднималась дымка от парной земли, звенели цикады и плыл в мареве аромат свежеструганных самшитовых досок, которыми слуги выстилали обветшавшую энгаву. В такой день усидеть на одном месте невозможно, тем более маленькому кицунэ. Ведь вокруг столько любопытного! Дождавшись, пока нянюшка отвлечётся на выпачкавшуюся в грязи у пруда сестрицу Химавари, засмотревшуюся на поселившихся там чёрных лебедей, Боруто убежал на другую сторону сада и дальше по крытым переходам в самый глухой уголок поместья — в красильный домик, где хотелось фыркать от искусственной вони и прижимать пушистые уши, зато переливы краски в воде, оседающие неземными узорами на шёлке, завораживали. А затем сверху пронзительно закричал ястреб, раскинувший пёстрые крылья, и Боруто выскочил из красильни по большим валунам, сложенным в лесенку у входа, и привстал на цыпочки, протягивая руку к небу. Но птицы парят высоко и их не поймать. Летать умела, но никогда не выставляла напоказ досточтимая матушка Хината, тэнгу из клана белых ворон Хюга. Когда те молчаливой вереницей приходили в поместье, Боруто прятался в тёмных углах за ширмами. Хюга пугали. Но их белым перьям, мелькавшим в волосах, он завидовал. Хотел такие же, как у матушки или сестрицы, чтобы обращать кимоно в пернатый покров и взмывать ввысь на настоящих крыльях! И пусть у Химавари пока так не получалось, всё у неё впереди. А Боруто родился лисёнком, как и отец. Зато он слышал и чувствовал природу, бегал и прятался в зарослях сорняков, отыскивал разноцветных жуков или пугливых кроликов и прыгал на них из засады. Отец только смеялся, трепал по голове и сам, бывало, вместе с Боруто катался во дворе в пыли. А нянюшка Нацу-сан сердилась и призывала вести себя прилично, как до́лжно сыну управляющего провинцией Хи. Сине-зелёная стрекоза трещоткой пронеслась над травой, щекотавшей босые пятки. Боруто подобрался и прыгнул. Не поймал — стрекоза метнулась прочь, двигаясь рваными зигзагами в воздухе. Боруто ловил таких, закрывал в хрустальные пузатые фоу, где строил им самый настоящий речной берег: сыпал песок, бросал былинки, наливал воду, но стрекозы всё равно почему-то гибли. Запахи разношерстных обитателей усадьбы, бурлящих и вечно занятых, сами собой, незаметно, пропали. Стрекоза порхала то над головой, то возле уха, дразня и не даваясь в руки. Боруто выскользнул через брешь в ограде из кедра-биноки и припустил вниз по склону. В долине жили селяне, возились на неприятно пахнущем рисовом поле, похожем на огромную лужу. И да, стрекозы там тоже водились, толстые, багровые и некрасивые. Но Боруто мчался за своей изящной, как матушкина бирюзовая шпилька-хираути, беглянкой мимо жилищ, собранных из подпорок, тяжёлых крыш, чтоб не снесло тайфуном, и тростниковых или дощатых стен-перегородок. Каждый дом состоял всего-то из одной комнаты, а не лабиринта, как в поместье, и внутри ютились и домочадцы, и скот, и растения в горшках, живые, а не сухие икебаны, собранные сообразно сезону. Боруто тоже хотел жить общей дружной кучей, но нянюшка поучала, что так нельзя, не по статусу, молодой господин Удзумаки. Он стал уже подзабывать, что когда-то его называли Боруто. Люди говорили «молодой господин», «Удзумаки-сан». Так странно, какой же он Удзумаки-сан? Это большой важный отец, который может наколдовать целых восемь призрачных хвостов в придачу к настоящему — Удзумаки-сан. А Боруто, с его одним-то? Стрекоза вильнула вправо, и Боруто за ней, потом влево, и он туда же, путаясь в полах коротенького косодэ и складках хакама, широким поясом охватывающих живот. Из треугольных прорех на боках неаккуратно выпирало хитоэ, белое и некрашеное, а из такой же прорези позади — сдавленный, запутавшийся в хитоэ хвост, наверняка нывший, как ныли волосы в пучке на макушке, чего, в общем-то, не замечаешь, пока перед сном не распустишь. Стрекоза была ловкой, лисёнок в ворохе одёжки — нет. И почему ему нельзя ходить в набедренной повязке или вообще без всего, как бегают дети селян? А Боруто даже за брошенные у Верхнего Пруда гета отругают. Тропинка помчалась вниз, под обрывистые глинистые берега, испещрённые ласточкиными норами, как жёсткая дешёвая бумага — чернильными лапками кандзи. Деревня осталась далеко позади. Людские голоса не тревожили уши, но вот запах… Чем-то веяло в воздухе, и не только стрекозами, и Боруто сморщил чуткий нос. Впереди, у журчащей воды, тоже были люди. Незнакомые. Чужаки. И запах крови, густой, солёный, железный, тошнотворный. Совсем недавно так же смердело в жилище лекаря у горы, когда вол поднял одного из селян на рога и распорол ему живот. Боруто прятался под лекарским домом — любопытно было, но запах крови и нечистот прогнал прочь. Зато после он видел, как к порогу кухни несут голову чёрного вола. Голову бросили у приступка, и Боруто долго сидел возле неё, борясь с желанием потрогать открытый блестящий глаз, похожий на спелый каштан, но так и не решился. Сейчас стряслось нечто пострашнее. Он унюхал вокруг что-то застывшее, липкое. Так пахнет пот перепуганных людей, едкий, как щёлочь в красильнях. Боруто отодвинул в сторону стебли осоки, режущие руки острыми листьям. Тихо-тихо, осторожно-осторожно. На берегу лежал неизвестный дядька со светлыми волосами, с красными полосами на шее. И песок под ним был не жёлтым и сухим, а мокрым, словно кто-то пролил гранатовый сок. Как дядя мог заснуть в луже? А вместо ног из-под его кимоно безжизненной петлёй брошенного в угол оружейной кнута тянулся мясистый чешуйчатый хвост. Не как у нингё на гравюрах, приливающийся золотом и перламутром, а белый, гадючий. Змей? Рю? В округе такие не проживали, как не проживали и нингё… — Готов! — раздался мальчишечий голос. — Учиха-сенсей, вы, как всегда, правы, его плохое зрение сыграло нам на руку! — Стой! — другой голос, красивый. Такой бархатный, что завернуться бы в него, как в одеяло, заскулить и покрутиться с боку на бок. В воздухе повеяло золой и сладостью… как бывает, когда печёшь по осени батат… Что-то чудилось в этом запахе, знакомое и вместе с тем забытое-забытое, будто не про Боруто вовсе и не с ним, а во сне… И в то же время бархатного окрика хотелось слушаться беспрекословно, а не как с нянюшкой, которой можно и поперечить. К лежащему на берегу змею подошёл мальчишка. Немногим старше самого Боруто. Бледный, и волосы такие бледные, что отливали в синеву, а может, это кимоно цвета сегодняшнего неба отсвечивало? Мальчишка хотел было взять спящего… или не спящего?.. подмышки и оттащить к лодке в тростнике, но увидел Боруто. И оба замерли. — Пушистый, — мальчишка выпрямился, облизнулся длиннющим языком. У Боруто мурашки промчались от макушки до пяток. — Солнечный, — подошёл вплотную, пока Боруто стоял как вкопанный, прижав уши и хвост. — Пахнешь летом. Мне нравится. Маленький Инь. Боруто не очень понимал, что такое Инь, слышал только, что слуги кликали это наказанием. Досточтимая матушка тоже именовалась Инью, причём в поклоне и уважительно, но почему-то для юношей, как разобрал Боруто, это считалось чем-то плохим. Незнакомый мальчишка смотрел в упор жёлтыми глазищами. Немигающими, только зрачок расширялся, становился огромным, и Боруто видел в нём себя. В кудрях чужака, буйных, а не коротко стриженных, как у хатамото его возраста, запуталось небо. Боруто никак не мог рассмотреть и запомнить странного мальчишку, только вдыхал и вдыхал запах родниковой воды, снега… или это река так пахла? Но откуда снег?.. Снега и льда после зимы и не осталось… — Ты узрел то, что не следовало, — тихий ровный голос незнакомца подёрнулся шипением. — Но как ж-ше тебя такого изничтож-шить? Знаков отличия на облачении не наблюдаетс-ся, одет по-домаш-шнему, но рискну с-сделать вывод, что не прос-столюдин. — Молодой господин Мицки, оставьте его! — снова бархатный голос. Боруто дёрнулся, выпутываясь из чар, повернулся. Чуть в стороне застыл дяденька. С тем самым голосом и запахом золы и сладости. Тэнгу, судя по чёрным вороньим перьям в волосах. И глаза его горели красным. — Он ребёнок! Он ничего не видел, а если и видел, не понял. Я сотру ему память. — Этот мусор… — кивнул на спящего на берегу зме́я Мицки… какое чудное имя!.. — не имеет значения, что заметил и подумал о нём маленький Инь. Но он смотрел на вас, змеиного наречённого. Ваш-ш сокровенный образ отпечатался в его глазах. Это преступление. — Не сметь! Боруто бы не сунулся перечить. Но Мицки порывисто дёрнул его правую руку и укусил ладонь. Боруто вскрикнул — острые клыки иглами вонзились под кожу. И жидкий лёд промчался по жилам от ладони по руке, замораживая боль. А в следующий миг Мицки полетел в сторону от оплеухи, которую ему зарядил тэнгу. — Учиха-сенсей, что вы?.. — Воспитываю тебя? — отрезал тэнгу, присел перед Боруто, развернул безвольную ладонь, с которой капала кровь. Рана затягивалась. — Ты поставил печать? — он обернулся, запрокинув голову, к Мицки. Порыв ветра зашуршал осокой, растрепал чёрные волосы и чёрные же перья, открывая вид на шею, где над воротником хаори, украшенным незнакомыми монами, чернели на светлой коже три запятые томоэ в круге незнакомых символов. Печать… что ещё за печать? — Ты его не заберёшь! — чеканил слова тэнгу. — Вы оба дети, и мне безразлично, что там тебе понравилось. Он вернётся домой и проживёт так, как посчитает нужным, а если вы и явитесь за ним, то лет через сто, не меньше, это ясно? — Ещё посмотрим. — Смеешь перечить сенсею? — Прошу простить дерзость этого ученика. — Дитя, а ну глянь на меня, — и Боруто подчинился бархатному голосу. По его щеке, где чернели две полоски, доставшиеся от отца, с нажимом провели пальцем. А после мир пропал во вспышке алого. Такое случается, когда устанешь днём, набегаешься, уложишь щёку на такамакуру, закроешь глаза и тотчас откроешь, а за тонкими перегородками уже светит вовсю солнце. Словно и не было ночи. Вот и сейчас окружение сменилось по щелчку. Боруто обнаружил себя у чайной беседки под шапкой отцветшей глицинии. Сухие тычинки усыпа́ли траву, неприятно кололи ступни, путались в одежде. Матушка Хината сидела на коленях на пороге, отложив в сторону венчик и прикрыв лицо круглым белым веером, и глаза её, полуслепые, как у всех Хюга, дрожали, будто наполненные дождём озёра. Рядом не было служанок, да и на женскую половину поместья Боруто не часто забегал, его приучали жить в своих покоях, в двенадцать татами площадью, таких больших и пустых, что он порой садился в уголок, не зная, что делать в одиночестве. Но сегодня на женской половине рядом с ним стоял отец. Надёжный и сильный, за ним можно было спрятаться ото всех бед. Рассматривать оберегающий их дом мон Удзумаки на широкой спине, а выше, справа, у основания шеи — закручивающиеся в похожий вихрь томоэ. Только почему-то без вязи символов, замыкающих их в круг. Где Боруто такое видел? Мысли копошились вяло, и внутри головы очень сильно болело. И это было в новинку, раньше Боруто слышал, как матушка жаловалась на головные боли, но сам такого не испытывал. А ещё рука онемела, впрочем, чувствительность возвращалась, словно наждачной бумагой водили по коже. Боруто сморщился, дёрнул лапой, пытаясь выползти из этого ощущения, как выползают бабочки из кокона, а змеи — из шкуры, но не помогло. — Где вы были, юный Удзумаки, скажи́те уже, не травите мне душу! — шептала матушка, смотря на них, стоящих на земле, из своей беседки, будто с возвышения. — Я видел кого-то на реке… — Боруто никак не мог вспомнить, и лоб только больше раскалывался от усилий. — У него глаза золотые. И он шипит, как змея. А ещё змеиный наречённый! Он такой… такой… Тэнгу, только чёрный. Во всём чёрном. И пахнет сладким дымом. Осенью, как и тоо-сан. — Что ты выдумываешь, Боруто? — позвал его по имени отец, опустился рядом на колени, потрепал за ухом, заставляя посмотреть на себя. — Ты прогулял где-то полдня, но сам же явился к воротам поместья! — И не смейте… никогда не смейте произносить эти и подобные им слова здесь… — очень тихо и очень твёрдо попросила матушка. Отложила веер и венчиком нарисовала на нём чайного цвета кромку. И Боруто показалось, что только что он видел такое. — О Небо, за что?.. Почему опять? — Жена моя! — обернулся к ней отец. От него веяло лесным пожаром и прошлогодними листьями, кого-то этот запах, быть может, и пугал, и шептались за спиной о чересчур сильном Ян, но Боруто рядом с отцом успокаивался. А матушка пахла ветром над вечерней рекой, а ещё чем-то цветочным, всегда разным, как пахли и её служанки: ландыши, фиалки, розы. Всякие благовония, но они обманывают, тогда как честный запах куда лучше! — Каа-сан, не плачьте! — встрепенулся Боруто. — Я стану примерным сыном, я больше не буду! — сам не понимая, чего именно он не будет. — Сын мой… как же так… — она уронила голову, белые перья выбились из сложной причёски, мягко ударились друг о друга латунные подвески на черепаховых гребнях. — Что же, что он с вами сделал? — Не помню, каа-сан… — испугался Боруто. — Укусил вот сюда?.. Люди разве кусаются? Как собаки? Отец снова развернул его к себе за ухо, схватил руки и перевернул ладонями вверх. И застыл. И Боруто тоже. На правой ладони раньше не было никакого ромба. — Змеиная печать? — прошептала матушка. — Муж мой, не молчите, я права? Печать? — Печать… — глухо ответил отец. — Они придут за ним… Но кто сказал, что мы его отдадим?