Миндаль и жасмин

      Коноха имеет наибольшее население из всех пяти Скрытых Деревень, напоминает себе Ирука, мысленно цитируя учебник для первогодок Академии.       Он морщится от боли при каждом шаге и уже не надеется остаться незамеченным в кутерьме оживленной улицы.       — Доброе утро, сенсей! — звонко раздается справа.       — Здравствуйте! — тут же доносится слева.       — Как ваши дела, сенсей? А у дочурки моей что там да как?       До АНБУ Ируке далеко, но маски он надевать тоже умеет. Разные. Для разгильдяев-джонинов — суровую и бесстрастную, какую видел у сотрудниц деревенской бухгалтерии; приветливую и учтивую — для мамочек, озабоченных успехами своих чад…       Вооружившись последней, он сдерживает кряхтение и останавливается. Покорно вступает в диалог и ведет его, покуда болтушка-собеседница не одергивает себя и не вспоминает, что на дворе вообще-то белый день:       — А у вас что, выходной?       — Да, — врет Ирука.       Потому что ему стыдно.       Стыдно за то, что в возрасте двадцати пяти лет он вдруг стал разваливаться! Весь! Шея, спина, поясница, ноги…       Сперва он грешил на остаточные явления после гигантского сюрикена, почти насквозь пронзившего его без малого два года назад, но результаты бесчисленных осмотров и анализов не иначе как насмехались над ним, говоря об обратном. Как, кстати, насмехалась и Пятая, тщательно изучив историю его… болезни.       «Это точно психосоматика, — сказала она тогда, — все показатели в норме. Пишем больничный на пять дней: отдохнешь, на массажик походишь. Я тут как раз привезла к нам из Страны Воды чудо-старушку — мнет косточки так, что даже Ибики мурлычет. К ней самой, правда, уже не попадешь — очередь на месяц вперед, но наши местные прошли обучение, так что… Попробуй, точно не пожалеешь!»       Шутка ли, но Ирука уже отчаялся и решил попробовать, затем-то и хромал в направлении госпиталя, пока его со всех сторон не окружили.       И вот он, зажимаясь от неудобства, повторяет:       — Да, выходной… — Чешет затылок и дальше мямлит: — Отгул, если точнее, — в Академии и штабе. Накопил еще с прошлого года кучу, а Хокаге, сами знаете, больше не позволяет переносить на следующий…       Мамочка-куноичи понимающе откланивается, дескать, простите-извините за беспокойство, и расчищает дорогу, а Ирука незаметно выдыхает.       Повезло. Легко отделался.       Вымученно улыбнувшись остальным прохожим-знакомым, он продолжает свой путь.       Больничные стены встречают его своей обычной стерильностью и необычайной тишиной, которая, впрочем, приятна — значит, есть надежда, что никто из шиноби сейчас не страдает, не мучается после миссии.       Следуя за молодой женщиной со стойки регистратуры, Ирука вспоминает еще одну из причин, по которой предпочел бы не прохлаждаться сегодня, а быть на работе, в штабе. Не то чтобы он маялся и круглосуточно сидел у оконца в ожидании — бред какой-то, — нет, вообще нет, но убедиться, что один из тех самых разгильдяев-джонинов вернулся в деревню целым и невредимым было бы… неплохо? Да, и спокойнее. Всем: Наруто, пусть он и сам в отлучке с Джирайей, Сакуре, кучке других джонинов, Хокаге и… ему.       — Проходите, Ирука-сенсей, располагайтесь.       Они уже вышли через черный ход и оказались на заднем дворе. Поведя рукой в направлении закрытой двери недавно восстановленной пристройки, женщина поправляет рукава белой робы и улепетывает обратно на свое рабочее место. Только сандалии шуршат по низкой травке, стихая, — ширх-ширх-ширх.       Ирука недолго провожает ее растерянным взглядом и поворачивает ручку.       Внутри — полумрак. Приглушенно звучит спокойная музыка, от которой сразу ведет и клонит в сон. Увлажненный воздух наполнен целым букетом ароматов масел и благовоний.       А вокруг — ни души.       — Извините? — несмело зовет Ирука, проходя дальше и заглядывая за угол. — Эй?..       Здесь еще темнее. Комната в глубоких, но сдержанных серо-коричневых тонах разделена на отсеки ширмами, из-за которых видны края матов.       Дотронувшись самым кончиком пальца до язычка огонька на фитиле толстой белой свечи, Ирука повторяет свой вопрос:       — Есть кто?       — Сенсей…       Он оборачивается уже с кунаем в руке — рефлекс, срабатывающий у каждого шиноби, когда кто-то подкрадывается со спины. Это все знают. И никто в здравом уме так бы не поступил, разве что кроме…       — Ну-ну, не деритесь, пожалуйста. — Чужие пальцы смыкаются на Ирукином запястье стальной хваткой, однако во взгляде одного глаза разливается шкодливое веселье.       — А вы — не прячьте чакру! — выплевывает Ирука и своим лучшим педагогическим тоном добавляет: — Здравствуйте, Какаши-сан!       — Здравствуйте, — негромко и низко откликается тот.       Ирука впервые видит его маску так близко. Если бы не она, обмениваться бы им сейчас дыханием. Неловко-то как…       — Может, отпустите руку? — больше из смущения, нежели дискомфорта, просит он.       Какаши пожимает плечами, делает как сказано и разворачивается на пятке, чтобы полуприсесть на край комода со свечами.       — Как прошла ваша миссия? — втайне греясь облегчением от того, что она прошла, интересуется Ирука. — Вы тоже на массаж?       Пока он прячет кунай в кобуру, Какаши возводит взор в потолок, недолго там его держит, после чего, в своей манере игнорируя первый вопрос, одним только прищуром улыбается:       — Да, на массаж. Раздевайтесь.       Брови Ируки встречаются с нижним краем его хитай-ате:       — Я, кажется, что-то не так…       — Ох, сенсей, — перебивает его Какаши и звучит при этом почти жалобно, — на вас моя единственная надежда. Все дело в том, что Цунаде-сама бывает крайне жестока с теми, кто покидает госпиталь раньше выписки, ну а я, признаться, виновен. И пойман. И наказан, — разводит руками он. — Вот, должен отработать. Не выручите?       Ирука только тогда замечает, что на джонине нет жилета и налобного протектора — только синяя униформа, — а Шаринган прикрыт обычной черной повязкой. Рукава закатаны до локтя, ноги босые, без обмоток.       — Вы тоже учились у госпожи из Страны Воды?       — Все так, — кивает Какаши, отчего его волосы причудливо переливаются серебром в приглушенном освещении.       — И когда успели, если только с миссии вернулись?.. — немного засмотревшись, все же уточняет Ирука, на что получает бессловесный ответ: указательный палец Какаши рисует маленький кружочек рядом со спрятанным за тканью Шаринганом. — Ах, ну да. Скопировали…       — Поможете? Буду у вас в долгу…       Ирука тяжко вздыхает. Как тут откажешь? Человек уработался за месяц, домой хочет, отдыхать… Нужно засунуть свою зажатость куда подальше и просто это пережить.       Он кивает, и Какаши обходительно провожает его до ширмы, следом ее зашторивая.       — Какое масло предпочитаете, сенсей? — спрашивает он, пока Ирука задеревенелыми пальцами развязывает узелок на протекторе и стаскивает с себя жилет.       — Эм-м… — Щеки опаляет жаром при мысли о твердых узких ладонях, влажно скользящих по коже. — Ж-жасминовое?       Какаши к его ужасу приглушенно усмехается.       — Очень интересный выбор, Ирука-сенсей. Хотите раскрепоститься?       — В каком смысле? — решительно не понимает тот, застыв с занесенной над застежкой сандалии рукой. — Я просто назвал первое, что пришло в голову…       — И часто вы думаете о природных афродизиаках?       Ирука кривит рот: он издевается. Он точно издевается и ведет себя так со всеми — такая вот у него, с легкой гнильцой, натура. И обиднее всего то, что Ирука не раз и не два уже по дурости принимал ее проявления за кособокий неуклюжий флирт и… Умудрился проникнуться. Помечтать там себе что-то, попредставлять всякое, пока Какаши на очередном задании, но только чтобы потом встретиться с ним снова и понять, что это ничегошеньки не значило и ни к чему не вело. Что все по новой: едкие двусмысленные шуточки да и только. Вот и сейчас — то же самое.       — Ой, выбирайте сами, Какаши-сан, — пыхтит он, и штаны оседают к лодыжкам.       — Тогда миндаль, — задумчиво проговаривает тот и чуть тише добавляет: — он напоминает мне о вас.       Как раз в этот момент Ирука набирается смелости и резко отодвигает ширму. Желание прикрыться еще никогда не было таким сильным, но он крепится, вытянув руки по швам.       Какаши медленно оглядывает его с головы до ног и обратно.       — Очень эффектно, — невозмутимо заключает он, — но для массажа вам стоит надеть специальный костюм. Он, кстати, во-он там, в корзинке лежит.       Ирука оборачивается, когда Какаши указывает ему за спину, и обнаруживает корзинку на самом видном месте — прямо рядом со стопкой своей одежды.       Уши тоже начинают гореть, а перед глазами темнеет.       — Ладно, — внезапно сорвавшимся, до смешного высоким голосом выдает он, прежде чем спрятаться вновь за ширмой.       Это какое-то наказание. Причем наказан Какаши, а бремя позора нести приходится ему.       Вскоре мягкая роба и штаны чуть ниже колен уже на нем, а в воздухе витает аромат цветка миндаля — не массажное масло Какаши, оказывается, выбирал, а ароматическое, для специальной лампы.       — Костюм нужен для поддержания правильной температуры тела, — объясняет он, жестом командуя ложиться. — Во время массажа оно расслабляется и остывает, уровень травматизма повышается. А еще, когда давление происходит через материю, организм получает бо́льшую нагрузку и так сеанс проходит эффективнее.       К ужасу уставившегося в потолок Ируки, раздается плеск воды, и влажная махровая ткань касается его пяток. Стыдоба-то какая — он же наверняка нагреб пыли в сандалии, пока шел сюда…       Прочь-прочь-прочь, глупые мысли — прочь! Они же оба шиноби и еще похуже грязь видали — на себе и на других. И не только грязь, кстати.       Какаши тем временем начинает разминать его уже чистые ступни. Ощущения несомненно приятные, но привыкнуть к ним все никак не получается. Все-таки не каждый день ниндзя столь высокого ранга вот так Ируку… обслуживает. Сначала он оглаживает каждую его стопу, затем с пристрастием надавливает в центре и ведет выше, чтобы проработать каждый палец, и после перемещается к щиколоткам.       — Хм-м… — то ли удивляется, то ли забавляется Какаши. — Откуда это у вас?       — А? — Ирука вскидывает отчего-то потяжелевшую голову. — А-а-а, это… — фыркает с облегчением, увидев, что внимание Какаши привлек старый тонкий шрам, причудливым ножным браслетом обвивший лодыжку. — Честно сказать, сам не помню толком, как все было. Совсем еще пешком под стол тогда ходил. Но отец всегда любил рассказывать, как учил меня устанавливать сети-ловушки из взрывных печатей, а я втихушку менял листы с обманками на настоящие. Ну так и вот, стоило ему раз отвернуться, и я запутался в леске, а потом… Бабах!..       Ирука коротко смеется — сам «бабах» в его памяти таки остался, — но быстро обрывает себя и прочищает горло. Разговорился тоже.       Какаши смотрит с приподнятой бровью, держа его ногу на весу. И не двигается.       — Извините, — бросает Ирука, перед тем как опуститься обратно на мат.       — За что извиняетесь, сенсей? — Какаши продолжает растирать его кожу, неторопливо подбираясь к голени. — Абсолютно не за что. Очень любопытно было узнать, кто направил вас на путь оттачивания своего мастерства.       — Мастерства? — с недоверчивой усмешкой переспрашивает Ирука.       — Мастерства, — вторит ему Какаши. — Помнится, новичков в АНБУ одно время направляли на испытательный срок в специальный отряд по обезвреживанию именно таких ловушек, и, что забавно, Хокаге никогда не отдавал приказа искать нарушителя. А было это… Дайте скажу, лет… Десять назад?       Ирука нервно сглатывает, понимая, что его напрягшиеся мышцы говорят красноречивее тысячи слов. Выдают с потрохами.       — Не знаю, на что вы намекаете, — бубнит он.       — Что вы, никаких намеков, — заверяет Какаши, принимаясь обеими руками массировать икры. — Хм, а здесь у вас?..       Он проводит большим пальцем почти до колена, и на этот раз Ируке не нужно смотреть, чтобы понять, о чем речь. Загрубевшая, глубокая, со временем побледневшая полоса от пореза часто у него на виду. Он знает ее и на ощупь: то и дело чешется.       — Ерунда, — отмахивается он. — Еще подростком прыгнул с дерева и напоролся на ветку, когда…       — Когда..? — подсказывает Какаши.       Но нет уж, Ирука не станет признаваться в том, что скрывался с места преступления, спасаясь бегством от упомянутых АНБУ, и позднее долго мучился с раной и прятал ее, боясь разоблачения. Какаши, очевидно, и так все знает и опять с ним играется.       — Да ладно вам, сенсей, вы же больше так себя не ведете. Или?..       — Делайте массаж, Какаши-сан.       — Слушаюсь!       Он вдруг подхватывает Ирукину ногу под коленом, сгибает и прижимает к животу, после чего, будто проверяя на гибкость, вытягивает вверх до щелчка, за которым следует такое облегчение, что Ирука восторженно стонет. Какаши же улыбается — даже через маску видно. Он проделывает то же с другой ногой, а затем точечно «протаптывает» бедра локтем — странное, но неожиданно приятное решение. Каждый шажок оставляет за собой сладко ноющий след.       Следующая остановка — таз. И Ирука не успевает уследить, как от первых же касаний по всему телу пробегает дрожь. Так и правда можно было бы замерзнуть, не будь на нем костюма. Какаши вроде бы не прикладывает большой силы, но она чувствуется, и кость кажется как никогда хрупкой в его руках. И это не напрягает, не отталкивает — наоборот: если и есть трепет, то самый благоговейный.       Мурашки бросаются врассыпную и пробираются к самым сокровенным местам, дыхание учащается, и что-то подсказывает Ируке, что дело не только в массаже. Нет, отнюдь не в нем. А Какаши только знай себе подливает масла в огонь.       — Не могу не отметить, что вы в отличной форме, — мурлычет он и после паузы так же нежно договаривает: — Для вашего рода деятельности.       Недолго блаженство Ируки длилось. Враз развеялось, как дым на ветру, а все почему? Потому что вот опять Какаши испытывает его этими своими выкрутасами!       — Моя работа состоит в том, чтобы проводить бо́льшую часть времени в Академии, но это не означает, что я сижу на месте или игнорирую положенные по рангу задания, — сурово, сквозь зубы цедит он. — И мне для них необходима физическая подготовка. Я такой же шиноби как и вы, Какаши-сан. Как все мы.       Он неосознанно уворачивается от контакта, но не тут-то было.       — Я знаю, Ирука. Я помню.       Какаши отпускает его, но почти сразу вновь берет за запястье и скользит по нему кончиками пальцев: через мелкую россыпь следов от неосторожных детских бросков кунаев прямо под рукав робы. Туда, откуда, как он знает, никуда не делся большой бугристый шрам — осязаемое воспоминание об их единственной совместной миссии.       Неловко. Неловко и очень нелегко возвращаться к нему вот так, особенно когда Какаши оказывается в поле зрения и действует неожиданно нежно. Без подтекстов и перевернутых смыслов. Казалось бы.       — Это было смело, — оглаживая шрам, тоже вспоминает он и не в глаза заглядывает — прямо в душу.       — Нет — глупо, — упрямится Ирука и отводит взор. — Вы сами говорили, капитан.       — Говорил. Я не хотел, чтобы вы погибли.       — А я не хотел, чтобы погиб ребенок, даже если он — вражеский шиноби, который целится мне в голову.       Повисшее молчание длится всего несколько тактов неутихающей фоновой музыки, но ощущается бесконечным.       — Я знаю, — наконец прерывает его Какаши. — Уже знаю. Именно поэтому сегодня вы на своем месте и делаете свою работу так хорошо, как не сделает ее никто другой.       Он пробирается по ткани к грудине и задерживает ладонь аккурат на том месте, где вышел острый кончик сюрикена, когда Ирука заслонил Наруто от удара.       Мизуки — тоже шрам. Не только на теле, но и на самой душе. Кривой, уродливый, невыносимо ноющий на погоду и отзывающийся тупой болью при любом соприкосновении с чем-то хоть отдаленно напоминающим симпатию к другому человеку.       Но сейчас, когда Какаши касается его вот так, боли нет. Точнее, не так: она отступает, перекрываемая частым-частым, гулким стуком за ребрами.       Ирука сам не знает, почему столь странная, нелюдимая, окруженная какой-то страшной тайной личность вызывает у него такие чувства. С самого начала не знал. Да и когда оно случилось-то вообще, это начало? Что, если как раз на той самой, будь она неладна, миссии, когда Какаши резко отчитал его за неуместное милосердие, а потом, выставив медиков из палатки, сам бинтовал ему раненую голову? Или где-то среди многочисленных вечерних посиделок в «Ичираку» втроем с Наруто? А может, уже позже, когда они остались двумя птицами, внезапно разделившими опустевшее гнездо после ухода мальчика с Джирайей? Может, тогда Ирука и стал воспринимать все, что Какаши говорит и делает, близко к сердцу, — впервые увидев его хоть сколько-то уязвимым, не каменным, живым?       Все может быть.       — Даже не скажете, что я делаю эту работу хорошо, потому что никто другой за нее просто не возьмется? — Он включает самозащиту, потому что ему снова начинает казаться всякое, например, что он нравится Какаши тоже.       — Зачем мне это говорить? — хмурится тот.       — Вы частенько так делаете, — уже без напора, мягко отмечает Ирука и видит, как все время внимательный взгляд Какаши немного смещается в сторону и смотрит теперь растерянно куда-то сквозь него.       Не может быть… Он правда не понимает. Искренне.       — Но это ничего, — спешит добавить Ирука. — Вы — это вы. И это хорошо.       Они снова молчат, однако сейчас молчание совсем другое. В нем принятие и много облегчения, но что-то при этом все вертится, вертится в голове и на языке, как за секунду до решения запутанной головоломки…       Какаши подсаживается ближе, кладет руки Ируке на плечи и… С этой секунды все, что он делает, — самая настоящая ласка. Неспешная, тихая, где-то даже робкая. Ирука умоляет время замедлиться, только бы успеть увериться в том, что чувствует.       Пальцы перемещаются к его не прикрытым робой ключицам, минуя маленький участок кожи длиной с фалангу.       — Синяк, — хрипло сообщает Какаши.       — А… — так же хрипло откликается Ирука, млея и невольно подаваясь грудью вперед. — Да. Перебрал на днях в «Ржавом кунае» и не вписался в косяк.       — Любите там выпить?       — Ну, не то чтобы… Просто…       По правде говоря, посещение таверны просто вошло у него в привычку, хотя поначалу приходилось придумывать повод, чтобы туда наведаться: особенно шумный класс, случайная премия в штабе, слишком скучный выходной... Но истинный повод всегда только один.       Ирука знает, что он частенько заглядывает туда после миссий и в перерывах между ними. Иногда с Гаем — просто сидит и подпитывается неугомонной энергией, особо в диалог не вступая, но чаще с Асумой, и тогда они задерживаются дольше. Витают в густом облаке сигаретного дыма, и Какаши ничуть не брезгует.       А Асума добр к Ируке. По-братски, что ли, относится, и неизменно зазывает его к ним за столик.       — В прошлый раз вы были навеселе.       Вот и тогда так случилось. Да, Ирука был пьян. Недостаточно для того, чтоб совсем уж лыка не вязать и на ногах не держаться, но вполне достаточно, чтобы растерять хладнокровие и распустить язык, а еще — стать чуточку более тактильным. Он ничего не мог с собой поделать. Так хотелось получить хоть толику внимания, пусть оно и вечно сопровождается паясничеством, — все равно, его к Какаши тянуло. Их колени несколько раз сталкивались под столом, локти часто встречались на его краю, а потом Ирука и вовсе прислонился к его плечу своим. Как бы случайно, под прикрытием усталости, но Какаши, казалось, не против…       — Да, я… Простите. Не успел поблагодарить вас. Спасибо, что вытерпели меня, еще и до дома проводили.       Обе ладони Какаши обнимают его шею. Пальцы пробираются за уши. Перед глазами у Ируки пляшет рябь, сердце оголтело качает кровь, но он все еще до конца не уверен…       Какаши щурится, маска растягивается, образуя складку на середине. Он улыбается.       — Поверьте, мне не пришлось терпеть. И это вы простите, что вынужден был вот так испариться. Мне очень хотелось продолжить, но АНБУ иногда так не вовремя…       И он дотрагивается до Ирукиной щеки. Медленно клонясь к нему вниз, обводит линию самого заметного шрама и останавливается у его края.       — Это… — начинает было объяснять Ирука, но дыхание сбивается, когда маска Какаши оказывается у него на подбородке, открыв удивительно молодое, почти даже юношеское лицо.       Рассмотреть его не получается.       — Потом расскажешь, — бегло шепчет Какаши, и последние слоги Ирука уже захватывает губами.       Он, вмиг разгоряченный, пытается приподняться на локтях, чтобы ответить на поцелуй как следует, так ведь долго о нем мечтал, но Какаши всем весом придавливает его к мату, ловко усевшись сверху. Ируке хочется всего и сразу: и размеренно пробовать его на вкус, и узнать поскорее, какая на ощупь его грудь, спина и бедра, и ощутить, наконец, как пахнут его волосы. Он выбирает надавить на острые лопатки и притянуть так Какаши к себе, распластать по себе и целовать более жадно, поворачивая голову, — пусть поймет, как долго и сильно Ируку ломало.       Все так нереалистично и в то же время реально — эти тихие вздохи, первые откровенные, влажные ласки, просыпающееся желание, — что затормозить невозможно. Кажется, случись землетрясение, и они все равно не оторвутся друг от друга.       Ох и не стоило же об этом задумываться, ибо мысль, как известно, материальна, и за дверью, в холле, в следующий же момент раздается грохот такой мощи, что стены дрожат и уши закладывает. «Бабах» из воспоминаний Ируки навсегда меркнет, уступая абсолютному чемпиону.       Они с Какаши вскакивают одновременно, но Ирука успевает заметить, что он даже не думает вооружиться или хотя бы встать в боевую стойку.       По коридору тяжело стучат явно недоброжелательные каблуки, после чего в проходе показывается их обладательница. Она со всей своей недюжинной силы хлопает по стене и зажигает свет, отчего выключатель испуганно вдавливается в стену, по которой расползаются трещины.       — ХАТАКЕ! — ничуть не тише устроенного грохота голосит Цунаде, пока у нее за спиной, схватившись за голову, переминается с ноги на ногу низенькая старушка, чье лицо бледнее полотна. — Знала ведь, что твоих рук дело и что нельзя тебя даже на минуту из стен больницы выпускать! Я сколько еще могу с тобой бороться?!       Какаши невозмутимо отряхивает колени, сутулится и прячет руки в карманы. Маска уже на месте.       — Просто задержался тут немного после массажа. Помог сенсею подготовиться к сеансу.       Он коротко прикрывает глаз, и Ирука как-то догадывается, что ему подмигнули. Стоп, что?..       — И для этого поставил тройной барьер на двери?! Это нихрена не смешно, есть у тебя вообще хоть что-нибудь в голове, кроме «Тактик флирта»? — Цунаде сдувает со лба прилипшую светлую прядь и вытягивает руку в сторону, указывая пальцем на выход. — А ну марш отсюда, и чтобы духу твоего здесь не было! Немедленно вернись в госпиталь и оставайся там, сколько положено, а иначе приставлю к тебе охрану, воткну катетеры туда, где чешется, и пролежишь так еще месяц! Ишь ты! Щегол!       Какаши безразлично ведет плечом, салютует двумя пальцами и снова испаряется, оставив за собой лишь маленький вихрь из листьев. Совсем как тогда, после «Ржавого куная», только без горького осадка в этот раз. Ведь теперь он оставил Ируке нечто большее…       — Уж извини, сенсей, но твой сеанс придется перенести. — Цунаде подает старушке знак, и та незамедлительно начинает приводить комнату в порядок, все еще немного испуганная. — Я старалась, выбивала тебе местечко, а этот поганец-дебошир взял и испортил все. Заходи вечерком к ученикам Калайи-сан, ладно?       Калайя-сан, услышав свое имя, низко кланяется Ируке, которого вдруг пробивает внезапным осознанием:       — А у меня уже ничего не болит…       Цунаде тихо, многозначительно хмыкает и, бросив взор себе под ноги, чуть двигает носом туфли маленький зеленый листик.       Все последующие семь дней Ирука как по расписанию посещает госпиталь. Он таскает с собой разрешенную еду и книги, разговаривает с Какаши, смеется с ним, понемногу узнает его и раскрывается сам. Читает ему. Держит его за руку. Целует второй, третий и тридцать третий раз, без слов обещая еще больше после выписки.       Когда Цунаде сменяет гнев на милость, сменяется в Конохе и подходивший к концу сезон. Тепло проникает во все дома и задерживается в душе.       На кухонном столе в квартире Ируки благоухает маленький букетик жасмина, купленный им с утра, и стынет чай во впервые опробованных сервизных чашках. Стоит нетронутым принесенный Какаши десерт. До всех этих формальностей они так и не добрались.       Ирука до заката изучает его шрамы, и не только руками. Рассказывает о своем — том, что пересекает переносицу, — и соединяет его с отметиной на лице Какаши в порыве страсти.       Вымотанный и заласканный, он засыпает лишь к рассвету, а Какаши, до тошноты наотдыхавшийся в больничных стенах, держит его в своих объятиях и осторожно гладит по волосам, иногда целуя в макушку.       В стекло робко стучится потревоженная легким ветерком веточка миндаля, и Какаши думает, что здесь, в этой комнате, не под ее окном, наблюдать за его цветением много приятнее.