Найди меня

Я тобі брехала, я тебе не кохала Я тобі брехала, я тебе Я навіть не пам'ятаю дату нашого знайомства І не знаю, якого кольору твоє волосся

      Сожаление Раскольникова об убийстве — если слово «сожаление» вообще возможно было говорить в отношении него — имело странный характер. Он жалел, но не о смерти, не о двух, а может и трех, жизнях, которые отнял. Он жалел только о том, каким недостойнейшем, слабым образом это повлияло на него. Он понимал, что раз он задумывается, то никакой он не Наполеон, не было в нем даже части того умения идти по головам, какое было даже у жалкого, может, еще более жалкого чем Раскольников, Лужина. Последствия отрекошетили почти тут же, повлияли на слабый разум, еще более слабое тело, разрушили возле Раскольникова даже малую иллюзию того, что он имел.       Ему было противно смотреть даже на мать, на родную мать!       Но хуже будто бы даже было не это…       Хуже было то, что он так и не смог посмотреть на Разумихина так, как раньше. Нет, он не мог. Даже один взгляд на него вызывал внутри жгучую боль, неприятное томление, разрастающиеся комком в его горле, что даже говорить было больно.       Раскольников мог предать себя, свою мать, свою сестру, он бы мог предать Родину, но предать Разумихина даже для него было слишком.              Надо было сказать, признаться, намекнуть! Но как? Разумихин не верил никому, даже себе — когда в глубине его сознания и вспыхивала больная мысль о связи Роди, его Роди, с этим грязным преступлением, все в нем тут же леденело, замирало и наполнялось отторжением. Конечно это не он! Нет, Разумихин в это не верил, и Раскольников это видел, понимал, и почти боялся сломать столь сильное, незаслуженное к нему доверие и любовь.       Раскольников знал: в него мог перестать верить весь мир, но не Разумихин.       И даже если Раскольникова поведут на эшафот, и если каждая, каждая псина и каждый пьяница будет знать и верить в его преступление, Разумихин все равно не поверит. О, вот она, вот она — самая главная пытка для Раскольникова. Смотреть в его глаза и видеть перед собой преданного пса, который все для него, до последнего за него. Но взгляды… что взгляды, когда Разумихин тянется коснуться, как обычно, как они оба уже привыкли. Но, видел Бог, Раскольников не мог терпеть этой пытки. Давать касаться себя Разумихину так, как он делал это еще до этого ужасного преступления.       Он просто не знает, просто не знает!       О, если бы он знал, то…       Но ведь Разумихин не знал, а то, что видел, разбивало ему сердце. На самом деле, оно ранило куда сильнее, чем даже больные мысли из глубины его сознания о виновности Роди. Ну, а если виновен, то и что с того? Разумихин так по нему изголодался, что все готов простить, любое преступлении на себя готов взять, лишь бы снова… Снова, как в последний их тот вечер… В тот вечер Раскольников был уже мрачен, глубоко в своих мыслях, так сильно похудевший, с непривычно тяжелым, чужим взглядом, но все это таяло, стекала по рукам Разумихина, уже выучено трогающих, к себе жмущихся, лезущих под белье, и вот, это всегда один момент — когда его губы касаются обнаженной кожи, и мыслей не остается. Любые метания, страхи, вопросы — все это пыль в руках Разумихина, все это бессмысленность и одни глупости. О, если бы Разумихин только знал, что это их, может быть, последний раз, он бы не выпустил его из комнаты, из постели бы даже не выпустил. Он бы из него всю дурь выцеловывал, выласкал, всю бы грязь из него достал, только бы…       И вот он, тянется к нему, пытается узнать, спросить, коснуться хочет, обнять, а Раскольникову все это страшно, все это почти противно, не заслужил же… И тогда не заслужил, но сейчас!..       Он просто не мог этого выдержать. Не мог больше уходить от взглядов, касаний, не мог больше терпеть хмурый взгляд исподолбья, и эти сжатые губы, не мог смотреть на тень боли на этом выученном лице.       И он решился. На еще одно преступление. Может быть, преступление еще более мерзкое, еще более жестокое.       Разбить преданное, любящее сердце.       Светило ярко солнце, почти резало глаза, но мир вокруг Раскольникова давно уже потускнел, везде ему отсвечивало лишь темно-коричневым полом и посеревшими обоями его каморки, его тюрьмы, места, где он нашел себя и где себя потерял. Комната Разумихина, напротив, оказалась светлой. Раскольников оглядел ее в удивлении. В тот единственный раз, когда он пришел на новоселье, было уже поздно, он был пьян — не от вина — и явно был не в себе, он и не рассмотрел толком ничего. И вот теперь… почти так и замер, слишком неуместный для этого места, с одним единственным желанием — тут же убежать.       — Родя… Родя, ты? Господи, да сам пришел! Родя!       И кинулся к нему, будто не видел его уже много-много лет, смотрел, как на призрака живого. Раскольников хотел сделать шаг назад, выскочить обратно, к лестницам, но только почувствовал, как его всего, будто он был не больше котенка, сжали длинные руки Разумихина, как почти больно пережалась грудная клетка, и он только и смог, что издать рваный вздох.       — Родя… — прошептал жарко Разумихин и подался к нему ближе. Раскольников зажмурился и отвернулся, уходя от его губ. — Родя, ты чего, Родя? Ты разве…       — Отпусти, — кратко, холодно бросил Раскольников, а сам едва не задрожал.       — Родя… Роденька, ну ты чего? Сам не свой же последнюю неделю, я думал… мне думалось, что уже…       — Правильно думалось, — ответил он все так же, с напускным раздражением, и попытался оттолкнуть его от себя, да куда там его ослабевшим рукам до Разумихина, высоченного, крепкого.       — Родя, ну ты чего говоришь? Ты же сам не понимаешь, ты не в себе… Ты, наверное, снова болен, тебе бы…       — Да, может и болен! Может! А тебе какая разница? Сказал: отпусти. Ты что, не видишь, что мне это в тягость, не хочу я этого?       Разумихин посмотрел на него дикими глазами, хватку чуть ослабил, но нерешительно, сам не понимал, что же делать, почему Родя, его Родя, так говорит? Совсем, видно, болен… Глаза какие дикие! Он же себя не помнит.       — Родя, ну что ты в самом деле, как будто я тебе, — он гулко сглотнул, видно, сам понимал возможную близость к правде следующего слова, — чужой…       Раскольников посмотрел на него мрачным, холодным взглядом. Здесь, в тени Разумихина, его глаза заблестели таким странным, стальным блеском, диким, и Разумихину будто бы даже почудилось, что в угол он загнал не дикую, дворовую кошку, с которой справиться мог, а хищника куда его самого больше.       — А может и чужой, — спокойно отчеканил Раскольников, глядя в его глаза. Разумихин смотрел на него непонимающе, может, было в его взгляде что-то еще, что-то, к чему он пока не был готов. Не был готов признать, что в самом деле делает ему больно. — Мне, может, просто скучно было… Со мной таким ведь не каждый…       — Э как, — прервал его Разумихин. — С тобой таким — каждый второй. Но как к диковинке. А я к тебе серьезно, Родь, как к человеку. Что же ты за глупости такие говоришь? Жар небось… — пробормотал он и потянулся рукой к его лбу, но Раскольников его руку резко убрал, почти что ударив по ней, и снова шаг назад сделал, лопатками почти вжимался в дверь. — Родь…       — Ты понял, о чем я, — раздраженно сказал Раскольников. — Мне это все надоело. И твое «серьезно», и твое «как к человеку» мне в тягость! Не хочу этого! И тебя не хочу! Ты меня мучаешь… как ты не понимаешь?       Разумихин смотрел на него все тем же диким, непонимающим, почти детским взглядом. Он смотрел на него, вглядывался и находил с каждой секундой для себя страшное. Находил то, что будто бы Раскольников в полном своем уме и здравии, и говорит он будто полностью себя сознавая… Но нет, быть такого не может!       — Нет, знаешь, не понимаю, — сам помрачнел Разумихин. — Недавно ты мне совсем другое говорил. В другом признавался, — сказал он, боясь, что Раскольников отберет у него сейчас и это. Те слова, сказанные шепотом в темноте, когда кожа еще блестела от пота, одеяло слезало с бедер, и Родя, его такой сложный, но любимый Родя, жался к нему спиной, к его груди, и шептал, и говорил… И Разумихин слушал, жадно слушал, сжимая его в своих ручищах, дыхание затаив, и шептал: «я тоже, Роденька, я тоже…»       Раскольников насмешливо приподнял брови и нервно улыбнулся. Но Разумихин уже ничего не понимал, не мог углядеть в его лице и страх, и нервозность, и тягучую муку, потому что сам он застыл в таком же состоянии, и сам он весь замер в ожидании слов.       Раскольников сказал, сам чувствуя тягучую муку в его груди от того, что говорил — главным образом потому, что не понимал, говорил он правду или лгал:       — Я врал тебе. Я тебя не любил. Я даже понятия не имею, какого цвета твои глаза.       Разумихин посмотрел на него тяжелым, мрачным взглядом, и только сказал еле слышно:       — Уходи, Родион.       Раскольников посмотрел на него, дернулась губа, да и только. Он тут же открыл резко дверь и тут же выскочил, хлопнув ею. Разумихин какое-то время еще слышал торопливые его шаги, а сам стоял — ни живой, ни мертвый. Нет, Родя просто не в себе, он сейчас врал! Точно врал! Но зачем? И взгляд его, и бледность лица… Разумихин стоял, раскачиваясь туда-сюда, пытался убедить себя, что это все — неправда! Ложь! Это все помешательство, это болезнь! Но слова его стучали в голове набатом, раздувались с каждым вздохом, больно давили изнутри.       Разумихин громко выругался и ударил по стене. Костяшки засаднили, но далеко, очень далеко в его сознании. Нарывало в груди сердце, комком стояла тошнота, но он все стоял, и все хаотично искал оправдание. Оправдание тому, почему Раскольников решил причинить ему такую боль. И знал. Знал, что найдет.

***

      Раскольников чувствовал, что идти к Свидригайлову — добром кончиться не может. Что он, от него покровительства хочет? Это и самому Раскольникову противно, и Свидригайлов не тот человек, который способен на добрые поступки, только если они ему не выгодны. Но куда, к кому же идти тогда? Сдаваться? Нет! Он не мог… просто не мог! Ну и что этот Порфирий? Одни слова у него, одна психология, разве это доказательство? Ну так Раскольнков на тех же словах может доказать, например, что это старуха напала на Лизаветту, и та защищалась, и убила ее, слабую старуху, а после и на себя руки наложила как-нибудь… Ну, скажем, на топор упала… Все слова, все вздор! Ему ведь нельзя… нельзя на каторгу! Там ведь… он сам побледнел, едва подумав, и сам не заметил, как оказался у таверны, как увидел это столь отталкивающее лицо, в котором сейчас, с помутненным рассудком, видел будто бы свое спасение. И сам ступил в клетку к тигру.       — А я знал… знал, что вы ко мне придете, — улыбнулся он в своей неприятной манере, и Раскольникову от этой улыбки стало не по себе, и еще хуже стало, когда Свидригайлов встал, попросил еще вина, а после закрыл дверь и, показалось Раскольникову, будто бы на ключ.       — Вы ходили к Порфирию? — хмуро спросил Раскольников, игнорируя ухающее в груди сердце и вспотевшие внезапно ладони. Даже там, у старухи, так не по себе не было, даже на допросе, даже, кажется, полчаса назад, когда ему заявили, что это он, он убийца, вот так не было.       — Да вроде нет еще, — задумчиво ответил он, погладив бороду. — А что, дело уж жаренным пахнет? — рассмеялся он. — Ну вы не хмурьтесь так, что вы, в самом деле… Я ж к вам по-отечески… С добрыми намерениями. Ну вы расскажите-расскажите, что ж вас ко мне привело? Вижу по лицу, что дурные какие-то новости?       Раскольников не отвечал. Вдруг почувствовал, что лучше бы ему поскорее уйти, что ничего хорошего его тут не ждет, и взгляд этих пугающе-светлых глаз был недобрым.       — Молчите, — улыбнулся Свидригайлов. — Ну молчите-молчите, а я все и без слов понимаю. Что, прижали вас уже и без меня? Сами ж, наверное, делов наделали… Такое-то преступление в молчании на себе вынести не каждый может, а вы человек слабый, вам страдать одному ну никак не выходит. Так я говорю аль не так? Так, конечно… И ко мне вы пришли, вероятно, поддержкой заручиться? Ну, я человек добрый, помогу, конечно… Тут можно и в Америку, например уехать… Ну что вы опять хмуритесь? Не нравится? Ну, понимаю, мы народ такой, к Родине привыкший, здесь родились и здесь умереть хотим… Ну раз к Родине тянет, то и на каторге посидеть можно, — рассмеялся он, не сводя с него насмешливого взгляда. — Ну-ну, шучу же, конечно, шучу! Ну какая вам каторга! Вас же там оп, — по столу ударил раскрытой ладонью громко, аж вибрация пошла. Раскольников вздрогнул. Свидригайлов снова разошелся хохотом, — ну вот, а я о чем? Можно, конечно, и без Америки… Что я, договориться не сумею? Сумею, конечно, а уж со знанием вашей особенности…       Раскольников побледнел.       — Какой еще особенности? — пробормотал он.       — Ну вот знаете же какой, а? — прищурился хитро Свидригайлов. — Ой, как знаете…       Раскольников сконфуженно на него смотрел. Сердце стучало в каждой клеточке его тела, перед глазами помутнело. Не помня себя, он вскочил со скамьи и бросился к двери, задергал ручкой, заколотил, а после моргнул — и снова оказался на скамье. Он медленно вдохнул, не понимая — почудилось ли ему? Но вдруг осознал, что сидел уже не напротив Свидригайлова, а рядом, и понял, что на миг, кажется, сознание потерял или совсем дурно ему стало, вот его он и утянул обратно, к нему.       — Ну что же вы, голубчик? — улыбнулся Свидригайлов. — Вот вы, наверное, ввиду такой особенности и нервный такой… Это ж все женское.       Раскольников смотрел на него в упор, уже не силясь встать, но и слова его слышал едва, смысл их до него не доходил.       — Ну-ну, вы на меня, на меня глядите… Ай, что ж с вами делать, с нервными такими и чувствительными! — он плеснул в лицо Раскольникова водой, и тот дернулся, заморгал, как ото сна отошел и, увидев перед собой так близко лицо Свидригайлова, дернулся, едва не свалившись с лавки, но Свидригайлов ухватил его за руку, удержав. Раскольников быстро выдернул руку и шало посмотрел на мужчину напротив. — В себя пришли? Ну вот, молодцы! А теперь слушайте дальше… Помочь — помогу. Дальше будете по белу свету ходить, как ни в чем не бывало! Да ведь только… добрые дела они такие, на них добром отвечать надо… Вот и вы мне ответьте на мою доброту…       — Как? — сипло, еле слышно спросил Раскольников пересохшими губами.       — Ну как-как, — дернул плечами Свидригайлов и осмотрел его странным взглядом. Раскольникову от него стало мерзко — так на него только Разумихин смотрел, и то не всегда, а только в очень, очень интимные моменты. — Известно, как. Вам, конечно, очень повезло, что вы так на Дунечку похожи, то есть, конечно, Дунечка на вас. Иначе я даже не знаю… Нет, ну, сути дело это бы не поменяло, но так, конечно, куда приятнее.       — Да о чем вы?! — не выдержал Раскольников, снова вскочив, но крепкая рука утянула его обратно, и Раскольникову вдруг почудилось, что он тут совсем не имеет никаких прав, и что сделать ничего не мог, а только вот так и сидеть, безвольной тряпичной куклой.       — Ну-ну, голубчик, дураком не притворяйтесь, вы — молодой человек умный… Я же такими, как вы, давно интересуюсь… Да, скажите, что я — развратник! Ну так даже если и так, то и что с того? Разве ж плохо? Разве грех? Это ж только для обоюдного удовольствия.       Раскольников побледнел и закачал головой. Вскочил так резко, что Свидригайлов его не успел ухватиться, и тот попятился.       — Нет! Ни за что! Я сдамся пойду!       — Ну вот опять вы за глупости свои! — рассердился Свидригайлов. — Ну какое вам сдаваться? Вы хоть думайте, что с вами там сделают? Ну я один раз, и по-хорошему, а там?.. Там же от вас живого места не оставят!       — Нет! — снова вскричал Раскольников и снова кинулся к двери. Свидригайлов, хмурый, тяжело поднялся, снова оттянул его от двери, сжал его запястье, и Раскольников, вскинув голову, посмотрел на него страшными. бешеными глазами. — Нет… — повторил он почти севшим голосом.       — Ну вы же даже не хотите подумать! Ну пойдете, ну сдадитесь, дадут вам, может быть, по большой к вам любви, а уж мне ясно, что вас любят, да, мне, в мои годы, такие вещи ясны, люди очень уж любят таких, как вы, им непременно хочется таких спасать — лет десять, и дальше что? На каторгу? Ага, мужчины кругом, и вы. Уж не заставляйте меня вслух говорить о вашем будущем!       Раскольников смотрел на него абсолютным больным, бешеным взглядом, и снова тряхнул головой, вздернулся, спиной ударился о дверь, но Свидригайлов утянул его назад, откинул к столу, и Раскольников трепыхнулся. Потянулся, чтобы встать, но широкая ладонь ударила его в грудь, вжала спиной в стол, и Раскольников так и замер, тяжело дыша и ничего не соображая.       — Да-да, — покачал головой Свидригайлов, будто бы сделал какой-то вывод при написании статьи. — Вот об этом я и говорил! Это все в вас женское, эмоциональное, не мужское… Мужчины так не действуют, голубчик! Хе-хе…       Раскольников смотрел на него потемневшим, мутным взглядом, ничего не соображая.       — Ну так что? Решили? Вы мне, я — вам, — он похлопал его по бедру, не сводя взгляда с его бледного лица, на котором чернели бешеные глаза, и таким, по правде говоря, Раскольников казался особенно хорошеньким. В лице его была, определенно, некая мужественность, какой не сыскать в Дунечке, и, вместе с тем, было что-то смягчающее его лицо, делающее его не то, чтобы женским, скорее по-особенному нежным. Явная худоба делала его не только острым, но и заманчиво-хрупким, а уж эта особенность… Да, попробовать Раскольникова ему хотелось сильнее, чем кого еще.       Раскольников, внезапно, снова забрыкался, больно ударил в живот и почти что вскочил со стола, но Свидригайлов был больше, шире и крепче, так что удержал его, а после тут же перевернул, вжав лицом в стол. Раскольников зашипел, завырывался, но Свидригайлов только тихо засмеялся.       — Ну-ну, тише. Ну вот что вы тут выдумали? Якобы помучаться десять минут — хуже, чем десять лет? Вам повезло, что я человек уже в, можно сказать, возрасте, и все эти глупости близко к сердцу не принимаю, и поступаю по уму.       Раскольников посмотрел на него через плечо, и его бешеный, черный взгляд что-то поддевал внутри Свидригайлова. Лицо у него было совсем болезненно-белое, взмокшее от пота, и вид этой абсолютной беспомощности, этого отчаянного страха приятной истомой копился в Свидригайлове. Он жадно посмотрел на него, улыбаясь.       — Ну вот, голубчик, наконец, успокоились… А сейчас надо бы убедиться, да? В качестве предоставляемой услуги, да? — его тяжелая рука легла меж ног, потрогала, чуть нажала, и Раскольников дернулся, вывернулся так, что стрельнуло в плече, но хватка Свидригайлова ничуть не поменялась. Он удивленно хмыкнул, продолжая трогать: — И правда! Совсем, совсем как у женщин! А вы же, наверное… Наверное и ни с кем, должно быть? Или, во всяком случае, не часто… Значит, совсем у вас там, как у девочки, да?       Раскольника затошнило, весь затылок был мокрый, волосы липли ко лбу, он будто бы даже затих, обессиленный, не в силах пошевелиться от сковавшего ужаса. Его раньше… никто, вот так, кроме Разумихина, но он так трогал и так делал, что Раскольникову было очень хорошо, приятно, а сейчас — нечего, кроме тошноты. Он попытался свести ноги, но толку от этого не было. Замычал, завырывался, но совсем обессиленно, тело сделалось непослушным, слабым.       — Ну-ну, я человек опытный, уж знаю, как и что хорошо вам будет, — зашептал Свидригайлов, навалившись на него всем телом и зашелестел чужими штанами. Когда те упали в щиколотки, а ноги обжог холодный воздух, Раскольников весь окаменел. Он не мог пошевелиться, не мог даже рта открыть — казалось, что даже вздохнуть не мог. Только сейчас он в полной мере осознал, чего от него хочет Свидригайлов. — Вот так, — зашептал он на ухо, положив ладонь промеж ног сквозь ткань белья, погладив, будто приласкать хотел, но Раскольникову было мерзко и противно. Он зажмурился, больно укусил губу. — Ну что же вы так дрожите? Еще ж рано, хе-хе, — заговорил он мерзейшим голосом и потянул ткань вниз. Когда к обнаженным ягодицам прижались чужие бедра, Раскольникова снова всего дернуло, с невесть откуда взявшейся силой он оперся на руки, ему даже удалось выпрямиться, едва оттолкнув от себя Свидригайлова, но такая прыть его только разозлила и он, схватив Раскольникова за волосы, утянул обратно, больно ударив головой о стол. Раскольников болезненно застонал. — Ты место-то знай, — рычал Свидригайлов каким-то будто и не человеческим голосом, — вошь ты, Родион Романович, а тебе человек видный, особенный, помощь предлагает, так ты веди себя хорошо, не ерничай. Понял ты меня?       Раскольников не ответил. Он тяжело, шумно дышал, и глядел ничего не различающим взглядом перед собой. Свидригайлов хмыкнул и утянул его руки своим ремнем, потуже затянул. После откинул полы его плаща и оглядел. Ну точно — девка. Задница мелкая, но собой хороша, ножки эти тощие, и вот так если смотреть — совсем-совсем как девушка, но как будто бы даже лучше. Его, Свидригайлова, вся эта какая-то «нетаковасть» крайне возбуждала. Пальцами он погладил того меж ног, как бы убеждаясь, что там точно-точно все как у девушки — удовлетворенно хмыкнул. И правда, точь в точь. Зашуршала ткань штанов. Раскольников, лежа плашмя на столе, ничего не соображал. Было холодно, липко и противно, сердце колотилось в глотке и от этого тошнота усиливалась. На миг он будто бы вот так и потерял реальность, не понимал, где он и кто он, но жесткая хватка на бедрах отрезвила. Он дернулся, но лишь плечи болью светло и он только сейчас ощутил стяжку на запястьях. Снова испуганно дернулся, совсем жалко, и Свидригайлов довольно рассмеялся. Довольно похлопал его по бедрам, но все возился там что-то, терся о него, трогал и как будто бы больше и ничего. Раскольников оскалился и выплюнул:       — Что, не встает?       В чем дело он как будто бы не понял сразу — у него раньше вот такого не было… Разумихин, едва обнимет его, потрогает, протянет тихо, почти моля, «Ро-о-одя» и там уже все такое заманчиво-твердое, крепкое, потрогать даже хочется, а тут, выходит, что-то совсем не так.       Свидригайлов ничего даже не ответил, продолжал копошится, пыхтеть, и чем больше трогал он его за бедра и ягодицы, тем сильнее Раскольникову хотелось разреветься от того, как противно это было, как беспомощно он себя чувствовал. Тошнота пульсировала в глотке, перед глазами все плыло, тело сделалось таким слабым и таким неповоротливым. Он смутно понимал происходящее, сознание было мутным, приходили неясные образы, заедали странные мысли.       А потом появилась внезапная ясность. И эта ясность сопроводилась резкой, острой болью внизу. Раскольников вытянулся, напрягся, сжался и раскрыл рот в беззвучном крике. Он даже сначала не понял, что произошло — внизу все горело, спину взмокла, стало холодно и жарко одновременною. А потом он понял. Да, он понял. Перед глазами все поплыло, тошнота спазмом стояла в глотке, ноги задрожали, он болезненно застонал, зажмурив глаза. Свидригайлов сверху зашептал:       — Да… да, дорогой мой, ты даже лучше всех девушек… Ты совсем как молоденькая девочка… Такой узенький, такой жаркий…       Раскольников и не слышал почти — разум затуманила боль, запястья начали стираться о кожу ремня, плечи сводило в судорогах, а все тело пробило мелкой судорогой. Одежда липла к холодной от пота коже, дыхание стало тяжелым, прерываемое только стонами от боли, Раскольников что-то шептал, сам себя не понимая: не то прощения просил, не проклинал, не то убить обещал… Свидригайлов его, впрочем, тоже не слышал, увлеченный тем, как хорошо, как приятно ему было.       Вдруг все тело пронзила острая, нетерпимая боль — Раскольников закричал, но рот тут же закрыла тяжелая ладонь. Внизу стало горячо, мокро, и Свидригайлов задвигался шире, размашистее. Голова кружилась, тело стало ватным, Раскольников ничего не понимал и даже не слышал из-за звона в ушах. Он окончательно сдался, просто не находя сил бороться против этой боли. Сердце колотилось, тошнило, голова шла кругом — и все вокруг шло кругом. Раскольникова трясло, щеки жгло от жара стыда и слез. Сам себя он уже не помнил, ровно так же, как и не осознавал, что с ним делали, кто это был и где это было. Он бы и имени своего не вспомнил, если бы у него спросили.       Он не знал, сколько это длилось и понял, что все кончилось только когда Свидригайлов слез с него и Раскольников понял, что только сейчас, когда его грудь ничего не зажимало, он смог вдохнуть. Свидригайлов, присвистнув, сказал:       — Да ты что… ни с кем, получается ни разу до? Тогда тебе, разумеется, повезло… Первый раз… с опытным мужчиной.       Раскольников не ответил. Он так и остался лежать, смотря перед собой, но ничего не видя.       — Вот, видишь… Хорошо все. А я уж похлопочу о тебе. Потом, если что, так еще раз со мной сочтешься. Я, знаешь, никуда не спешу из Петербурга… Ничего-ничего, Родион Романович, вы меня еще отблагодарите полностью.       Удавка с рук спала. Ныло, казалось, все: голова, плечи, руки и меж ног, тазобедренные кости, которыми Раскольников вжимался в стол, тоже болели.       — Ну давайте, молодчик, вставайте, что ж вы, в самом деле, — и потянул чуть назад. Раскольников с трудом оперся на стол и выпрямился. Опустил взгляд. Проморгался, дожидаясь, когда пелена с глаз сойдет, и разглядел, кажется, кровь, но он не стал вглядываться, а только молча натянул на себя штаны. Дрожащими руками, будто бы совсем покойно, снова застегнул ремень. — Ну вот-вот! Видите! Все так хорошо… И мне, и вам… Это же дело такое! Взаимопомощь. Вы пока идите-идите, голубчик, я потом к вам наведаюсь. Расскажу все-все, а дальше мы решим дальнейшую уплату, так сказать-с.       Раскольников даже не посмотрел в его сторону, он развернулся и пошел к двери. Дернул ее, будто бы и забыл, что она была заперта. Свидригайлов, однако, сейчас мешать ему не стал, открыл дверь, и Раскольников прямо так и пошел, казалось, не глядя и не различая ничего перед собой. Он не знал, где и как шел, сколько шел, и только спустя долгие два часа он вдруг почувствовал, как все это время внизу живота — и ниже — ныло, болело, тянуло. Он поморщился и, оказалось, что это была не та боль, которую легко было игнорировать. Едва пошатываясь, он развернулся, идя к себе, в свою конуру.

Візьми, будь ласка, мене в полон Знайди мене, подзвони Я памятатиму твої сліди

      Хлопнула дверь. Он тихо лег на кровать, переведя дух. Тело казалось чужим, не своим, оно ощущалось как что-то странное, неправильное и ломанное. Он просто лежал, прислушиваясь к этим ощущениям, и вдруг — заплакал. Так же, как и все, что делал до этого — не отдавая себя отчета, не осознавая этого, просто будто бы тело делало это само, в отличии от разума, которое будто бы отвернулось от него, будто оно было где-то не тут, не с ним.       А после — тьма. Тьма, в которой он не то бодрствовал, не то все так же плакал, не то спал. Раскольников не понимал.       Он просто падал-падал-падал-падал-па…       — Родя… Родя! Да посмотри ты на меня, Родя!       Раскольников распахнул влажные, воспаленные глаза, и шало уставился на силуэт напротив. Он моргнул, смаргивая пелену слез, и разглядел расплывшееся перед глазами лицо Разумихина.       — Родя… Да он не в себе!       — Он такой, как сюда пришел, — зашептала испуганно Настасья. — Мимо меня прошел, я ему кричу, мол, что с тобой, а он не видит будто, смотрит сквозь! Я за ним. Смотрю — лег. Ну пусть лежит себе, думаю… А после услышала… звуки странные. Зашла — ревет, как ребенок совсем. Я его пыталась растолкать, думаю — кошмар можа какой? Он никак, ничего. Вот я за вами, за врачом…       — Да тут, видать, полное помутнение, — пробормотал Зосимов, не менее сбитый с толку, нежели Настасья и Разумихин. И приступ этот совсем не вязался с тем, что было с Раскольниковым до… — Тут что-то другое, что-то совсем другое! Тут, получается, совсем другой случай…       Раскольников их и не слышал почти, только всматривался в пятно перед ним и вот, наконец, разглядел, и вдруг всего его наполнило два сильных, противоречивых чувства. И желание прогнать его, ведь он… он сказал ему, все сказал, он его предал, дважды предал, и телом, и умом. Но это было таким мутным, таким туманным. На самом верху пульсировало желание прижаться к нему, спрятаться в нем от всего мира, от всей боли, признаться ему, во всем признаться, и знать, что его прощение — исповедь за все его грехи. Раскольников поднял слабую руку и вцепился ею за предплечье Разумихина. Тот вздрогнул, и все три пары взгляд настойчиво посмотрели в его сторону.       — Родя?.. Родя, это я… Видишь меня?..       — Дима, — прошептал Раскольников еле слышно, и Разумихин вздрогнул. Он его по имени… только в самые-самые моменты, только в его руках, только… И когда он назвал его вот так, при всех — Разумихин смутился весь, будто их застали целующимися. — Я… это он… я не хотел… Клянусь, не хотел…       Разумихин напряженно дернул плечом — чувствовал, что какие-то будто откровения вот-вот пойдут, а тут… при людях… при других… Тем более при Зосимове, со всеми этими его глупыми теориями!       — Родя, ты лежи, отдыхай, — попросил его Разумихин, но Раскольников только отчаянно закачал головой, а после вдруг растерянно на него посмотрел, будто увидел впервые. И вдруг все его лицо исказилось в отвращении, он убрал свою руку, как обжогшись, и сжался, глядя напуганными глазами на Разумихина. Как он… как он мог трогать его, своими руками, этим телом? Его, Разумихина… Разве он имеет право? Тут же, в этой комнате, он один человек, и к нему Раскольников руки свои грязные тянет, его замарать хочет, страдать заставить.       Раскольников снова отчаянно качнул головой:       — Нет… уйди…              Зосимов тяжко выдохнул:       — Он не в себе.       — И что делать? — Разумихин поднял на него взгляд.       — Далеко не отходить, наверное, а то он ведь буйный, встанет, уйдет… И наделает же делов, ой, наделает! Гляди и руки на себя наложит!       Настасья охнула, а Разумихин, помрачнев, встал и надвинулся на него.       — Ты что говоришь такое?       — Исключительные врачебные выводы, дорогой мой! Что вижу, то и говорю! Водой его поить, давать в комнату воздуху и не давать буянить.       Разумихин поджал губы и перевел взгляд на Раскольникова. Тот смотрел на него, но будто сквозь. Разумихин кивнул, сердце его болело даже от вида Раскольникова. Если… если в самом деле… с ума сходит? А если уже сошел? Полностью? И все… Никогда, ничего больше! Только навещать его и выйдет. От такой мысли Разумихину сделалось вдруг как-то холодно и он поежился.       — Настасья, принесешь пива?       Она испуганно кивнула, дернулась, и спешно ушла. Разумихин сказал, не глядя на Зосимова:       — Не смею задерживать.       — Я приду ближе к вечеру. Посмотрим его состояние.       — Посмотрим, — отозвался он непривычно для него спокойно.       Оставшись один, Разумихин сел на край кровати и выпил разом почти все пиво. Зарылся пальцами в волосы и посмотрел на Раскольникова. Тот, кажется, заснул. Лицо его было больным, бледным, волосы торчали во все стороны. Разумихин подсел чуть ближе и нежным движением сжал его руку в своей, испугался даже того, какой она оказалась слабой, безжизненной.       Так он и сидел. Все отчаяние их прошлого разговора совсем выветрилось, и ему стало ясно. Да, ему стало предельно ясно: Родя был не в себе, когда говорил ему это. Да, он врал, но не тогда, не той ночью, в его объятьях. Он врал в тот день, вжавшись в дверь, тогда он врал — да, только тогда.       Вдруг Раскольников открыл глаза и посмотрел на Разумихина будто бы вполне осознанным взглядом, но Разумихин уже ничего не ощущал, кроме отчаяния и бесконечной боли, которая пульсировала в его венах от вида Раскольникова. Тот медленно заморгал, не сводя с него взгляда, и вдруг будто бы сжался, его перетряхнуло. Он поморщился и, оперевшись на локти, чуть привстал, сжав губы, будто сдерживался от болезненного стона.       — Родя?.. — совсем слабо позвал его Разумихин.       Раскольников посмотрел на него уставшим взглядом и сказал:       — Мыться… надо…       Это все, чего он хотел. Ему хотелось залезть в реку, осесть на ее дно и там и сидеть, пока все это, вся эта грязь, не стечет с него, уносимая течением реки.       — Мыться? — удивился Разумихин, но подумал, что, может, помыться ему бы и не помешало. Он смутно понимал, можно ли это как-то устроить тут. Разумихин, зная о его особенности, смог подружиться крепко с одним там служащем в ближайшей бане и ему всегда удавалось вырвать там уединенный часик, чтобы никого рядом не было. Но тут?.. — Сможешь дойти до бани?       Раскольников кивнул и, с явным усилием, присел на кровати. Он внезапно поморщился, застонал сквозь зубы, а после тряхнул головой. Все это показалось Разумихину крайне подозрительным. Хмурый, он помог Раскольникову встать. Шел тот, кажется, вполне себе твердо, но что-то было в его походке, что выдавало слабость в его теле.       В предбаннике Разумихин застыл, не зная, стоит ли идти с Раскольниковым? То есть, он там, конечно, уже все видел, но теперь, смутно понимая его отношение к нему… А после и вовсе заметив кровь смущенно отвернулся и пробубнил:       — Родя… принести… ну… нужно что-то из этого?..       Ему было ужасно все это неловко, прежде всего потому, что сам Раскольников всегда эту часть себя скрывал, но это не означало, что Разумихин не понимал, что все это есть, просто все равно очень смующающе, он никогда!..       — Нет… нет…       — Родя, но ведь…       — Это… — его голос надломался, — после него, — и судорожно всхлипнул, после рвано, будто задыхаясь, вздохнул, а потом хлопнула дверь.       Разумихин замер. После кого? То есть… как это… Что вот так остаться может?.. Из-за чего? Он снова покраснел. Ну да, было… было, в самый-самый первый раз, совсем немного, ну и все! Больше никогда, ничего! Так от чего же еще?.. Вдруг он вспомнил эту обрывистую фразу… «это он… я не хотел». Резкое осознание обожгло его всего: и внутри, и снаружи. Он весь потяжелал, взгляд сделался темным, руки сжались в кулаки.       Кто-то… Но как?! Зачем? Почему?! Кто мог знать?!       Не думая, он сам спешно разделся и заскочил в баню, хлопнув дверью. Родя сидел на скамье, прижав колени к груди, весь мокрый, но будто на большее, чем облить себя водой, его не хватило. Он поднял на Разумихина темные, напуганные глаза, и даже этот взгляд теперь говорил Разумихину о произошедшем. О Боже! Он понял! Этот кто-то… вероятно, он делал это прежде, отчего и болезнь началась, и теперь… теперь повторил! Разумихина едва не дергало от гнева, хотелось узнать: кто? Кто посмел?! Но вдруг, глядя в черные глаза Раскольникова, он понял, что должен быть тут, рядом. Это осознание было ясным, самым ясным из всех его осознаний. Он медленно подошел к Раскольникову и взял мыло, принявшись намыливать его плечи, спину, грудь. Раскольников сначала смотрел на него недоверчиво, но после будто опомнился, что это он, Дима, его Дима, и даже плечи у него расслабились. Он опустил ноги на пол, и Разумихин продолжил смывать пот, пыль. Спокойно все делал, нежно, будто хотел своими касаниями вытеснить все те, плохие касания. А они были, ой, как были! Разумихин видел это — видел стертые в кровь запястье, синяки внизу, на выпирающих косточках, и все эти отметины вызывали в нем лавину чувств: и ярость, и раздражение, и ненависть к тому человеку, кто это сделал, и боль, дикую, неописуемую боль и сострадание к Роде. Он смыл мыльную воду и нежно положил руку на его бедро, погладил, и Раскольников затравленно посмотрел ему в глаза и, вместе с тем, развел бедра — сделал он это через усилие. Разумихин только смыл кровавые отпечатки с внутренней стороны бедер и опустил чуть ниже, намыливая бедра, щиколотки.       — Ну вот, получше, — кивнул Разумихин, а после посмотрел настороженно в тревожные глаза Раскольникова. — Родя… болит?..       Раскольников отвел взгляд и кивнул.       — Кто это был, Родя? — прошептал Разумихин, встревоженно вглядываясь в его лицо.       — Я… так надо было, — сухим голосом отозвался Раскольников.       — Бред какой, — выдохнул Разумихин. — Не надо было, Родь, ты что говоришь такое?       — Ты не понимаешь… — закачал головой Раскольников и зажмурился, как от боли. — Если бы ты понимал, ты бы тут не сидел, со мной! Я был бы тебе противен! Посмотри! Посмотри, что со мной!       Разумихин посмотрел на него, приподняв брови.       — Родя, ну чего ты? Ты мне не противен. И из-за чего бы? Из-за вот этого? Глупости, мне совсем не противно.       — Нет! — Раскольников посмотрел на него горящим взглядом. — Ты просто не знаешь… Если бы ты только знал… Ты… я… я хочу сказать, но не могу… Боюсь, что все… ты уйдешь, не простишь… А как я без тебя? Пропаду. Если бы не ты, я бы не знаю, как… — он прервался, когда Разумихин крепко сжал его руку и уверенно посмотрел в глаза.       — Родя, со всем справимся, не волнуйся, что бы там не было. Ты не бойся меня главное. Ну куда я от тебя денусь? Ты же меня прогнал, выходит, а я все равно не ушел.       — Ты ведь знал… знал, что не прогоняю… — прошептал Раскольников, не глядя на него.       — Знал, — кивнул Разумихин. — И все равно. Ты все понимаешь, Родя. Если бы не понимал, то ничего бы не было.       Раскольников посмотрел на него темными, такими несчастными глазами и наконец — Господи, Разумихин и не поверил сначала! — сам прильнул к нему, прижался оголтело, обнял крепко. Разумихин ответил тут же, сжал его в своих руках, поцеловал нежно в висок, погладил по худой спине, огладил выпирающие позвонки, и Раскольников прошептал, как в бреду:       — Я не врал тебе тогда… Дима, не врал, честно…       — Я знаю, — спокойно отозвался Разумихин, укачивая его в своих руках, словно маленького ребенка, утешая.       — Дима… — прошептал он сипло, почти моля, и Разумихин все понял. Не мог не понять. Он мягко зарылся в его мокрые волосы и накрыл его губы своими. Раскольников тут же замер, так и застыл в его руках, сделавшись таким послушным, будто бы даже спокойным. Он прижался к нему ближе, зажмурил глаза, как в отчаянии, и вцепился в его плечи. И казалось ему, что эта близость с Разумихиным смыла с него куда больше грязи, чем вода, чем мыло. Будто бы света в нем было настолько много, что одно его касание способно было лечить раны.       Отстранившись, он заглянул в его глаза и подумал: как же он мог заслужить такого человека, как Разумихин? И почему после всего, после всей это грязи, грубости, он все еще тут, все еще рядом и ни капли ему не противно? Все так же его касался, так же целовал, так же глядел.       — Родя… Родя, кто это был?..       Раскольников качнул головой.       — Потом… потом…       Разумихин посмотрел на него исподолбья и кивнул. Снова прижал к себе, и Раскольников вновь забрался с ногами на скамью, сильнее к нему прижался, теснее прильнул, головой вжался в его плечо, и Разумихин вот так всего его обнял, обхватил, к себе прижал, зашептал, целуя его волосы, его лицо:       — Родя… Роденька… Ты главное сам держись. Сильно болит?       — Нормально… — отозвался он, не желая вдаваться в подробности.       — Кровь же была… Так же не должно быть? У нас с тобой… у нас с тобой никогда такого не было… Роденька… — он поцеловал его в мокрое плечо и сам зажмурился от всех этих мыслей.       — Не было… — повторил Раскольников. — Не должно…       Разумихин крепче прижал его к себе, зубы сжал, ткнулся лицом в его волосы.       И так они сидели, обнявшись, и сам Раскольников будто хотел к нему под кожу влезть, и жить в нем, будто это могло бы спасти его от всей той боли, от которой он бежал. А может и не бежал, а встречал ее с раскрытыми объятьями…       — Родь… Родя, пора уже. Идем.       Раскольников встал на негнующиеся ноги и глянул на Разумихина из-под мокрой челки, лезущей в глаза. Тот усадил его в предбанник и принялся тщательно вытирать. Глянул на его платье и качнул головой — но другого не было, да и белье это, в крови… Может без него? Хотя как это: без него? А другого здесь не было. Он сам принялся одевать Раскольникова, хоть тот и стал трепыхаться и отталкивать его, но Разумихин к такому привыкший был и внимания почти и не обращал. К моменту, как они, наконец, вышли, Раскольников будто снова сделался нездоровым. Побледнел, задышал как-то поверхностно, будто и не мог дышать ровно. Разумихин нервно на него посматривал, лишь изредка поддерживая его, когда того резко вело в сторону. Он сам не заметил, как почему-то повел его к себе. Остановился, удивленно посмотрел на дорогу, но, пожав плечами, повел его дальше. Ну как он мог Родю, тем более в таком состоянии и после такого преступления, вести обратно, в эту каморку?! Разумихина уже тошнило, когда он снова видел Родю на фоне этой коробки темной! Сам Раскольников просто шел, казалось, и дороги не разбирал, а уже совсем близко к дому его снова повело — Разумихин успел среагировать, дернулся, на руки подхватил, а Раскольников так и повалился и в руках его обмяк. Лицо его болезненное-белое и мокрое от испарины. Разумихин рвано вздохнул, рассматривая его, и быстро подхватил под колени — казалось, Раскольников стал еще легче, чем был раньше… Спеша, Разумихин поднялся, дверь закрыл неловко одной рукой и уложил Раскольникова на кровать. Укрыл его и снова осмотрел пугающую бледность его лица. Но как будто бы он был в порядке. Разумихин покачал головой. Ну конечно! Конечно. Родя, все-таки, у него слабенький и телом, и разумом, конечно болезнь его совсем одолела после такого! Вновь вспомнив о том преступлении, Разумихина передернуло от гнева. Как же можно? Он бы сам… никогда! Как бы сильно ему бы не хотелось Родю, как бы сильно он им бы бредил, он бы никогда и ни за что силой бы им не овладел! Да и в чем же радость такой близости? Это же просто абсолютно бессмысленно. Когда и сам Родя хочет — это же так… Он сглотнул вязкую слюну, ему сделалось жарко даже от воспоминаний. Но снова помрачнел, голову чуть опустил, когда его ошпарило осознание, что все-таки… все-таки с ним поступили так. И неважны им были те вещи, что были важны Разумихину во время этого интимного действия: высокие, тонкие стоны, стыдный румянец на щеках, хитрый, голодный взгляд, даже то, как короткие ногти в кожу впивались… Все это было так важно! А с ним же… Разумихин тряхнул головой, стараясь будто бы стряхнуть с себя эту злость, и снова сжал его руку, заглядывая в его лицо. И как же Зосимову об этом сказать?.. И нужно ли?.. Может, просто соврать? Мол, побили, только и всего…       Раскольников все не приходил в себя, и Разумихин решился ненадолго отойти. Ему не давало покоя, что на Роде… все то же, в чем его, и пятна эти… Это же совсем неправильно!       Когда он возвращался, в дверь стучался Зосимов. Заприметив Разумихина, он сказал, будто запыхавшийся:       — Сбежал!       — Нет. Он тут, у меня. Все нормально. Он… в беду попал, — уклончиво ответил Разумихин. — От того и приступ у него другой, усиленный.       Зосимов недоверчиво на него посмотрел.       — Это ж что за беда?       — А какая надо. Надо если — так он сам расскажет. А коль не надо — то не расскажет.       Зосимов еще раз осмотрел его с недоверием, но настаивать не стал. Нет так нет… Тем более он уже понял, что Раскольников в целом крайне таинственный молодой человек. От Разумихина соучастия в таком он, конечно, не ждал, но Бог ему судья!       — Ну ладно, ладно… Если будет хуже — все-таки сказать придется, сам понимаешь…       Разумихин только кивнул — как-то непривычно хмуро, серьезно. И, когда Зосимов ушел, наконец зашел, притворив дверь и заглядывая в комнату. Раскольников все так же лежал на кровать, все так же, кажется, спал. Разумихин раскрыл дверь на ключ и принялся дожидаться, уже будто бы и не веря, что Раскольников очнется до утра. Но тот раскрыл глаза когда начало темнеть — мутным взглядом уставился на Разумихина, будто видел впервые и вообще уже позабыл обо всем. Потом чуть нахмурился, прикрыл глаза, вздохнул тяжело и снова открыл глаза.       — Родя… — Разумихин снова присел на край кровати, заглянул в его лицо. Теперь смотреть на него, зная, что с ним сделали, стало еще тяжелее. — Ну ты как, Родя?       Раскольников не ответил, только зажмурился и огляделся. Привстал, зашипел тихо и Разумихин поджал губы. Теперь он понимал, что это за шипение, понимал, что Родя прямо сейчас испытывал физическую боль, и ничего, Господи, он ничего не мог сделать.       — Пить есть? — прохрипел Раскольников, и Разумихин тут же подскочил. Налил ему воды и протянул стакан. Раскольников осушил его в два глотка и снова уставился на Разумихина мутным взглядом.       — Родь… Ты, может, переодеться хочешь? Я купил тебе вот, чистого белья…       Раскольников качнул головой, будто и не понял, что ему говорят, а потом вдруг вздернулся весь, сжался и посмотрел на Разумихина ошалевшим взглядом, будто воспоминания его ужалили. Но, на удивление, осторожно он привстал и принял чистое белье. Разумихин даже отвернулся, хотя и сам не понял, зачем: он же только что все видел… И до этого тоже видел. Но почему-то сейчас ему подумалось, что так надо, так лучше. Обернулся он только тогда, когда снова заскрипела кровать. Раскольников посмотрел на него совсем больным, несчастным взглядом, казалось, таким он его никогда не видел. И за все это время, казалось, отвык. Раскольников был непривычно груб и жесток с ним, и снова видеть в его лице хоть что-то человечное… Если бы только Разумихин мог узнать, почему именно его он больше всего отталкивал, и почему в таком случае… сильнее всего тянется, когда ему нужна помощь?       — Дима… — просипел Раскольников и поднял руку. Разумихина как жаром обдало, даже один такой жест, такой маленький жест поддевал все его существо, и он подался резким движением к нему ближе, сжал его руку в своей, целуя пальцы, бледные костяшки. Если бы только его, Разумихина, чувства к нему могли хоть немного облегчить его муку, хоть на часть привести в себя! Раскольников смотрел на него из-под ресниц, приоткрыв сухие губы, а после слабо потянул его на себя. В Разумихине все замерло, и он так же отчаянно подался к нему и крепко его обнял, будто и не было той близости в бане, будто не касался он его уже четверть века. А ведь и правда — будто бы так.       Раскольников подался назад и чуть оттеснился на кровати — и Разумихин все понял, сам прилег и обнял его, прижал к себе. Раскольников поглядел на него и подался вперед, к его губам. Разумихин весь встрепнулся, сжал его еще сильнее в своей хватке, делая почти больно, но для Раскольникова это была весьма приятная боль, и поцеловал — страстно, горячо, со всем пылом. Раскольников прильнул к нему ближе, выдохнул порывисто от того, как кололась щетина и совсем расслабился. И Разумихин целовал, продолжал целовать, почти задыхаясь. Руки почти что по привычке хотели скользнуть под белье, приласкать бледную кожу, но остановил себя и только сжал свою ручищу на его боку. Когда он отстранился от его губ — сердце билось в глотке, весь он почти что дрожал от всего того восторга, что пробуждал в нем его Родя. Порывистым движением он сжал его руки и принялся нежно зацеловывать истерзанную кожу. Раскольников следил за этим неясным, но спокойным взглядом. А Разумихин даже мысли не мог допустить о том, чтобы отстраниться от него, чтобы не целовать — ведь, казалось, этого не было целую вечность, хоть и по сути едва две недели.       — Родя… — шептал Разумихин почти лихорадочно. Казалось, что сам он начал бредить от этой близости.       — Дима… — прошептал Раскольников в ответ, глядя на него из-под ресниц, и все в Разумихине томительно сжималось, нежность в нем пульсировала почти нытьем, и он продолжил целовать его руки. — Дима, — повторил Раскольников все так же тихо, ближе прижимаясь к нему.       — Я тут, тут, — шептал Разумихин. — Только я… Только ты и я. Родя… я ведь… ты не ругайся, но я ведь и вправду порой думал, что все… не будет больше тебя. Думал, ты покинешь меня, уйдешь. Родя, ты бы только знал, что со мной было в тот день, когда ты пришел и сказал… Ты не знаешь, что со мной творилось эти недели, Родя, — он целовал его руки исступленно и вдруг снова поцеловал. Жадно, горячо. Раскольников едва издал тихий, пораженный вздох, но вновь расслабился, и Разумихин целовал, целовал… И вдруг Раскольников отвернулся, будто в отвращении, и в Разумихине что-то больно сжалось от этого жеста. Он так никогда… никогда он так не делал! — Родя, ну что же ты…       Раскольников вдруг закачал головой.       — Ты не понимаешь, Разумихин, я…       — Ну вот, опять ты, — зашептал исступленно Разумихин и прижался к нему ближе, навис почти, оттеснив к стене, вжал в нее и взял его лицо в свои ладони. Раскольников посмотрел на него черными, мутными глазами. — Если бы ты знал, как больно мне быть для тебя просто «Разумихиным». Каждый раз же как без ножа режешь… Почему я не могу быть для тебя всегда Димой? Когда я просто «Дима», ты такой… такой честный, Родя, такой спокойный, отзывчивый, и ничего, совсем ничего не надумываешь. Зачем ты все усложняешь, Родя?       Раскольников смотрел на него, тяжело дыша, а после прошептал:       — Ты не понимаешь…       — Да что ты заладил?! — рассердился Разумихин.       — Я… бабку убил… — признался он, глядя в его глаза в ожидании. О, в каком еще ожидании! Или суда, или прощения. Или смерти, или жизни. Но как не вглядывался — ничего не разглядел, кроме стального спокойствия.       — Ну что ты снова выдумывать начинаешь? — вздохнул устало Разумихин.       — Не выдумываю! — вскрикнул Раскольников. Казалось, хотел вот так и вскочить, но Разумихин не дал, все еще зажимая его между собой и стеной. Нависнул почти угрожающе, но Раскольникову от близости его тела, от того, что Разумихин закрывал собой потолок было только очень спокойно. Он сразу затих, успокоился, в глаза посмотрел внимательно.       — Так как ты убить мог?       — Топором… — еле слышно отозвался Раскольников, отведя взгляд. Вздрогнул всем телом, будто в судороге. — И Порфирий… он тоже это знает. Знает, что я ее убил… Он приходил сегодня, и говорил мне это… Он мне все сказал, все объяснил, и все он понимает, а ты, болван, понять не хочешь! — вскипел он внезапно от бессилия за то, что Разумихин и понять его не хочет. Не хочет или простить, или обречь…       Разумихин удивленно на него посмотрел. Покачал головой, даже говорить ничего не хотел, думал дать сначала ему отоспаться. Но все-таки сказал:       — Как он к тебе заходить-то мог? Зачем? Мы же утром только с ним говорили, и он сказал…       — Знаю я, что он тебе сказал! — вскрикнул Раскольников. И тише, сипло: — Знаю… Не хочет тебя расстраивать, знает, что если он меня при тебе обвинит — ты не сдержишься. Он тебе сказал якобы Миколка…       — Ничего он мне про Миколку не говорил, — рассердился Разумихин. — Он мне полчаса рассказывал, подводил, якобы это ты, не горячиться просил, я там так вскипел, ты б видел. Говорю: как же он убить мог, если он со мной был тогда?! Весь день же. И… — тише добавил: — и ночь.       Раскольников вдруг назад подался, головой стукнулся о стену и заморгал.       — Как — с тобой? — просипел он, чувствуя, что снова был на грани.       — Со мной. С кем еще? Ты ж тогда проспал до десяти, а проснулся — я тебе сказал про бабку да поесть предложил. А ты, казалось, снова заснул, хоть и побледнел так… Потом я отошел, вернулся — тебя уж и нет…       — Так если не я убил… Как же я мог знать про красильщиков?! А я знал о них! — вскрикнул, да голос вдруг на сип сорвался.       — Так ты ж болел уже тогда, а мы с Зосимовым при тебе все это обсуждали. Конечно ты знал. Слышал же небось… Господи… Родя, ты что… ты поверил, что убил ее? Ты все это время?.. — и сам ужаснулся, когда все понял. Вот чего он заболел… Поверил в то, чего не делал, что совершил такое, и ходил, боялся, подозревал… Вот он чего! Голову ему все задурили, подозрениями эти! Он же вон какой внушаемый, и поверил же! Или вообще — приснилась ему накануне такая вот сценка, а тут он, Разумихин, с утра его огорошил, и вот он, заболевший, сложил, что это он старуху убил.       Раскольников смотрел на него большими, бешеными глазами, его всего затрясло, задрожал, и вдруг — заплакал. Без звука, без слова, только крупные слезы по щекам потекли. Разумихин обомлел.       — Родя… Роденька, ну ты чего?! Все хорошо, Родя! — он к нему прижался крепче, лицо его притянул к себе, сцеловывая соленые слезы с бледных щек. А Раскольников, казалось, и дышал едва, только слезы падали с ресниц и растворялись на губах Разумихина. — Роденька, — почти мученески застонал Разумихин. — Родя…       Раскольников вздохнул судорожно, почти задыхаясь и зашептал, как в бреду:       — Он сказал… сказал, что меня от проблемы этой избавит… все проблемы эти решит… за услугу… я вскочил… убежать хотел… я сказал… сказал… что… что сдамся сказал… а он дверь… дверь закрыл и тогда… он…       Он зажмурился, содрогнулся всем телом. Разумихин напряженно слушал, всматриваясь в его больное, мокрое от слез лицо.       — Он…       — Я понял, Родя, — спокойно сказал Разумихин, понимая, как тяжело было об этом ему говорить. Вот почему он говорил: надо. Был уверен, что так себя перед законом отмоет, мол, кровь за кровь. Только вышло, что над ним ни за что надругались. И сам Раскольников это понял, и от этого он весь побелел, задрожал весь. Разумихин снова прижался к его лицу губами, сцеловывая слезы. Раскольников дрожал, вздрагивал, вдыхал рвано, почти задыхаясь, а Разумихин его обнимал всего, в своих руках укачивал, нашептывал тихо что-то, утешал, как мог.       Когда сипы вдруг оборвались, Разумихин посмотрел на его лицо. Он или заснул, или сознание потерял от изнеможение. Разумихин нежно убрал челку со лба, поцеловал в него и снова обнял крепко, будто бы закрывая собой от всего мира. А Раскольников так и сжался у него под боком, головой ткнулся в его грудь и, казалось, будто сам сделался совсем маленьким. Разумихин лежал во мраке комнаты и гладил его по спине, смотря в стену мрачным, тяжелым взглядом. Это ж кто так… кто так мог, не по-человечески! Силой, да еще якобы за какие-то грехи! И вот, когда Родя понял, что это не за какие-то там грехи, это просто, просто обыкновенное насилие, он…              Разумихин нахмурился, сжав губы. Он это так не оставит! Если не захочет Родя по закону — ладно! Разумихин сам, своими силами все решит!       В эту ночь не засыпал он долго, главным образом потому, что Раскольников нет-нет, да начнет сквозь сон мычать, ерзать, вырываться, и Разумихин начинал утешать его, гладить, целовать, и смотрел, как тот, наконец, успокаивался в его руках, как лицо расслаблялось. И Разумихин в тишине, во тьме, глядел на его лицо и гладил нежно пальцами — над бровью, висок, скулу, переносицу. И Раскольников то дернется сквозь сон, то выдохнет… А Разумихин все смотрел и смотрел, и так, наконец, и заснул, крепко обнимая его.       Проснулся Разумихин один и дернулся испуганно, зашарив по кровати. Ушел! Вскочил, огляделся и расслабился резко, когда заметил Раскольникова, сидевшего на стуле и смотревшего на него внимательными, задумчивыми глазами.       — Родя, — облегченно вздохнул Разумихин. — Ты, наверное, голоден? Сейчас, я попрошу… Тебе надо есть. Ты так похудел, Родя!       Раскольников не ответил, продолжая следить за ним. Разумихин даже боялся, что, едва успеет спуститься, чтоб попросить о завтраке на двоих, как Раскольников — оп! — и выскочет уже на улицу. С этого станется… Но по возвращении Разумихина, Раскольников оказался на том же месте, где и был. Едва Разумихин прикрыл за собой дверь, как Раскольников резко встал — Разумихин дернулся. Уходить собрался? Одного не пустит! Он в весьма неустойчивом положением, защитить себя сам не может… А Разумихину так много еще надо узнать! Он подошел к нему ближе, не спуская с него взгляда, и Раскольников резко спросил:       — И что ты думаешь… об этом?       — О чем? — растерянно моргнул он.       — О том… какой я теперь…       — Не понял. А какой же ты? Если ты про болезнь, то ничего не думаю. Вылечишься. Ничего страшного. Ты главное, Родь, меня не отталкивай, — попросил он, подойдя ближе, хотел за руки взять, но тот отшатнулся и качнул головой.       — Нет. О том, что я… что меня… я…       — Я думаю, что надо мне поговорить с этим человеком, чтобы он очень хорошо понял, что я очень, очень сильно зол.       Раскольников смотрел на пол, ничего не говоря, и Разумихин снова попытался: ближе подошел и на этот раз ему удалось сжать его слабые руки в своих. Погладил нежно костяшки, потер холодные пальцы, согревая, и вгляделся в бледное лицо. Раскольников вздрогнул внезапно, будто что-то вспомнил, и поднял взгляд.       — Не надо искать… Не хочу по закону. Тогда они знать будут.       — А у нас самосуд будет, Родя, — спокойно сказал Разумихин и, убрав волосы с его лба, склонился, поцеловав в него. Ну хоть без жара! — Ты как сам?       — Нормально… — пробормотал он, явно не до конца честный.       — А с бабкой что… Ты хоть понял? Понял, что ты никак не мог ее убить?       — Я не знаю… — прошептал он тихо, не смотря на Разумихини, осоловело моргая. — Мне надо…       — Никуда тебе не надо. Я теперь тебе никуда не пущу, пока ты в себя не придешь. Ты вон… вон чего только добился! Зачем это, Родя? Зачем себя мучаешь, меня? Мало тебе страдания? — прошептал он, поднеся его руки к своему лицу, выцеловывая пальцы. Раскольников поглядел на него — и Разумихин, наконец, приметил то, как изменился его взгляд. Он совсем другим стал. Задумчивый, тоскливый, но человечнее будто, спокойнее, и на Разумихина смотрел он пытливо, но как будто бы как и прежде. Как и в ту ночь… — Родь… полежи, отдохни, в себя приди… Ты ведь и… и садишься с болью, — на эти слова Раскольников дернулся и шире раскрыл глаза, как будто и вспоминать ему это было больно.       — Оно ведь тебе… не противно?.. — сипло прошептал Раскольников, глядя ему в глаза.       — Господи, нет, Родя, нет! Это же все еще ты, все такой же ты. Тебе больно сделали, только и всего, к чему мне нос морщить? Ты мне дороже всякого, Родя, тебе ж ничего испортить не может. Знаешь… Даже если бы ты в самом деле ее убил… мне бы без разницы было, клянусь, Родя.       Раскольников чуть склонил голову, глядя на него, а после встал на носочки и потянулся к нему. Разумихин склонил голову и поцеловал. Спокойно, тихо, с осторожностью. Как же ему этого не хватало — возможности снова целовать его в любой момент, касаться, трогать, и не быть отвергнутым. О, как же на самом деле сильно Раскольников его измучил за это время! Теперь Разумихин понимал, почему…       — Хорошо, — вдруг прошептал Раскольников, — я останусь.       Разумихин облегченно вздохнул.       И правда же — остался. На улицу выходить не спешил даже с уговоров Разумихина. Большую часть времени он проводил в кровати. Все еще бледный, больной — он спал или дремал, иногда, сквозь сон, снова начинал борьбу. Тогда Разумихин подскакивал со своего стола, где занимался переводами, и тут же усаживался к Раскольникову, гладя его по волосам, утешая сквозь сон. И Раскольников успокаивался. На вопросы о том, кто же такое преступление совершил, тот не отвечал, да и в принципе на поднятие этой темы только морщился и весь сжимался, напряженный. Разумихин понял, не дурак: ему тяжело даже об этом думать, не то что говорить, но сам он понятия не имел, как помочь. Ему хотелось увидеть этого человека и, как минимум, хорошенько его отметелить, но, по-видимому, подобная месть Раскольникова совсем не интересовала, и Разумихин делал то, что мог: был рядом, поил, кормил, целовал, будто показывал так, что вот он, он рядом и его отношение к нему ничуть не поменялось! Раскольников давался, отвечал и сам порой тянулся к нему, в его объятья или к его губам, и в такие моменты самому Разумихину становилось в разы спокойнее.       Все страдания его самого отпустили, когда он понял, что все это, и всего слова Раскольникова, его просьбы оставить его, заверения, что он не нужен ему — все это бред болезни, и ничего, ничего больше! Какое же облегчение это было.       В один из вечеров Раскольников, не вставая с постели, спросил, будто опомнился:       — А Дуня… А мамаша… я же…       — Все нормально, Родь, — отозвался Разумихин и поглядел на него с добродушной улыбкой. — Я к ним захожу, рассказываю, что идешь на поправку.       Раскольников глядел на него мутным взглядом, а после привстал с постели. На нем было только белье, и вот так, во всем белом, угадывалось в нем что-то такое непривычное, но не отталкивающее, не пугающее. Раскольников снова посмотрел на Разумихина, моргнул и удивленно приподнял брови. А ведь и правду… Разве верил в него кто-то, как он? Кто-то вот так, искал его по всему городу, пытался отпоить, накормить, убеждал ли кто-то еще сильнее, чем он, что Раскольников просто болен? Он был рядом, он его сам заверял, будто бы все нормально, он ему помочь хотел, он к его семье ходил, утешал. Только он. Раскольникову вдруг стало совестливо и он отвернулся. Он только сейчас понял, как по-настоящему много сделал для него Разумихин, как он старался, как не отворачивался от него до последнего, а он, Раскольников, как он его отблагодарил? Он поджал губы. Никак. Господи, никак. Он ему грубил, он его отталкивал, он ему врал об ужасных вещах, в конце концов, он хотел отобрать у него все — все свои взгляды, касания, любую надежду. Разумихин глядел на его лицо, видел, как оно снова бледнело, и встал со своего места. Подошел к Роде, сжал его белые руки в своих, заглянул в черные глаза и спросил:       — Ну ты чего снова?       Раскольников посмотрел на него в ответ и вдруг сказал:       — Спасибо тебе. Спасибо и прости.       Разумихин замер. Неуверенно на него поглядел, будто бы что-то его испугало в этих словах, и уточнил:       — Это ты о чем?       — Да о всем же… — пробормотал он, вспоминая и осознавая все больше деталей. И ведь после… после того, что он ему наговорил — Разумихин все равно пришел к нему, был с ним, помог ему, рядом был, утешал, руки его целовал и слезы сцеловывал. И ничего: ни взгляда с укором, ни слова злого. — за все, Дим, за все…       — Глупости какие, — Разумихин приподнял брови. — Я ж все от чистого сердца. Все только потому, что по-другому бы не смог, — он поцеловал его в кончик носа. — Родя, ты в себя приходи главное, отдыхай. Я на тебя зла ни на что не держу.       Раскольников поглядел на него, даже не зная, смог ли он бы как-нибудь Разумихина за все это отблагодарить. Раскольников если в себя и придет, если в здравом рассудке будет — то это только все благодаря ему, Разумихину, никто же больше… Вот так… Конечно, сестра да мать, но их Раскольникову было жаль. Столько они уже натерпеться успели, к чему им еще на это несчастье смотреть? А Разумихин другой совсем, в нем же веры в лучшее, желания помочь, гораздо больше любого страдания. Только если не… Раскольников призадумался. А ведь тот говорил об этом. О том, что же с ним делалось из-за всех тех слов. Так что же… и Разумихин вовсе не железный? И его ранить можно? Но это так, лирика все, и без того очевидная. Все же ранить можно, разодрать, расцарапать. Проблема-то в другом. Она только лишь в том, что эти царапины на нем же сам он, Раскольников, оставил. В благодарность за все то, что для него делал. А Разумихину ведь все это без разницы, для него все эти царапины что поцелуи.       Раскольников откинул чуть одеяло, подался вперед и ткнулся лицом в его грудь. Разумихин обнял его в ответ, по спине погладил и поцеловал его волосы. Сказал:       — Порфирий вот недавно чего-то от тебя хотел… Интересовался, не приезжало ли сюда твоих богатых родственников или друзей? Говорил, мол, пришел к ним мужчина какой-то и… денег дал, в общем, чтобы с тебя обвинения сняли. Порфирий обратно ему все это в руку всунул и сказал, что никто тебя давно не подозревает… Родь, ты чего?       Раскольников встревоженно погладил его по плечам, когда почувствовал, как Раскольников весь будто бы замер, сжался, напрягся.              Он прошептал:       — И что… что говорил еще?       — Что этот человек… Ну, я же говорю, близкий же кто-то, да? Он, Порфирий еще рта не успел открыть, как тот заговорил про… про твою особенность. Хотя я это совсем особенностью не считаю. Что такое особенность? Это что-то такое вот интересное, что-то необычное. А в этом что уж такого необычного? Конкретно это — оно же у миллионов людей? Пол это уже дело третье, а так все с этим знакомы. И что же в этом особенного?       — Разумихин, — болезненно выстонал Раскольников. — Он-то… он сказал, получается?..       — Выходит, что так. Но Порфирию же до этого никакого дела. Просто… ну, раз он уже узнал… может по закону все-таки, Родь?..       Раскольников резко отстранился от него, посмотрел холодно и сказал:       — Это он и был.       — Кто?       Раскольников не отвечал, а Разумихин все пытливо его рассматривал. А после вдруг понял. Дернулся. Почти что вскочил, но опомнился. Куда? Узнает он у Порфирия имя его, и что дальше? Нет, имя-то он все-таки узнает, мало ли! Ну а пока что ему с этого имени? Да и Родю как сейчас оставить? Он снова побледнел и показался ему снова больным. Снова из-за упоминания этого… Разумихин понимал все, старался не говорить, но как?! Он таким беспомощным себя чувствовал в этом всем.       — Родь… Ну что же мне сделать, чтобы тебе легче стало? Наказать его предлагаю — тебе не то. Но что я могу еще сделать?       Раскольников поднял на него взгляд, посмотрел пытливо и вдруг даже ответил:       — Я потом… Потом тебе скажу.       Разумихин тяжело выдохнул. Его потом — это всегда «никогда». Он только кивнул и, взяв его руку в свою, поцеловал тыльную сторону ладони. Как бы он не хотел от всего Родю защитить, как бы не хотел всю эту грязь из него достать, все плохое — ничего будто бы не выходило. Будто бы сам Раскольников на него смотрел как сквозь мутное стекло, и сам едва понимал все происходящее. Но главное — был тут, с ним. Большего Разумихину уже было не нужно.

Не тікай, прошу, Залишайся тут! Тільки не мовчи! Все, як уночі! Я не можу так... Прошу, дати знак... Тільки не мовчи!..

      Было утро. Тихое, солнечное утро. Вчера вечером, впервые за долгое время, он отправился выпить — вроде даже с некой легкостью и уверенностью за крепость здоровья Раскольникова. Насколько это было в его положении возможно. Назад по пути он вновь встретил Порфирия и тот ему сказал кое-что. Кое-что, по поводу чего Разумихин до сих пор не знал, что ему чувствовать. С одной стороны вроде и хорошо, а с другой — хотелось бы, чтобы это был он. Чтобы хотя бы хоть что-то успеть сделать самому. Внутри повисло какое-то неясное чувство упущения.              Раскольников проснулся. И Разумихин сразу же сказал:       — Свидригайлов застрелился.       Раскольников даже не дернулся. Разумихин смотрел на него и сам не понимал, что же чувствует. Хотелось бы ему успеть самому совершить возмездие, так хотелось бы… Но подонок умер — так и к черту его! Так им двоим будет легче. Знать, что больше он не ходит по земле, не радуется жизни и не ищет, какое бы зло еще ему совершить. А главное — Родя уж точно теперь в безопасности. Раскольников, наконец, перевел на него взгляд и спросил:       — Застрелился?       — Да. Порфирий сообщил вчера вечером. Я хотел тебе сказать, да ты спал уже…       Раскольников не ответил. Он только встал и изъявил желание прогуляться, зайти к сестре и матери. И попросил его не сопровождать. Разумихин дернулся, челюсти сжал и посмотрел на него тяжелым взглядом. Ну вот! Опять! Снова! Едва в себя пришел — нужно тут же уйти, убежать! От него подальше лишь бы… А что он мог?       — Иди, — сказал он спокойно. И снова же — стерпит. Сам придет…       Раскольников принялся негромко одеваться. Шуршало его платье. Разумихин смотрел в окно. Когда-то же станет, как прежде? Вдруг — шаг. Разумихин дернулся — к плечу прижался лицом Раскольников. И замер вот так. Разумихин опустил руку, на ощупь нашел ладонь Раскольникова и переплел их пальцы.       — Я приду… после, вечером. Мне одному надо, подумать. И спасибо тебе… За все спасибо.       — О чем же ты думать собрался? Не все еще успел передумать? — тоскливо усмехнулся Разумихин.       — Нет, не все. Ну, я пошел…              Разумихин только кивнул и выпустил его руку из своей. Его возвращения он ждал мучительно, хоть и не верил, что тот в самом деле вернется. Ничем заниматься нормально он не мог, в итоге, сдавшись, снова ушел пить. Вот уж Родька! С ним он так скоро сопьется… Может стоит его как-то подтолкнуть, чтобы снова в университет вернулся? Деньги же… деньги бы только. Разумихин громко выдохнул, сжав руку в кулак. И снова он беспомощен! Снова не мог помочь, как того бы хотел.       Возвращался он совсем затемно, в хорошем расположении духа, а как увидел сидящего у стола, в свете керосиновой лампы, Раскольникова, повеселел еще сильнее, и тут же кинулся к нему, усевшись напротив.       — Родь, пришел… — улыбнулся он глупо. Вот так, во мраке ночи, в свете лампы, Раскольников был еще красивее, а взгляд — еще темнее, еще задумчивее. — Как… как Дуня, как мать?       — Хорошо, — сказал он. А после резко: — Я сказал, что позже объясню тебе, что ты можешь сделать.       Разумихин закивал. Он и на это надежды не лелеял, а тут! Раскольников кивнул и встал. Глядя Разумихину в глаза, скинул с плеч плащ, а после принялся расстегивать жилет. Разумихин смотрел на него, ничего не понимая, а после… Нервный, он вскочил, схватил его за запястья и заговорил:       — Родя… Родя, ну ты чего? Тебе же…       — Ты не хочешь? — спокойно спросил Раскольников.       — Родя! Да когда ж это я не хотел? — изумился он. Своих аппетитов до Роди он никогда не скрывал.       — Может быть сейчас. Может быть после того, как…       — Не надо, — грубо сказал Разумихин, дернув его за руки. — Не надо так говорить. Я просто… разве тебе не будет… не будет больно?.. Я не хочу делать тебе больно, Родь, тем более… после такого.       Раскольников внимательно посмотрел на него. Жилет упал на пол. Раскольников подошел к нему ближе, подняв руки и обняв его за шею. Даже от этого жеста у Разумихина перехватило дыхание. Господи… Родя, его Родя… какой он у него. Уже ведь сколько раз все это было? Все это ведь уже почти выучено, а все равно — как в первый раз.       — Хочу, чтобы это был ты.       — Что?.. — сипло прошептал Разумихин, сжав ладони на его талии.       — Хочу, чтобы ты был там, где был он.       И фраза эта резко вышибла из Разумихина весь дух. Он вдруг полностью осознал. Да, этот человек, этот мужчина, пусть уже и мертвый, он владел Раскольниковым, он делал то, что обычно делал Разумихин. Внутри зажглась, вспыхнуло целое пламя ревности, злости, он посмотрел на Раскольникова потемневшим, горящим взглядом, выдохнул шумно через нос, сильнее сжал его бока — может быть, почти до синяков. И понял: да, ему тоже хочется. Ему так сильно хочется все это из Роди достать, зацеловать, заменить собой любую боль, быть там, где был он — быть так, что никаких мыслей у Раскольникова не останется, никаких воспоминаний, чтобы он вообще забыл, что он когда-то был с другим, что кто-то когда-то его вот так, силой.       Разумихин склонился, жадно целуя его, и Раскольников тихо, удивленно вздохнул и так и замер, словно напуганный кролик. Да, это в нем Разумихин давно уже выучил, знал это в нем. Это в жизни он дерзкий, ответить может, оттолкнуть, а уж когда доходило до дел любовных — замирал вот точно так же, краснел, взгляд опускал, а Разумихин только шептал исступленно: «ну давай, Родя, посмотри на меня… ты такой красивый, Роденька». И Раскольников смотрел — через силу, весь красный — и так же быстро отводил взгляд.       Разумихин жадно прижимал его к себе, целовал, почти кусал и тут же жадно зализывал места укусов. Раскольников едва не задрожал в его руках, вцепился в его плечи и замер, судорожно дыша. Большущие его руки суматошно гладили спину, плечи, талию, и Раскольников прошептал:       — Дима… Дима…       Разумихин судорожно вздохнул, посмотрел в его глаза и понял, что нет: сдержаться он не может. Взяв того за руку, он увел его к кровати и утянул за собой, усадив рядом. Раскольников поерзал, стыдливо на него глядя из-под челки, и Разумихин притянул его к себе за талию, потрепал по колену, сжал в ладони и поднялся выше. Сжал крепко бедро в своей ручище, снова подумал — ну какой же Родя маленький. Его ж так и сломать можно…       — Родя… — выдохнул Разумихин, стараясь словить его взгляд, но Раскольников, краснея даже ушами, смотрел в сторону. Разумихин хрипло выдохнул, сжав руку на бедре, сминая, наглаживая. — Уверен?       Раскольников перевел на него взгляд. Таким он его особенно любил: когда на бледной коже горел румянец, и чернели глаза.       — Уверен.       Разумихин выдохнул, прикрыл глаза и придвинулся ближе, обжигая дыханием его губы. Раскольников замер, взгляд опустил и привычно принялся выжидать дальнейших действий. Рука Разумихина — большая и горячая — нетерпеливо поднялась выше, скользнула под белье и легла на впалый живот, приласкала. Раскольников рвано вздохнул, расслабился, заерзал. Разумихин внимательно за ним следил, продолжая ласкать кожу под бельем, будто сам выжидал: сделает ли Раскольников что-то первый или нет? Обычно нет… И сейчас только ерзал, губы кусал, пока Разумихин гладил кожу, а второй рукой ласкал поясницу, да дыханием обжигал губы, которые в нетерпении дрогнули. В комнате было темно, горела лишь одна лампа, что уже было роскошью — Раскольников предпочитал заниматься таким вообще без освещения, в полном темноте, не давая себя разглядеть получше, а сейчас, кажется, про лампу забыл, только дернулся, глянул в ее сторону и будто бы привстать хотел, но Разумихин не дал. Резко повалил его на кровать, закрыл собой потолок, вжал в покрывало и резким движением стащил рубаху, и впился в его губы. Раскольников вздохнул и сам принялся расстегивать дрожащими пальцами пуговицы на нем. Зашептал:       — Дима… Дима…       — Роденька, душа моя… — отозвался Разумихин, расцеловывая его шею, гладя спину. И сам не заметил, как с поцелуев перешел на слабые укусы, которые тут же зацеловывал. В эту ночь ему его хотелось нестерпимо сильно, хотелось вот так его и растерзать на этой кровати. Но вдруг — замер. Он моргнул, ощутив, как ладонь Роди легла на его пах, сжала член. Он вздрогнул, пораженно позвал его: — Родя?.. — он же… не трогал его так раньше.       Вместо ответа Раскольников поцеловал сам его за ухом, погладил вставший член, сжал в ладони чуть ощутимее, и Разумихин совсем поплыл. Принялся снова всего его зацеловывать, вылизывать, руками нервно расстегнул его штаны и спустил разом все. Раскольников разве что вздохнуть успел удивленно, сжался едва, но тут же — вновь прижался к нему ближе и ткнулся носом в его шею. Рукой Разумихин погладил чувствительный низ живота — знал, что Роде нравится, а после, нетерпеливо, еще ниже. Раскольников замер, дыхание затаил. Разумихин прошелся ниже, по жестким волосам, и скользнул меж губ. Раскольников, казалось, едва не вскрикнул, и Разумихин так и замер, тяжело дыша, и поднялся выше. Только голову опустил, выцеловывая его грудь рвано, страстно, жадно. Раскольников тут же успокоился, в волосы его зарылся, погладил нежно.       Разумихин продолжал целовать, выцеловывать, ласкать губами, гладить. Меж ног у того оказалось непривычно-сухо — Разумихин и не припомнит, было ли такое раньше? Меж ног Родя всегда был приятно-влажным, мокрым, и пальцы приятно скользили в поисках бусинки, на ласки которой Раскольников отчего-то всегда так тонко отзывался, раскрывая глаза и даже немного выгибаясь. Разумихин не совсем понимал, что же за реакция такая, но дураком он не был, и всегда старался приласкать его там, где Роде всегда приятнее всего. А сейчас — расцеловать всего хотел, заласкать, чтобы тот, наконец, расслабился.       Ручищами своими крепче прижал к себе и принялся жадно вылизывать шею. Раскольников нерешительно застонал, закрыв глаза, зарылся в его волосы и теснее прижал к себе, а после внезапно потянулся руками ниже. Разумихин все понял, сел на колени и сам со своими штанами и бельем управился, скинул все нетерпеливо на пол и сам немного смутился того, как взгляд Роди тут же спустился ниже, к стоящему. жмущемуся к низу живота члена. Смутился, но мешать разглядывать не стал — он ведь сам так Родю рассматривал, когда особенным образом его ласкал, как тому очень нравилось. Родя губу закусил, заскользил взглядом по члену и вдруг резко отвернулся, залившись румянцем до груди и чуть сжавшись. Разумихин улыбнулся этой стеснительности — ну чудо же, как она хороша, как она Роде идет! Как самому Разумихину нравилось это в нем видеть. Он наклонился к нему, сжал его талию в своих руках и расцеловал сначала грудь, целуя нежно-розовые бусинки-сосков, и спустился ниже. Нежно поцеловал в ямочку в подреберье, щекотя щетиной — и Родя громко, судорожно вздохнул, живот поджал, в покрывало впился пальцами. Разумихин улыбнулся и потерся щетинистой щекой и о нежную кожу живота. Родя вздрогнул и прошептал:       — Дима…       Только Богу было известно, что же с ним делало это томное «Дима». сорванное с губ его Роди… Нет, это было что-то невозможное, что-то, что нельзя было описать — всего его как пробирало, внутри вдруг вспыхивал жар, который тут же скользил вниз, а в паху становилось так тяжело. Разумихин судорожно вздохнул, расцеловывая его живот. Почувствовал, как пальцы Роди впились в его плечи, услышал его тяжелое, рваное дыхание. И эти звуки… ох, эти звуки были прекрасны, он обожал его. Плавно его губы коснулись низа живота, он мягко расцеловал его и потерся носом — Родя снова судорожно задышал и даже чуть шире развел ноги. Разумихин сглотнул вязкую слюну, чувствуя запах его возбуждения — приятно-терпкий. Он поерзал и погладил пальцами кожу над лобком, а после снова спустился ими ниже, проскользнув меж губ. Влажно. Он рвано вздохнул и сначала приласкал его пальцами — погладил меж них, очертил мокрые складочки и, наконец, нашел бусинку, легонько нажав и лаская круговыми движениями. Родя охнул, выгнулся, шире развел ноги и сладко застонал. Разумихин продолжал расцеловывать его живот, лаская меж ног. Родя так сладкого стонал, так торопливо ерзал, зарывшись пальцами в его волосы.       Нетерпеливо, Разумихин спустился еще ниже, и Родя замер, дыхание затаил. Он знал прекрасно, чего Разумихин хочет, и сам он очень любил, когда он вот так с ним делал, просто все это было так смущающе, так неловко! А тут еще и лампа эта дурацкая! Раскольников едва не вскрикнул, когда ощутил, как Разумихин раздвинул нежно губы, замер, дыхание затаил… Там же… там же видно все! Он же никогда… никогда так не делал.       — Дима… — простенал Раскольников почти страдальчески, но больше не смог — дыхание спрессовало будто.       Разумихин жадно его осмотрел — сразу полный рот слюны от вида. Родя оказался нежно-нежно розовый, и тут же жадно прижался ртом. Раскольников шумно выдохнул и выгнулся, вцепившись в его волосы, притягивая ближе. Разумихин жадно вцепился в его бедра, сминая, и обвел языком складочки, поднялся выше и обхватил губами бусинку, лаская. Родю едва не затрясло, он откровенно застонал и выгнулся сильнее, зажав голову Разумихина меж своих бедер. Тот был в полном восторге — как хорошо, что как-то он нашел такую дивную точку, от ласк которой Раскольников весь дрожал, забывался обо всем и только ближе его к себе тянул. Разумихин жадно ласкал его, не стесняясь никаких звуков — ни того, как сам он гулко сглатывал, ни мокрого хлюпанья. За бедра он прижимал к себе ближе, пока Родя так сладко стонал, ерзал и сам терся о его язык — в некоторые моменты удовольствие ему было важнее его стеснения, и каждый раз Разумихин был горд тем, что доводил его до этого сам.       Плавно он вошел двумя пальцами — Родя у него совсем узкий, Разумихину, конечно, было очень от этого хорошо, но видел, что самому Роде в начале было неприятно, и со временем он заметил, что если начинать пальцами, расслабить его, то все шло куда лучше. Родя громко застонал, не сдерживаясь, и Разумихин принялся ласкать его пальцами, не отрывая рта от истекающей соками щелки. Член стоял уже почти болезненно, яйца ныли — и каждый раз, когда он терся бедрами о покрывало, меж бедер проходил не то спазм, не то почти судорога, но с Родей он никогда не спешил. Особенно сейчас. Хотел всего его заласкать, расслабить, сделать так хорошо, чтобы тот и имя свое забыл. Внутри было жарко, мокро, смазка стекала по пальцам, губам, стало намного расслабленнее.       Разумихин отстранился, гулко сглотнул слюну и привстал, посмотрев темными, горящими глазами на Раскольникова. Тот был весь красный, с блестящими глазами, дышал он шумно. Разумихин вытер подбородок от его смазки и подобрался ближе, вжавшись бедрами меж ног, членом потерся меж губ — Раскольников застонал, царапнул его плечи и откинул голову назад, открывая беззащитную шею, в которую Разумихин тут же впился жадным поцелуем, а после поднялся выше, поцеловал в красные от поцелуев и укусов губы, и зашептал:       — Родя… Роденька, душенька… Как мне с тобой хорошо…       — Да?..       — Да. Клянусь, да, — шептал он, расцеловывая его лицо, чувствуя губами жар его щек. — Никогда так не было, Роденька, только с тобой… Такой ты красивый, хороший, нежный… Так хорошо тебя ласкать, Родь, я бы никогда от тебя не отрывался, ни за что, — он поерзал немного, член скользнул меж розовых складочек, и Раскольников шумно выдохнул, прикрыв глаза и обхватил его талию ногами, скрестив щиколотки за его поясницей. Разумихин очень любил, когда он так делал.       — А ты что… — вдруг начал Раскольников, насмешливо приподняв бровь, — много кого знал до меня?       Разумихин смущенно на него посмотрел:       — Пару раз всего… Но они, Родь, они вообще ничто по сравнению с тобой. Ты меня с ума сводишь, Роденька.       Он взял его руку, расцеловывая пальцы, совсем уже теплые, и костяшки.       — Запах твой, вкус… И как в тебе хорошо, Роденька… — он склонился, нашел его губы и поцеловал. Тот ответил, за шею обнял и поерзал немного — член снова потерся о горячее и мокрое. Разумихин напрягся чуть от возбуждения, вжал его сильнее и уже сам двинул бедрами, потираясь о него. Раскольников застонал в его рот, беззащитно так, сладко.       — Дима… — выстонал он, зарывшись пальцами в его волосы, притягивая ближе. — Хочу, чтобы ты…       — Да, Родь?.. — отозвался он совсем слабым голосом, дрожа от возбуждения.       — Ты… — смущенно лепетал Раскольников, — ты был внутри…       — Скажи, как тебе это нравится, — попросил его срывающимся от возбуждения голосом Разумихин.       — Дима… — прошептал Раскольников, шало на него посмотрев.       — Скажи, Родь, скажи, — зашептал в ответ Разумихин, — хочу знать, что тебе нравится… как тебе нравится… Родь, я так люблю быть в тебе, чувствовать, какой ты мокрый, жаркий… Когда ты сжимаешь меня, так хорошо, Родь… А тебе?.. Скажи это, Родь.       Раскольников гулко сглотнул, весь красный, сердце аж в ушах колотилось. Разумихин, он… он часто говорил ну, всякое, но никогда не просил говорить его! Щеки заалели, стало еще жарче, и Раскольников вздрогнул, когда Разумихин взял его за запястье и спустил его руку ниже, чуть приподняв бедра и уложив его руку на свой член. Раскольников глубоко вдохнул и неуверенно прошелся пальцами по нему — мокрый из-за его соков, горячий, твердый и как будто при этом упругий.       — Нравится он тебе? — захрипел Разумихин, чувствуя, как неуверенно Родя трогал его.       — Да… — прошептал Раскольников в его плечо. — Нравится. И когда ты… — он сглотнул и ткнулся лбом в его плечо. Стало еще жарче, еще стыдливее и вместе с этим это был приятный стыд. Меж бедер прошлась легкая, приятная судорога, будто импульс удовольствия. — Когда ты внутри… Твердый… Нравится, когда ты… — и смолк, вжавшись лицом сильнее в его плечо.       — Да, Родя? Что нравится? — захрипел он, целуя за ухом, находя их положение таким чувственным — то, как к нему Родя жался, сделался вдруг совсем таким маленьким.       — Когда… трогаешь… там…       — Где? — выдохнул Разумихин, а сам, не дурак, руку опустил на его пах, пальцами потер упругую бусинку.       — Здесь, да, — на выдохну прошептал он, поерзав. — Очень хорошо, Дим…       Разумихин довольно улыбнулся и удобнее устроился меж его бедер. Он взял себя у головки и ткнулся вперед, сначала проведя членом вверх и вниз, а после плавно, медленно толкнулся. Раскольников обхватил его, сжавшись, и Разумихин утробно застонал, зашептал где-то у виска:       — Какой же ты невероятный, Роденька… Как в тебе хорошо. Такой тугой, узкий… Роденька…       Он прерывался, судорожно выдохнув и толкнувшись глубже, войдя до половины.       — Родя… Какой же ты… Как с тобой хорошо, Родь, — шептал он исступленно, расцеловывая его лицо. Каждый раз, в самом начале, его накрывало такой волной эмоций, внутри все сжималось, а в паху тугим узлом завязывалось плотно возбуждение, и Разумихин почти что себя не помнил. — Ты такой прекрасный, такой сладкий… Так хочется… вот так в тебе всегда, понимаешь? — хрипел он, сжав в руках его бока, толкнувшись и войдя до самого основания. Раскольников открыл рот в беззвучном стоне, вжался в него сильнее и сжался вокруг его члена. Разумихин утробно застонал. — Из кровати бы никогда не вылезал, — он широко лизнул горячую щеку. — Днями бы тут, с тобой, развлекался… Чтобы ты имя свое забыл. Родь, чего ж ты молчаливый такой? Давай, постони немножко для меня, — и опустил одну руку ниже, накрыв ей бусинку. Раскольников охнул, голову назад откинул и застонал. — Да, умничка, вот так, — захрипел он, начиная плавно толкаться в нем, внимательно следя за его эмоциями, чтобы больно не сделать, чтобы Роде точно-точно нравилось. — Хорошо тебе, Родь? — он наклонился ближе к его лицу, жарко целуя. — Хорошо, я слышу, — он ткнулся носом за ухом, тяжело дыша. Родя крепко обнял его руками и ногами, сжимаясь на нем, тяжело дыша и, когда Разумихин толкнулся, сорвался на высокий, тонкий стон, сжав его внутри до того крепко, что аж сам Разумихин низко застонал. — Господи, Роденька, какой же ты… — и принялся расцеловывать его, рвано, жадно, целовал лицо, шею, плечи, начиная плавно, нежно толкаться, давая ему время привыкнуть. — В тебе так хорошо, Роденька… Ты такой горячий, тесный, мокрый… Слышишь?.. — прошептал он, дернув бедрами, и раздался четкий хлюпок. Раскольников дернулся, раскраснелся весь, царапнул от смущения его плечи и уставился на Разумихина темным, горящим взглядом. Разумихин посмотрел на него в ответ, погладил по волосам и, наконец, поцеловал, начиная толкаться, чтобы подойти к ритму, который нравился им обоим.       Кровать под ними заскрипела, Раскольников в своих стонах стал совсем не сдержан, казалось, он и вовсе себя уже потерял, и был весь только в том, как Разумихин его целовал, как наполнял его… И снова — так хорошо, так спокойно и так правильно. Раскольников ближе к нему прильнул, укусил за шею и вжался всем своим телом в него, едва не задрожав от того, как Разумихин ускорялся. Снова зашептал всякое на ухо: о том, какой Родя у него сладкий, как ему с ним хорошо, как он из кровати выпускать не хочет и как правильно он на его члене сжимается, как хорошо ему от этого. Раскольников только краснел густо и стыдливо, и чувствовал, как каждое слово обжигало его внизу, поддергивало и становилось еще лучше.       — Родя-я-я, — протянул Разумихин в его плечо, прижимая к себе так сильно, что Раскольникову едва было чем дышать. Он весь взмок, волосы липли ко лбу, ноги дрожали, а Разумихин двигался все сильнее, быстрее, даже жестче — так непривычно для него, но так хорошо. Он уже ничего не разбирал, ничего не понимал, кроме того, что хотел быть тут, с ним, бесконечно. — Ты только мой, Родь. Только я могу так быть с тобой, скажи?..       — Да-а-а, — выстонал он, царапая напряженные плечи, уже и себя не помня. — Только с тобой, Дима… — с предыханием прошептал он.       И вдруг Разумихин резко замер, что-то в нем на секунду взяло вверх, что-то, что не затухало эти мучительные две недели и что теперь вдруг заняло всего его. Раскольников мученически простонал, поддался бедрами, дурея от этой паузы, как Разумихин резко взял за щеки и повернул его голову к себе, заглядывая в глаза, и потребовал:       — Скажи это, Родя, скажи. Скажи, что будешь только со мной и ни с кем больше. И что ничего тебя у меня не отберет. Ни другие, ни твоя болезнь, ни-че-го. Скажи же это, Родя, и я весь твой, весь для тебя, а если нет… так я сам уйду.       Раскольников испуганно дернулся, шало на него глядя, тряхнул головой. Это для кого угодно могло показаться якобы он сейчас был не в себе и сам себя не понимал, но на самом же деле сейчас ему все было яснее, чем прежде. И себя он понимал лучше. Без этого бреда, без предрассудков, без «но», он понимал, чего хотел и об этом же и ответил:       — Твой, Дима, только твой.       Разумихин облегченно выдохнул, поцеловал его жадно и снова начал двигаться. Раскольникова как новой волной удовольствия обдало, стало жарче, еще лучше. Рука Разумихина снова опустилась ниже, снова накрыла это местечко и Раскольников громко застонал, заметался под ним и сжал так сильно, что Разумихин зажмурился от удовольствия. Родя под ним заерзал, заметался весь, зашептал его имя, вцепился и руками, и ногами, и весь, вдруг, задрожал, бедра судорогой свело, он громко вскрикнул, выгнулся, пятку вдавил в поясницу и застыл. Разумихин остановился, поглядел на него мутным взглядом, чувствуя вокруг члена приятную пульсацию. Он как-то сложил вот это вот ощущение пульсации и самого громкого стона Роди, что, вероятно, это пик его удовольствия — сразу после он становился ленивым, вялым и вообще порой его отталкивал. Но сейчас только погладил его по колючим щекам ласково и поцеловал. Разумихин сверху чуть поерзал и продолжил, смутно понимая, откуда эта внезапная ласковость. Но вот Раскольников это понимал чудесно. Разумихин… часто вот так делал, что ему до того хорошо, что весь мир теряется, все бледнеет и только это чувство внизу важно, только оно, и после этого чувствуется такая нега по всему телу, такое блаженство… Но когда это с ним делал Свидригайлов не было ничего подобного, было только больно и унизительно. И сейчас всего Раскольникова вдруг затопила непередаваемая нежность к этому лицу напротив просто за то, как хорошо он ему делал, что так часто Раскольников себя терял в этом чувства и как приятно было после. И сейчас он к нему жался, прижавшись щекой к его плечу, и слушал его тяжелое, сбитое дыхание, слышал ритм сердца, и так хорошо это было — чувствовать его везде. И снаружи, и внутри.       Вдруг Разумихин утробно застонал и плавно вышел, обхватив себя рукой и задвигав ей. Почти тут же на живот закапало теплое семя. Раскольников томно вздохнул и услышал, как Разумихин протянул:       — Родя-я-я…       Раскольников потянулся к нему и поцеловал в голое плечо. Разумихин устало вздохнул и прилег рядом, ткнувшись носом в его волосы, погладив его по груди, и тут же спросил:       — Родя, ну ты как?.. Хорошо?       — Хорошо, Дим, хорошо, — выдохнул он, трясь носом о плечо.       Разумихин довольно, устало вздохнул, и на немного смолк. Он всегда после немного молчал, только гладил его, к себе прижимал и молчал. Раскольников по обыкновению слушал ритм его сердца, слышал его дыхание и в себя приходил. Он всегда в себя приходил дольше Разумихина.       Проскрипела кровать — это Разумихин встал. Смочил тряпицу и бережно обтер Раскольникова, так, будто тот хрустальный был, после вытерся и сам и, наконец, вернулся в кровать, крепко прижав к себе Раскольникова, поцеловав его волосы и укрыв их двоих. Раскольников какое-то время был тихим, ткунвшись лбом чуть ниже, пока Разумихин нежно оглаживал его всего, целовал, вдыхал запах его тела и думал только об обещании, данным Родей в тот момент…       — Разумихин…       — Опять ты, — вздохнул он, потерев лоб и перевернувшись на спину. Раскольников поглядел на него из-под челки. — Что ж мне сделать надо, чтобы я больше этого не слышал? На край света пойду, в лепешку расшибусь — так все равно ж Разумихиным останусь. Родя, да что ж ты за человек такой? — спросил он с улыбкой. Не сердился, конечно. Как же ему вообще на него по-серьезному злиться, когда он всякое такое делать позволяет?       — Нет, ты выслушай. Я же видел, как ты… как ты на сестру мою смотрел.       Разумихин поглядел на него, нахмурился и тут же сказал:       — Не скрываю. Что-то мне в ней и приглянулось. Главным образом лишь потому, как вы с ней похожи! Родя, у вас же одно лицо! Может быть, лукавить не буду, и появились у меня грешные мысли. Так на пьяную голову чего только не придет. Оно прошло, едва я тебя увидел. Ну нет, Родя, я от тебя так просто не откажусь. Ты же вон где уже, Родя, знаешь?       И, взяв его руку в свою, уложил на грудь, там, где билось сердце. Его сердце. Любящее сердце.       — Нет, я не обвинять тебя.       — Так а что же тогда?       — Я подумал… подумал о том, что, может, тебе стоит подумать? С ней и брак возможен, и дети, и…       И тут же — смолк. Сам додумался, впервые прочитал, что потяжелевший взгляд Разуимихина ему ничего хорошо не грозит.       — Родя, я тебе ясно дал понять — или ты со мной, или я ухожу. Все. Ты ответил мне просьбой остаться. И вот, я тут. А ты? Снова прогоняешь?       — Не прогоняю. Похоже на то? — спросил он и кивнул в свою сторону, мол, я тут, с тобой, в одной кровати, голый. Разумухин оглядел его и кивнул. Ну да, во всяком случае сейчас вид Роди сильно располагал к тому, что он уж точно никого не прогонял. На самом деле, Разумихин так изголодался по нему за две недели, так намучился, что сейчас в нем видел только еще один призыв овладеть им. Даже если ничего такого на самом деле и не было, Разумихин думал только об этом. Иногда… Иногда он Родю по-другому брал. Сзади брал, и на себя усаживал. Очень хотелось именно так. Чтобы видеть, как он на нем… Он нахмурился. Отбросил эти мысли. Не сейчас! Позже.       — Ну, не похоже. Тогда к чему вот эти твои странные вопросы? Какой брак и дети? Что, этого с тобой невозможно, что ли?       Они переглянулись. Каждый думал о своем. Раскольникова о том, что нет, конечно же, нет! Нельзя. Разумихин мыслил же в совсем другом направлении. Браки с такими, как Родя, вполне себе допускались, кричать, конечно, о них не надо было, но очень даже возможны. А что до детей… Разумихин, на самом деле, ждал, что это может случиться вот-вот. Он, конечно, вполне себе образованный человек и делал все, чтобы этого избежать, ведь Родя очень просил, но все-таки как-то краем сознания он думал, что такое частое занятие любовью уже больше года явно в скором времени к чему-то да приведет, пусть и без прямых попыток. Об этом он не говорил.       Раскольников сказал:       — Невозможно. Иначе все будут знать.       Разумихин поглядел на него и потер лоб. Ну да, как же… Знать! А то это такой великий секрет! Его порой смешила этот Родькин страх, что другие узнают. Ну узнают, ну и что с того? Это раньше, может, когда-то давно к этому как-то не так относились, может, за ведьм и колдунов считали, а сейчас-то что? Ну есть такие люди, кому какое дело вообще? Но это же Родька — он был совсем другого об этом мнения и считал, что надо прятать это до конца жизни.       — Ну хорошо. Невозможно, — согласился Разумихин. — И что? Поэтому мне надо делать несчастной Дуню и самому быть несчастным? Зато с детьми? Так?       — Так может ты будешь с ней очень даже счастен, — вяло огрызнулся Раскольников, и Разумихин приподнял бровь. И к чему эти клыки сейчас? Чего ж он вечно так боится, от чего защищается?       — Так я ж тебя люблю, Родя. Да, на лицо вы, конечно, очень похожи, ну а так — совсем разные люди. Люблю я тебя, Родь, — он взял его руку в свою, поцеловал в тыльную сторону ладони. — А ты меня, Роденька?       — Люблю… — отозвался еле слышно Раскольников, и Разумихин усмехнулся. Ну вот же она, вся правда! Так к чему вот так от него отбрыкиваться, отталкивать его? Зачем? Хотелось бы ему это узнать, но понимал: Родя не скажет. И выпутать из него обещание не уходить — уже много, больше, чем он мог просить.       — Ну вот и все, Родя, вот тебе и ответ. Иди ко мне лучше, — он утянул его на себя, усадил на бедра, и Раскольников дернулся.       — Ты что… снова?.. — сбито с толку спросил он, глядя на него удивленными глазами.       — Я так по тебе изголодался, Родь… — прошептал он, чуть приподнявшись, целуя его грудь, а руками ухватившись за его ягодицы. Раскольников так и замер на нем, тяжело дыша, не зная, куда деться. — Давай, вот так, — он чуть приподнял его и усадил чуть иначе — оба вздрогнули, когда вставший член оказался между еще мокрых губ. Разумихин судорожно выдохнул в его шею и мягко потянул на себя, а после назад. Раскольников сам все понял и неуверенно начал тереться о него. Разумихин задышал чаще, тяжелее, сжимая в руках его ягодицы. Было мокро, жарко, Родя на нем чуть заерзал, смущенно — член терся о все самое там чувствительное, ноги задрожали.       — Дима… — зашептал он, оперевшись руками о кровать, начиная тереться активнее. Разумихин голову откинул и завороженно наблюдал за его лицом. За тем, как румянец кожу его обжег, за закусанной губой и заломленными бровями.       — Роденька… Хорошо, да? — он повернулся, чмокнул в место, где бился пульс, приподнял его бедра чуть руками и, помогая себе рукой, толкнулся. Оба синхронно застонали. Раскольников голову назад откинул, сжался на нем и сам начал двигаться — быстро, рвано, так непривычно для них. Разумихин приподнялся на локтях, обхватил его всего руками. к себе прижал, и зашептал: — Родя, хороший мой, любимый мой… Роденька, душенька, — шептал он, целуя его плечи. Голова шла кругом, руки дрожали. — Люблю тебя, Родя…       Раскольников взял его лицо в свои ладони, посмотрел на него своими черными, мутными глазами и поцеловал. Разумихин крепче прижал его к себе и зашептал в поцелуй:       — Родя… ты только дай мне… я тебя от всего защищу, все для тебя сделаю, Родя…       — Знаю, — вдруг ответил Раскольников и повалил его на лопатки, прижался к нему всем телом, бедрами качнулся вверх-вниз. И вдруг прошептал, сам, так томно, на вздохе: — Я твой, Дима.       Для Разумихина более сладких слов не было. Он довольно застонал и сам поцеловал, жарко, крепко, тесно к себе прижимая, и растворился в этом поцелуе, весь и полностью. И так хорошо, так спокойно…       Тут, с ним…       Раскольников нашел его руки, прижал к простыне и переплел их пальцы. По крайней мере здесь, сейчас, на этих простынях все было ясно. Разумихин сжимал его в своих руках, целовал его плечи и все, чего хотел — чтобы на простынях всегда оставался запах Роди. Только лишь это.