Сломанные

      Зал, наполненный людьми, тягучее постпространство ночного клуба в давлении света, музыки и движении тел. У этого своя центробежность, в ней теряются мысли, растворяется понимание, появляются иные ощущения, алкоголь для которых — усиление, спусковой крючок в уже заряженном механизме. Проверь его, нажми и вдави сильнее, спровоцируй, дав возможность осуществить то, для чего его заряжали. Одним медленным правильным движением, следующим за играющим в колонках и отключающим любое понятие стеснения. У парня, танцующего в самой гуще оторванных от этой реальности, его нет ещё после пяти выпитых за барной, вместо же него так верно горячащее кровь и разум сейчас способствует расслабленности и тому уровню похуизма, в котором ничто и никто из окружающего не существует более чем на теоретическом восприятии. Только редкие вспышки стробоскопа, только задымлённость пространства и начинающая медленно плыть ориентация. Так забываться лучше, забывать так намного эффективнее.       Время, давно ушедшее за вечернее, приглашающе раскрывает свои объятия, добродушно принимая всех, кому хочется быть услышанным. Нужная атмосфера, нужная откровенность и всё, что на неё толкает. Быть понятым в неуслышанности, без оговариваний и всплеска эмоций, тут, где не нужны усложняющие слова и предложения, в которые они составляются. За это Пак Сонхва и любит подобные места, тут можно молчать и в громкости музыки рассказать всё, что наболело, можно уйти так глубоко в себя, но при этом не замкнуться в себе, ощущая общность с такими же, как и ты, сбегающими от этой реальности. Когда тебе всего чуть больше за двадцать, и жизнь впереди пугает шириной своей неизвестности, побег в эти тайники эмоций и чувств всё равно что неизбежность, а когда к этому есть ещё и любовь… у Сонхва её достаточно, чтобы не выходить оттуда вовсе.       День в университете, на работе, день с сотней бессмысленных разговоров, открытой лжи и лицемерия. Такие дни как дикие псы смакуют тебя сырым мясом и сгрызают твои кости, но рутина жрёт больше, чем негативные эмоции, когда повторение за повторением, и каждый прожитый похож на предыдущий. Ни у кого не получится слишком долго врать, что он в порядке, любой рано или поздно сорвётся. Сонхва же решил сегодня себя добивать, соединив приятное с абсолютно не полезным, с тем, что будет хуже любой рутины, но для себя лично он решил, что так будет лучше. Ведь есть боль и такого порядка, которую хочется проживать.       Смена трека спускает эмоции, отчерчивая время отпускать себя. У танцующего есть лучшие его стороны, о которых не следует забывать, а лучше также брать на вооружение. Свобода танца, лёгкость мотивов, следующих за мелодией — всё увлекает, сбивая с мыслей, опустошая голову и тяжесть лишнего в ней бесконечного обдумывания. Там очень много о недостаточности, там почти всё в замещение замешательства. Там боль и любовь в равной степени, и даже сам парень не знает, как с этим справиться. Движения же помогают, занятость тела, заинтересованность взглядов и его же личное отсутствие, всё лучше встречать за пределами предлогов и прилагательных. Ноль смысловой нагрузки, стараний, противоречий и ненависти. Держать свой рот закрытым и обрывать стремление быть услышанным, когда это не будет нужно адресату, тому, кто является причиной его сегодняшнего здесь присутствия. Обрывая с него самого своё внимание, Сонхва прикрывает глаза, наконец отдаваясь наслаждению музыкой, и делает это, видимо, достаточно провокационно-хорошо, ведь оно находит свою публику. До прихреневания, не самом деле. — И кто это у нас тут такой сладкий?       Реплика идёт вразрез с пониманием, вводя, если выразиться мягко, в мыслительную перезагрузку, ведь клуб далеко не для геев и Сонхва сегодня одет более чем традиционно. Или, во всяком случае, в большее количество вещей, чем это бывает обычно в местах такого характера, ведь изначально за ним не стояло задачи сегодня кого-то провоцировать. Такое тут может оказать лишь медвежью услугу, сыграв с Паком и без того затянувшуюся злую шутку и даже снабдив словесные изречения некоторых людей парой ласковых. Открывая глаза и сводя изрядно подбитый к этому времени фокус, он с опасением оборачивается в сторону звуковых помех музыкального ряда, чтобы наткнуться там на прищур уже знакомых хитрых, озаряемых насыщенным розовым светом прожектора. И нарушитель личного пространства в ответ улыбается, обводит талию Сонхва руками, вливаясь в задаваемый мелодией темп, который становится уж слишком тягучим, неспешным, требующим близких движений и неоднозначных подтекстов. Тех, что между ними двумя днём с огнём не сыскать. — Ммм, а я уже подумал, кто тут у нас такой бессмертный, — растянуто с усмешкой, принимая новое смысловое наполнение танца и воспроизводя его в более усиленном давлении бёдер. — За такое тут не жалуют, Уён. — Значит, обжалуем это.       В подтверждение он прижимается к Сонхва вплотную и, опуская ладонь ниже в непозволительной близости к паху, давит на тазовую кость, направляя покачивание по круговому и возвратному. В повторении. Пряча проказливость в изгибе шеи обманчиво нежным прикосновением, опаляя кожу не страстными выдохами, а наглой улыбкой. — Только если разбираться с недовольными будешь ты.       Встряхивая головой, Сонхва поправляет укладку тёмных волос и подаётся волной по телу назад, принимая игру на самом деле всё с тем же проявлением стеснения. Абсолютно не имея его. Но имея в виду всё же то, что отзывчивость Уёна нужно соизмерять с тем, сколько сам он, Сонхва, выпил, поскольку подробное было уже у них как-то пройдено, и ни одному из них не хотелось бы повторения. Есть в жизни и такое хорошее, которое действительно аморально. — А ты замечал, что девушкам в этом гетеро обществе позволено всегда больше? — шёпотом поднимаясь к виску, и Сонхва ощущает взгляд этих тёмных с зарождающейся в них провокацией так же легко, как и то, что рука Уёна уже прошла грань даже непозволительности. А ощущается это совсем неплохо, по правде-то. — В плане, они вполне могут поцеловать друг друга, и никто не позовёт их «на поговорить по-мужски». Это нечестно, тебе не кажется?       Оценивая подвох в чужом голосе. Обдумывая это несколько строк припева и предполагая, что было бы лучшим в этом откровении скрытых сторон. Сладость увязывающих действий внутренней сути, и чтобы они, непременно и точно, не были бы оставлены без внимания тем, для кого это всё непреднаменно разворачивается теперь с любезной подачи Уёна. И понимание, насколько сильно тому, созерцающему, будет противно, если он увидит, только усиливает желание показать себя во всей красоте той части, которая презирается обществом. С этой эмоцией Пак поворачивает голову к вполне ожидающему и оглядывает его выдержанной лукавостью, в которой, впрочем, губы напротив манят своей родинкой всё так же хорошо. — Считай, это ответ патриархата, в котором всё, что нравится мужчинам, будет вполне приемлемым. — Ах вот так. Ну теперь понятно…       Эти губы тянутся в улыбке, и Сонхва подвисает на том, что обворожительнее этого, пожалуй, нет ничего. Главное только исключать одно весомое обстоятельство. — Теперь мне всё ясно. Можем проверить. — Проверить.?       Пьяное замешательство подкидывает Паку, что слишком уж легко с ним соглашаются, ведясь на скрипт этого сымпровизированного за секунды сценария. С оцениванием этой усмешки ещё не совсем отключённый мозг напоминает о подвохе и подсказывает то неопровержимое, что Уён редко говорит что-то за просто так. Равно как и делает. А значит, ведётся тут только Сонхва. — Ну, — пальцы недвусмысленно по ширинке, обводя гладкость чёрной кожи брюк, что обтягивают ноги всё же лучшим посылом, чем даже звучащий у уха вкрадчивый голос, — посмотрим, как это понравится тому, из-за кого ты променял свой горячо любимый бар на этот клуб. Тому, из-за кого ты сюда пришёл. — Сука ты.       Закономерность осведомленности, которую следовало бы предвидеть. Улыбка такого же соответствия, и с ней отчего-то становится легче, хоть и упомянутое Уёном обстоятельство этому ни разу не способствует. Откидываясь чуть на грудь сзади, Сонхва понимает, что с провокацией придётся повременить. Он лениво потягивается на добровольно предоставленной груди друга и, вновь закрывая глаза в своём уже устоявшемся наслаждении музыкой, вдыхает на полные лёгкие полюбившийся запах чужого парфюма. Уён реагирует благосклонно, перемещая уровень провокации и обхватывая Сонхва вокруг пояса в простом объятии. Возможно, всё так же по-особому близком, но всё же простом. Понимающем. — Как сам-то узнал?       Интерес у него лишь частичный, с пониманием, что с этим Уёну не нужно было ходить к гадалке, ведь прозаичнее этого паковского «обстоятельства» только сухие тексты бульварных романов. Старо как мир, и ему также необходимо быть выговоренным, даже если по десятому кругу. — У-у, ты так совсем растеряешь сноровку. Забыл, что у нас один и тот же осведомитель?       Кивком в сторону бара, где раскрепощение разной степени безустанно разливается по стаканам с лёгкой руки барменов, один из которых чуть ранее предоставлял Сонхва первое по личному знакомству. — А Чонхо всё-таки трепло… что бы там ни говорили о людях его профессии. — Клянусь, мне пришлось ему заплатить, чтобы он тебя выдал. — Ещё и продажное трепло.       Пожиманием плечами под обоюдную усмешку, и Сонхва путается взглядом у причинно-следственных дальних столиков, которые отягчают этот вечер теми самыми. Обстоятельствами. Иногда, желая укротить, мы не замечаем, как укрощаемся сами. Часто мы видим то, на что у нас есть возможность повлиять, и то, что изменить мы не в силах. Почти всегда у нас не получается отличить одно от другого. — Он просто не хотел после отвозить твоё пьяное тело домой. За такие двойные смены ему не доплачивают. — Ой ли. Что-что, а я всегда щедрый. — Этого он и боится.       Уён мажет приторным и уличающим по белому оскалу Сонхва, подначивая очевидным, и это тому не может не льстить. — Тогда я был пьян! Так бы я к нему не полез. — Ты был в говно, принцесса, и охуевание Хо я вполне мог бы разделить. — О, так вот чем вы занимаетесь без меня? Перемываете мне кости? — Уж поверь, твоя костлявость того стоит, — он ухмыляется, в подтверждение переминая выпирающие тазовые. — Столько лютого кринжа на одного человека, ммм. С таким, обычно, долго не живут. — Не переживайте, вас двоих я переживу.       Соглашающееся молчание под новую смену трека, и Сонхва рад тому, как легко оказалось уломать местного диджея на внесение в плейлист коррективов. В любом гетеро-клубе не без латентного гея, тут их даже два, хоть и Чонхо до сих пор остаётся где-то на золотой середине шкалы «не усложнения своей жизни», чем порой бесит, и бесит, в особенности, именно пьяного Сонхва. — Если продолжишь в том же духе, то вряд ли. — Продолжу что? — Страдать мазохизмом.       Уён проводит взглядом к тем самым столикам, где, к слову, искомые личности всё также остаются заняты собой и женским вниманием, мило беседуя с которой су… дамой подряд. Сонхва не считал, он в этом основательно заебался. — Да лаадно тебе, — вытягивая лучшей ретушью, с идеальностью которой не сравнятся даже собственные смоки, ведь именно в этих двух навыках у Пака нет равных. Скрашивать правду. — Я всего лишь как самый сознательный староста слежу, чтобы ни одна блядь не утащила по наклонной самый светлый ум нашего университета. Мне за это, между прочим, его отец заплатил. — Да ладно?       Ухмыляясь с повторения, Сонхва скользит руками по плечам Уёна и, смещаясь в их парном танце, разворачивается к нему лицом, пока та самая дальняя занятость в конце зала сбивается, меняя направленность. — Представь себе, появился сегодня в универе на радость всем на своём белом Вольво, взял меня в заложники как экскурсовода по деканату, оставил там, по всей видимости, денежный взнос декану на новую машину, а потом и меня втянул в этот аттракцион коррупции. — А ты тут при чём? — Ммм, а я тут, Уён, как одна из паскудных черт Ким Хонджуна — пиздеть своему отцу, что мы с ним, оказывается, лучшие, мать их, друзья.       Оценкой этого осложнения и взглядом, который всё равно не сможет разделить широту картины этого раздрая. Ведь в ней всё множится на те реальные и абсолютно другие взаимоотношения, которые успели выстроиться за эти три года между Хонджуном и Сонхва.       Уён считывает это пониманием ненужным и неприятным, его как ни ретушируй — всё равно не замажешь, и тем проще Сонхва перед ним быть очевидным в своих мотивах. Мазохистских по той части неприятия, которая способна сожрать всего тебя, но даже так ты будешь ей благодарен. Кривоватая красит по губам с родинкой, эту горечь Сонхва впитывает подобно обезболивающему, зная так, что, по крайней мере, у него не во всём по жизни не взаимно, а лишь просто не везёт в выборе и в выбирающих. Он просто любит не тех, его просто не любят те, кто должен. — В этих чертах он точно пошёл в отца. — От осинки… — сарказмом, с притиранием ближним в том музыкальном диалоге тел, и Сонхва всё так же немного жаль, что тут не может быть других подтекстов. — И теперь я отрабатываю свои деньги. — Хреново так, я могу сказать. — Ну так если товар дерьмовый… Всё остальное — это уже вопрос нашей нихуя «не дружбы», и уж с этим я не могу помочь даже за деньги, — сарказм с закономерностью выпадает в осадок, не выдерживая притупления той выбранной правды, в которой Сонхва, увы, не может похвастаться безразличием. Он тупит взгляд в пол так же, понимая, что натянутость наигранных жестов, на самом деле, лучше всего выдаёт реальные эмоции. — Это не у меня устоявшаяся гомофобия к двадцати двум годам. — Хва… — И это ж нужно быть такой сукой? — не сотрешь, не замажешь. Сонхва ищет в самом себе знание, куда делась его собственная гордость, и почему у него так много эмоций о том, кому на него наплевать. — Ну, тут есть свои плюсы… Тебе заплатили. — Ты мог бы хоть иногда не быть такой сволочью? — закатывая глаза и чисто риторически. — Для разнообразия? — Для разнообразия у меня другое.       С решительностью Уён притягивает его к себе, склоняя голову в доверительном жесте к виску, и цепочкой дыхания дальше, к восприимчивости мотивов и действий. И Сонхва это знает, ценит в Уёне, по правде, больше, чем ненужное перемывание слов сожаления и лишних сложноподчинённых, на которые тот и не способен. Танец идёт вразрез с музыкой, особая интимность от уже притёртых откровений шлёт её куда подальше, ведь для той доверительности не нужен подходящий случай. Она сама по себе совсем между ними неподходящая, но имеющая на всякий пожарный свой список аргументации. — Ты сегодня красивый. Слишком красивый для места, где это некому оценить. — Ну да ладно, тут есть ты. Чонхо. — Пф, Чонхо сейчас занят тем, чтобы правильно оценить, через сколько той дамочке у бара понадобится помощь, а липнущим к ней пьяным особям вышибалы… И что за кайф ему тут работать? Столько раз ему предлагал пойти ко мне на замену. — Тут платят больше. — Чего это? У меня ставка, вообще-то, выше. — А проценты? Как бы ты ни любил свой бар, но столько народу туда редко захаживает. — У меня там особая атмосфера, — закономерной защитой, в которой Уён никогда не позволяет попирать его детище, и Сонхва уже даже смог заучить все его оборонительные фразы, — не все поймут, не каждый оценит… — А только избранные.       С улыбкой завершая чужую мысль, Сонхва ведёт ленивым прослеживанием к высокой серебристой стойке и к окончанию так и не начавшейся кульминации барного недопроисшествия со своим рыцарем в главной роли. — К тому же Чонхо сам справляется с ролью вышибалы. Смотри какой… И охрана не нужна. — Так. Я смотрю, ты тут совсем втянулся, засосало в болото натуралов. — Что ж поделать, когда такие мужчины, — мечтательный выдох даже почти не наигранный, и та дамочка с Сонхва наверняка согласилась бы, — пропадают почём зря. — Я знаю, что — свалить отсюда, пока время ещё детское, и выгулять твою гейскую задницу по-нормальному.       Ответная улыбка обольщения красит, закономерно вымеряя характер, с которым Сонхва всегда зарабатывает в свой адрес пару лестных комментариев и никогда не разменивается на мелочь. Он прижимается бёдрами провоцирующе, играя на несуществующую для них публику и выигрывая, на самом деле, больше, чем может подумать. Видит же это только Уён, видит, как-то самое внимание от дальних столиков безошибочно направлено на них, и как его точная неслучайность сменяет эмоции на лице его обладателя. Видит. И молчит. — Тут только если у тебя есть действительно достойные предложения, и только в том случае, если ты составишь мне компанию. — А как иначе, — приторность выбора, которому предпочтёшь что угодно другое, но только не неси ответственность. Ещё один взгляд за спину Сонхва, и Уён отметает его вариативность. — На эту ночь я полностью твой.       Сонхва же воспринимает это по-своему, ведь на его ночь у него были другие планы и даже несколько вариантов на их осуществление. Но планам ведь это так свойственно, так обычно-привычно и стабильно, как и для Ким Хонджуна, в чьем лице они и представлены. Им свойственно не случаться, с частотой, которую не хочется просчитывать, чтобы не осознавать ту степень собственного проёба. Потому у Сонхва и остаётся только та же ухмылка, горечь которой в пропитке достаточно глубокой, чтобы была возможность её понять, а у Уёна нет аргументов к тому, чтобы её заметить. Ведь когда откровение принимается, за этим следует ожидание помощи — Уён же, при всём желании, не смог бы тут что-нибудь сделать. — Тогда я за кислородной пенкой, а ты подгоняй машину, — его взгляд влажно скользит вдоль людей позади и останавливается, как только доходит до бара. — Можем ещё Чонхо прихватить. — Когда это он соглашался? — Ну, — прищур подведённых тёмным, и в них личное знание, которое Пак оставляет при себе, недвусмысленно пожимая плечами и постепенно выскальзывая из рук Уёна, — всё когда-то бывает впервые. Ты просто предложи. — Что-то ты темнишь. — Просто тебе это не понравится.       Хитрость оскала, в котором Сонхва умудряется сохранить обворожительность, умело огибая танцующих и уходя вглубь толпы. Прослеживая за ним вплоть до поворота, ведущего к заднему выходу из клуба, Уён возвращает внимание в другую сторону зала, чтобы там убедиться уже в отсутствии искомых людей. — Похоже, и не только это.

***

      Холод февральского вечера вдыхается в лёгкие дрожью, заставляя сжаться и плотнее запахнуть куртку, пока нервное пальцами перебирает пачку сигарет, выжатую за сегодняшний день до последних восьми. Семи, с этим очередным и, по факту, таким простым желанием. Глупое всё то же, когда от этого хочется спрятаться, скрыв правду за дымом и заменив реальные эмоции напускным, искусственным спокойствием. Такая же ловушка чувств и зависимости, которая выглядит чуть презентабельнее, чем реальное положение вещей, на которую легко повестись, и с которой уже гораздо сложнее соскочить в своей новой, ложной тяге прятаться. А Сонхва вообще так не привык — скрывать что-то от этого мира, его эмоции всегда как открытая книга перед всеми, кто готов её прочитать и у кого есть достаточное внутреннее самоопределение, чтобы выдержать эту правду. На этом всё и сходилось.       Ким Хонджун. Три гласных, семь согласных, произнеси — и вот от тебя не останется ничего рационального, только эмоции и переживания, опустошённые до эпохального значения всего этого блядского слова «любовь». Красивые картинки, в которые хочется верить, и реальность, у которой на это другие планы. Она будет смеяться тебе в лицо, почти истерично, с достаточным издевательством, пока ты будешь падать в своих чувствах дальше, игнорируя то, какую боль они приносят в ответной пустоте чужого невнимания.       Затянувшееся чувство, потерявшее срок хранения ещё с первого курса, вопреки логике не было выброшенно, и отравляющий период его разложения портит экологию внутри Сонхва по сей день. Все сгнившие желания и тяга влечения оставили после себя лишь глухой привкус постпринятия, не удосужившись при этом забрать с собой свои красочные последствия. Мутный осадок чего-то безумно личного гложит только сильнее, с каждым взглядом, мимолётной встречей и под уже куда более поглощающее чужое игнорирование. Наречённое Уёном мазохизмом в реальности намного сложнее, чем можно его описать, и у него также нет другого исхода, кроме как очередного принятия, уже нового, переработанного из испорченного и вшитого где-то в грудные мышцы у сердца.       Сигаретный дым заполняет пространство, заливаясь охрой в свете фонарного столба, и так Паку, уже с закономерностью, становится легче переваривать свои мысли. Вдохнуть ещё на несколько глубоких, задержать внутри. Найти всё же парочку неплохих сторон этой зависимости. Яркий свет телефона расплывается в новом выдохнутом, и несколько текстовых сообщений в мессенджере теряют свою чёткость примерно так же, как и вся принципиальность Сонхва. Он написал Киму ещё утром, примерно сразу же после милой беседы с его отцом, написал и послал нахуй в дословной цитате, не добавляя ничего из уточняющего, ведь между ними оно не требовалось, между ними вообще не было знакомства, а имена друг друга они знали из списка учащихся. Киму большее не понадобилось бы. Всё, за что мог отвечать староста, решалось его отцом сразу у ректора, и дело тут даже не в коррупции, а, насколько Сонхва знает, в связях… За эти три года он успел узнать о Хонджуне очень многое.       Информация, доступная ему как старосте, рассказанное из первых уст знакомых знакомых, крутящихся с Кимом в одной компании, слухи и общедоступные тайные подробности его интимных встреч, включая как, и в какой позе. Студентки тут никогда не скупились на красочность. Пак, по правде, ненавидел себя за эту слабость, которая с годами стала такой же зависимостью, приобретая ряд тех же разрушительных последствий, но тут, как и во втором случае, мало что можно было сделать иначе. В конце концов, любая зависимость существует для того, чтобы уничтожать.       Между ними всё, как и в светящемся на дисплее сообщении, прочтённом и оставленном без ответа. Дистанция социальная, выраженная в материальной обеспеченности и привилегированности семьи Ким. Дистанция морали, в брошенных и так некстати услышанных словах Хонджуна. Стрелять вот так со спины было бы некрасиво, но отчего-то Пак был уверен, что Хонджун знал, что он это услышит. Оттого было так нарочито чётко, разделено и отпечатано тембром голоса. Потому так по-новому и иначе резало это клеймо в заезженном слове «пидор». Оттереть такое не получилось бы, забыть не дала собственная влюблённость в этого человека, и так пришлось только переварить, даже не понимая для чего и как с этим быть дальше.       По правилам измызганной честности, после этого между ними должна была появиться взаимная неприязнь, но получилось лишь безразличие, ведь честность — это награда искренности, а последней нет места в разговорах за спинами. Сонхва же не посмеет соврать, что у него появилось хоть что-то, помимо уже имеющегося. Вглядываясь сквозь разряженный светом фонарей полумрак в очертания машин на парковке, он безошибочно видит байк Хонджуна, различая его при любых обстоятельствах и даже среди десятка похожих как отпечаток самого близкого, взятого в память раскадровкой воспоминаний и сохранённого с примечанием «важно».       Рациональность, на самом деле, никогда не свойственна человеку, когда дело касается вещей такого порядка. Возможно, это что-то сломанное прямо внутри, что отвечает за наше самосознание, или же это заряженный автомат, дробью разрывающий органы и по артериям достигающий сердце. Ты чувствуешь, что не можешь противостоять этой потребности, даже если она делает больно, желание прочувствовать эту принадлежность сильнее. На глянцевой чёрной поверхности, скольжением рук, обхватом руля и прокручиванием рычага газа. Его той самой непрогибаемой подачей. Сонхва хотелось попробовать это хотя бы раз, на миллиметры сближения, в которых он не будет отвергаемым.       Стук железной двери отвлекает не сразу, дым с губ способствует отрешённости. Это длится какое-то время, в котором мозг запоздало анализирует новые звуки рядом и не спешит с тем, чтобы делать выводы. Сонхва понимает, что в своём диалоге с сигаретой он уже не один, только когда в урну рядом что-то падает, а огонь чужой зажигалки, с явно выкрученной на максимум подачей газа, улавливается боковым зрением. — Хорошо выглядишь сегодня, Сонхва.       Заученным ранее, и теперь почти забытым голосом. Неспособностью принять это сказанное к восприятию, потому что для такого в голове у Сонхва нет шаблонов. Впадая в глубокую стадию заторможенности, он тупо смотрит в спину уже удаляющемуся к парковке Хонджуну, пытаясь понять правильность того, что он видит, и того, что он только что услышал. Рокот заведённого через минуты мотора рикошетит от зданий, сливаясь со звуками ночных улиц, и с тем, как чёрная Ямаха покидает пределы видимости, Пака накрывает осознанием, которое даже при всём желании нельзя назвать реальным пониманием произошедшего. Пустота на каждое вопрошающее в голове о смысле и лишь то сладкое послевкусие, воспроизводящееся теперь в памяти циклично и осевшее на слуху затяжкой, чёрт бы его побрал, любимого голоса.