Маленькие радости

      Свежий хлеб, чья корочка хрустит от легкого касания, мятная вода, охлаждающая в знойный день, и иноземное масло, напитывающее кожу приятной влагой и успокаивающее от болезненных ожогов. Список маленьких радостей, что любил Верховный Эпистат, был невелик, пока в его жизнь не ворвалась его Неферут. Эвтида, эта проклятая шезму, была отрадой, недостижимой мечтой, о которой Амен боялся сказать вслух и не мог признаться даже в мыслях. Она с самого начала состояла из противоречий, раздражающих деталей, такая бесстрашная и — до хруста костей — упрямая. Ненавязчиво, она проникла в думы и сознание, создала беспорядок в тех местах, которые, казалось, трудно затронуть, заменила всё мыслями о себе.       Темные локоны, накрученные на кулак в моменты близости, непокорность характера, тонкая грань между безрассудством и невероятностью, звонкий смех вечерами в хижине на окраине поселения и тихий шепот неловких признаний. Амен до безумия любил их совместные ночи, когда нежная и разгоряченная Неферут позволяла делать с ней все, когда капля пота скользила по лицу и неприятно жгла глаза, но их было невозможно закрыть и разорвать зрительный контакт. Список маленьких радостей, что любил Верховный Эпистат был невелик, но его неизменно возглавляла она, Эвтида.       Его Неферут стала важной частью жизни Амена, поэтому он испытывал небольшое удивление, когда она не явилась в привычное послеполуденное время к нему. Раньше Эвтиду приходилось приказами загонять в библиотеку, под угрозами заставлять заниматься письмом до тех пор, пока чернила не въедались в нежную кожу рук, пока их невозможно было отмыть с тонких пальцев. С развитием их отношений многое поменялось: Эвтида приходила по собственному желанию, библиотеку заменил личный кабинет Эпистата, где смогли приноровить небольшой стол для горя писаря. Хотя Эве больше нравился тот добротный, за которым сидел Амен. Его стол был завален важными бумагами, среди которых проскакивали корявые шедевры — рисунки, что имели значение для обоих: они на берегу Нила, Амен с кошкой на руках, Тизиан и Герса, любимый Господин и любимый Писарь. Эва смущалась, просила их выбросить, но Амен зачем–то хранил, бережно прятал особенно полюбившиеся в ящике, скрывая от назойливых глаз Тизиана и других помощников.       Была бы возможность, он бы и Эвтиду скрыл, сделал бы только своей, но не мог позволить взять над собой верх настолько собственническим чувствам, ведь хотел для такой девушки достойной жизни. Да и толку скрывать? Все поселение и так судачило, что Эвтида связалась с Верховным Эпистатом, говорили, что поиграет он с девкой наивной и бросит, ведь сколько таким ходит по свету, обласканных высшими чинами. А этот жестокий, одного взгляда хватит, чтобы понять, что он может зарезать ножом без раздумий, если руки не захочет марать, чтобы удушить и подольше понаслаждаться лопнувшими в глазах капиллярами. Только не знал народ, насколько полюбилась Эвтида и размягчила сердце и характер.       Беспокойство пришло вечером, когда Эва проигнорировала и ужин. Амен обдумывал, что могло стать причиной. Может решила кошкой одинокой прогуляться после ссоры с другом названным? Работа охотника заставляла подмечать детали, складывать все отдельные кусочки в единую картину. Утром Эва отправилась к лекарю, сославшись на необходимость получить совет от именитого Ливия, кому доверяла свои девичьи секреты. А сейчас этот Пеллийский сидит один, опустив голову, и пытается ковырять кушари. Что мог наговорить ей этот иноземец? Что скрывает? Чем обидел деву юную? Неужто хворь напала на Эву и теперь нужно держать ее в изоляции? Нет. Ему бы доложили, знают ведь чья.       Ужин длился недолго. Отдав приказ Тизиану и бросив взгляд на невеселого одинокого лекаря, Амен покинул трапезную. Может Эвтида уснула в их хижине? А может ее съел крокодил, которого недавно в качестве развлечения притащила местная детвора–прислуга? Боги, от своей Неферут можно было ожидать чего угодно, даже встречи с самим богом Сетом.       Хижина на окраине казалась пустой, но дверь была открыта и Амен спокойно выдохнул. Точно уснула после трудного дня — явно этот лекарь не смог упустить шанса поэксплуатировать девицу, мало ему помощников! Амен вошел осторожно, боясь побеспокоить, но зря, тихие всхлипы были тому подтверждением. Дрожь, страх, непонимание, он тут же рванул с порога в их спальню.       Эвтида сидела на полу возле кровати, прижав колени к себе, и плакала. Она, пережившая столько горя и столько потерь за всю свою жизнь, чуть ли не впервые дала волю чувствам, слезам. Тяжелое детство дало понять, что никогда нельзя быть слабой, нужно бороться и быть сильной. Но кому признаться, когда тебе становится страшно? А Эвтиде было действительно страшно.       Она боялась змей, хотя ее саму иногда называли так, боялась пустыни, такой бескрайней и холодной, боялась сближаться, обнажать душу и даже тело. Храбрилась, всегда пыталась быть бесстрашной, а сама до дрожи боялась их первой близости с Аменом. Нет, он показал ей, как может быть ласков мужчина с женщиной, что такое наслаждение, но детский страх долгое время был рядом. Даже прикосновения иногда заставляли ее застыть, поцелуи вызывали липкий пот, а страх сковывал. Теперь она не боялась, она полностью доверяла, раскрылась, попыталась показать себя настоящую — без масок и тривиальной храбрости.       Эва перестала бояться, ведь Амен стал защитником и проводником в новый мир.       Но Амен также стал поводом ее нового страха. Материнства.       Ребенок, ответственность, семья — Эвтида никогда не почувствует себя готовой к такой жизни. Особенно ее пугали дети. Собственная мать не показала, как нужно любить, продала Богу в угоду себе, сломала. Сможет ли после этого Эва стать хорошей матерью? Любить и оберегать от всех невзгод свое дитя? Эвтида не знала, ей просто было страшно.       Глупый Амен, глупая она сама! А ведь Ливий предупреждал, что настойку нужно пить каждый день. Стесняясь, переступая через силу, она еще до первой совместной ночи с Аменом пошла просить у друга настойку, чтобы избежать последствий. И пила, не забывая никогда, эту гадость, под сочувствующий взгляд партнера. Он уважал ее выбор. Да и сам боялся. Два искалеченных детством человека не могут дать что-то хорошее третьему. Однако Боги никогда к ней не были милостивыми, только жестокими и коварными. Даже сегодня, когда так хотелось услышать отрицательный ответ.       Каждый раз, когда его милая госпожа приходила за новой порцией настойки от беременности, он шутил, что однажды захочет увидеть прелестных деток Эпистата и даст Эве подсахаренную воду вместо настойки. Та нервно отшучивалась, что за это скормит друга крокодилам или привяжет к пальме в пустыне.       Шутки закончились, Ливий все понял сразу, по заплаканным глазам и взвинченному настроению Эвы. Усадил, помог разобраться, где девушка оступилась, и пожурил, что она не пришла к нему раньше.       — Милая госпожа, ты сама уже знаешь, что беременная, — лекарь грустно улыбнулся, проведя небольшой осмотр. — Не похоже, что срок большой. Месяца два, не больше.       Ливий, как никто другой понимал, что это значило для Эвы, хотел помочь. Тошно ему было на душе, когда давал настойку гвоздики, когда говорил сколько и как пить. В заплаканных глазах видел благодарность, а самому хотелось броситься в Нил, настолько было жаль юную Неферут. Понимала же, что беременная, что дитя носит, а тянула до последнего.       Эвтида хотела выпить настойку сразу, но Ливий мягко отвел руку, сказав, что лучше дома. Запретил пить в одиночестве, предупреждая о боли и кровотечении, вскользь упомянул о возможных последствиях. Детей может больше не быть, но может это и к лучшему.       После Ливия Эвтида не знала, куда идти. К себе? А куда это к себе? Ее место уже как год занимает другой человек. К берегу Нила? Нервный смешок. Именно там все и случилось, именно там их слияние получило продолжение. Значит домой. В их хижину. К Амену.       Изначально Эвтида не хотела рассказывать партнеру, своему господину, нечего еще и ему мучиться с совестью. На его плечах и так много забот, проблем, ошибок прошлого. Нужно было лишь выпить настойку, потерпеть, она же сильная девочка, должна справиться! Стоило переступить порог — и от решительности ничего не осталось. Их дом, такой безопасный, пахнущий дорогими маслами, заставил сжаться в комочек и расплакаться. Сейчас Эвтида чувствовала себя такой одинокой, разбитой, что ей было жизненно необходимо коснуться плоского живота. Она была эгоисткой, ей было страшно, но это был итог любви. Единственной, больной любви, которой она отдалась полностью и от которой пострадала.       — Господин, у нас., — Эвтида запнулась. — Я беременна.       Заплаканными глазами девушка пыталась рассмотреть Амена. Она не стала тянуть, ей было важно знать, что в этот момент она не одна. Хотелось услышать слова утешения, обещание помочь, почувствовать попытки починить ту деталь души, что отвечала за материнскую любовь, счастливую семейную жизнь. Хотелось услышать призыв сделать что–нибудь.       Амен молчал — и в этой проклятой тишине было некомфортно. Эвтида внезапно осознала, что снова одна. Это непостижная ноша будет полностью принадлежать ей, не ласковому Господину, что шептал ночами о красоте юной Неферут, о прекрасной жизни в столице. Нет, не ему. Он может рассмеяться и выставить за дверь, попросить соратников избить, до кровавой рвоты, до потери чувств. И опять избитая, выброшенная, никому не нужная.        Девушка вспыхнула, и вжалась подбородком в колени.       — Ливий сказал, что все ещё можно решить отваром, — она подняла склянку с настойкой. Не решилась выпить, ждала поддержки, добрых слов. Амен продолжал молчать.       В тишине было слышно, как Эвтида откупорила пробку. В лунном свете колыхнулась темная жидкость, по комнате медленно распространился противный запах гвоздики. Некрасивый конец такой некрасивой истории любви, что начиналась с жестокости, жертв, и… тем же должна была и закончиться.       — Ты действительно этого хочешь? — наконец тишину разрезал мужской шепот. Он не подошел к ней, не забрал проклятую склянку, а оставался у в дверного проема, пугливо поглядывая в сторону своей женщины.       Невероятная Эвтида, полноправная госпожа каменного сердца, разума, носила в себе дитя их любви. От одного осознания этого становилось радостно и страшно, Амен боялся этого не меньше самой Эвтиды. Боялся стать ужасным отцом, не дать ребенку той любви и поддержки, которую могут оказать нормальные люди, чье детство не напоминало кровавые разводы на плитке. Но больше этого он боялся потерять свою любовь — вероятность умереть от родов так высока, а возможности лекарей так ничтожно малы.       — Что? — Эва нахмурилась. Действительно ли она хотела этого? Да, она боялась, но многие испытывают этот страх. Были ли еще причины желать избавиться от собственного дитя? — Ты ведь еще не увез меня в столицу, боялся, что другие узнают, кто на самом деле женщина Эпистата. А вдруг и правда узнают? А у нас семья, дите малое в колыбельной. Желать меня убить тебе не привыкать, помнишь же, как все начиналось, но сможешь ли, господин, убить собственную кровь по приказу?       Одна рука на животе, вторая держит лекарство — сейчас будет вершится суд. Для себя Эвтида решила, что желала бы сохранить жизнь, стать матерью. Это было давно решено, просто сложно было осознать, признаться, произнести вслух нужные слова. Оттягивала момент решения, хотя поняла еще месяц назад, когда начало кости ломить так, что хотелось вывернуться наизнанку, переломать все ребра и хрупкие тазовые кости. Все прятала за страхом, а дитя уже смогла полюбить, как когда-то полюбила и жестокого охотника Амена.       — Был ли повод тебе бояться со мной, Эвтида? Ответь. — их глаза встретились.       — Нет, господин.       — Запомни ответ.       Боль пробежала по позвоночнику, когда Амен всем своим весом упал на колени перед своей Неферут. Он целовал каждый пальчик, каждую выпирающую косточку на кисти, пока освобождал колбу от крепкой хватки. Нет в ней надобности. Зарылся носом в волосы, прижал настолько, что вышиб весь воздух из легких. Они вдвоем постараются полюбить свое дитя настолько, насколько позволят искалеченные души.       Капризные выступления после длинного дня, слезы радости от мелочей, передышки в тени пальмы во время прогулок, первые толчки сквозь толщу кожи, округлость живота и тяжелость походки. Маленькие пальчики, на которых оставляли поцелуи, взор голубых глаз, его собственное отражение, тихая колыбельная, единственное хорошее воспоминание из ее детства. Амен невероятно любил, когда вечерами, тесно прижавшись друг к другу, они смотрели на лежащее в колыбели дитя, как крохотные ручки неуверенно хватали распущенные на ночь волосы матери. Список маленьких радостей, что любил Верховный Эпистат был невелик, но его неизменно возглавляла они, его семья, Эвтида и дитя.