Болотистые заросли

Задыхаться, в целом, Хоффман давно привык. Куришь с девятнадцати лет от непреходящего стресса – будь готов. Наел себе мешок из лишних килограммов так тридцати – не удивляйся. В твоëм воздухе девяносто процентов крови, желчи, смазки, машинной и трупной слизи – ну а на что ты рассчитывал. Хоть бегать начни, хоть побросай все вредные привычки разом, сердцу всë равно не будет хватать кислорода. А тут появился повод сердцу отматывать своë в ещë более быстром темпе. Ныть, дëргаться вместо ровного биения. Изнашиваться. Марк надеялся, что при ежедневных потрясениях, сходящих на нет с опытом работы, но всë же вызывающих до сих пор пот на лбу, времени и сил влюбиться у него не останется. Опасная хреновина. Не потому что теряешь разум и концентрацию, не потому что хочется творить глупости, лишь бы впечатлить. Редко чувства находят ответ, и в его случае пострадало бы не только эго: самоуважение Хоффман давно научился задвигать подальше, не слышать, как ноет задетая гордость. Он ещë помнит, как Анжелину рвало от кашля. Как в недопереваренной пицце или каше отыскивались пятнистые зародыши, лепестки, затем и бутоны рыжих лилий. Как Бакстер, небрежно обещая, что всë в порядке или будет, приносил ей букеты из этих цветов. Подумаешь, у тебя и без болезни на них аллергия? Лишнее доказательство: с тобою, детка, что-то не так. Я люблю как могу, а ты не лечишься. Как, разгневавшись наконец на безразличие, Анжелина выплюнула почти раскрытое соцветие, перепачканное кровью по краям, Сету в лицо. Как он, изменившись в лице, пообещал решить проблему безотлагательно и вытянул из стойки нож. С еë могилы Марк долго ещë выбрасывал все принесëнные лилии. Люди в упор не замечают, как причиняют вред. На ладони, расправляясь, лежит сине-сиреневый лепесток с прожилками. С чашелистиком. Значит, дело обстоит ещë хуже, чем он надеялся. Хоффман морщится, стаскивает домашнюю футболку, ощупывает грудь, рëбра. Пальцы сами собой царапают правое. Может, правда пробить? Ведь невозможно так жить, ненавидеть фиолетовое марево перед глазами, глотать только жидкую пищу, запивать литрами чëрного кофе – от него цветки вянут. Отхаркиваются чуть легче. Можно поискать в сети специалиста чëрной хирургии. Отвалить приличную сумму, полежать на одноразовой простыне час-другой. Перестать навсегда чувствовать влечение, возбуждение, тоску. Все они только мешают жить. Отвлекают от работы, окрашивают в ещë более мрачные тона служение Пиле. Он через силу каждый вечер отправляется в «Гидеон», мысленно или вслух, если достаточно устал, проклинает подельников и кроет их матом. Как ни странно, никто, кроме Гордона, не стебëтся. Но ему можно подложить, распотрошив предварительно, бутоны в чайник. Такой поцелуй из глубины души. Правда, разок за такое доктор плеснул из заварочника Хоффману в спину. Куртка защитила, да и попробуй догони на полутора ногах детектива полиции. Кстати, по правилам чай заваривают не кипятком. Иначе потеряет вкус. Хоффман двести раз проклял свою непредусмотрительность. Надо ему было соглашаться ехать с бумагами в офис ФБР самому? Отослал бы Фиска или ещë кого приспособленного под доставку. Нет, захотелось прокатиться, не видеть лишний час, как тупят и собачатся друг с другом коллеги. Самостоятельно подняться на нужный этаж, отыскать кабинет и не секретарше всучить – постучать, войти без спросу. Какого хрена Страм не сказал: нет, нельзя и вообще пошли вы в задницу, нечего отвлекать меня от дел? Это случилось ещë до казни Бакстера маятником. Ах да, потому он и рвался с работы, ища любые предлоги. Потому и взгляд задержал, встретившись с его, синим, космически глубоким от долгих-долгих ресниц, серьëзным, на веках проявились первые морщины. Марк ежедневно проводит пальцами вдоль сгиба между собственными большим и указательным, по фалангам вниз, по ногтям. Там соприкоснулись, ведь он не додумался оставить документы на столе, протянул агенту папку. И руку задержал, как назло, и заслушался хрипловатым голосом. Не хватало проблем? На следующее утро кашель и начался. Марк надеялся всей душой, что окончательно закоптил лëгкие, подцепил простуду, хотя шарф или высокий воротник с середины сентября исправно прятали его горло. Под конец осени, когда всë отцвело и опало, распустилась его трахея. Он находил контакты, набирал первые пять цифр личного, рабочего номеров и сбрасывал. Вводил в диалоговое окно почту, поднимался со стула, бродил кругами по комнате, мучительно соображая, что написать. Пойдëмте, выпьем кофе? Водки, милкшейков? Захлопывал ноутбук, ставил на крышку локти, подпирал голову ладонями. Глупость, должно быть. Получить отказ казалось страшнее и безнадëжнее, чем вообще не рассказать о чувствах человеку с таким взглядом. Редкое заболевание большинство американцев считали фантастическим, посмеивались над легендой и над истеричными натурами, имитирующими кашель для роликов в сеть. Девушки и манерные парни запихивали цветы в подмышки, уши, под грудь, закатывали глаза, оттопыривали челюсть, дожидались, пока щëлкнет камера с выдержкой, меняли аватары в социальных сетях (будь прокляты те, кто выдумал такой способ общения) каждую неделю. Бруталы и неудачники в голос мечтали найти девчонку с недугом – не придëтся дарить цветы той, кому и так от них жизни нет. Он иронизировал, потом открыто ругался на сестру, уверенно качавшую головой: не хочу операцию! Какой смысл жить без любви совсем? Теперь, к своему ужасу, понимал, что Анжелина чувствовала. Прикусывал стаканчики с бухлом в надежде хоть на ночь забыть о боли и отчаянии. Крамер, фанатик восточных мудростей, не стал подозревать в симуляции болезни (и хорошо, другой Марк от него получил пригласительный в ловушку по сходному поводу). Он заинтересованно, с горящими глазами уточнил: не хочешь указать на виновника? Кто так изуродовал тебя, взрослого мужика, уверенного в своих действиях, не романтика, не нежную душу? Считается, после сорока люди не заболевают. Благодаря кому ты исключение? Марк бы с удовольствием поделился. Рассказал, жестикулируя и выплëвывая на Джона ещë тогда лепестки, свëрнутые в трубочки. Вот только он, к собственной досаде, не просто желал трахнуть человека, о котором толком ничего и не знал за исключением официальных данных. Хоффман любил. Презирая себя, его, всех здоровых вокруг.

***

Грудную клетку раздуло до невыносимого, когда Страм спустился, вытирая нос, вслед за напарницей к трупу Керри. Марк ни секунды не жалел, похищая коллегу из дома: Элисон было, по его ощущениям, плевать на всех, еë заботило найти и наказать Пилу не только в отместку за Мэттьюза – больше за сожранные его деяниями еë время и нервы. Поэтому, увидев, что для Керри собрала из деталей и болтов Аманда, Хоффман даже похвалил. Не саркастично. Агент Перез представила обоих. Всë, чего удостоился Хоффман – приподнятые брови и на миг забегавший взгляд Страма. Под сердцем потеплело, да только в тепле любой сорняк растëт активнее. Осмотрев улики, агент выходит, сократив расстояние между собою и Марком до соприкосновения. Замечает, как задрожало горло, хмыкает. Марк смотрит ему вслед, боком убирается в самый тëмный угол. Заходится кашлем. Краем глаза видит, как обеспокоенный Ламанна пытается подойти, как его задерживает Ригг: не мешай, мол. Без света, по очертаниям, не понять, что за цветок у него на ладони, но форма примерно различима. Раскидистый, с жëсткими листочками вдоль соцветия. Очень похож на Страма. Стремится занять побольше пространства – даже в нëм, в теле Хоффмана. В горле. В голове мутится, и совсем не от боли. Усадив агентов работать, Марк спешит в кабинет, опускает жалюзи, поворачивает ключ. Даëт кашлю волю. На документы, кружась, не поспевая за кровавыми пятнами, планируют лепестки. То ли раньше Хоффман не замечал жëлтых кончиков ближе к розетке, то ли в момент цветы созрели окончательно. Голова кружится, приходится опираться о стол в попытках не упасть на пол мешком. Анжелина широко улыбается с фотографии. В первый раз в жизни Марк так близок к тому, чтобы отвернуть еë к стене хоть на пять минут. Перевешивает чувство вины. Уже отвернулся от неë один раз и потерял. От любви к агенту красивые цветы, не вульгарные, наверняка не самые ходовые у флористов. Марк вынимает за хвостик полиэтиленовый пакет из портфеля – там, бережно обëрнутое в платок, лежит его проклятье. Лепестки, оказавшись на воле, словно сами по себе стряхивают слизь, приобретают форму, играют переходами цвета. Посередине три нежно-сиреневых собрались в конверт-щепотку, по бокам свисают ещë четыре густого чернильного оттенка, прожилки глубоко-синие снизу и бледнеют к краям. Хоффман встряхивает цветок – аккуратно, ему внезапно не хочется разрушить гармонию цвета и формы. Лепестки пружинят, не сразу успокаиваются, кучерявые края создают эффект мелких волн. Баллов в пять, взрослым заходить в море можно. Это привычка уже – оберегать от травм своих убийц? Хоффман знает цветок, не нужно открывать поисковик. Ирис. Название с далëкой, недосягаемой родины. Левый уголок рта тянется в улыбке, как у невротика: Марк вспоминает, у агента непослушные волосы, отрасти чуть длиннее, и были бы кудри. Неровная кожа, пористая, наверняка мягкая и влажная, как лепестки у донышка. И да, теперь в поисках Пилы и подельников Питер Страм тоже становится его, Хоффмана, потенциальным убийцей.

***

- Ты простужен? У больших тоже бывает ангина? Марк хотел бы прокашляться, да руки заняты – девчонка достаточно тяжëлая. Пусть болезнь и не передаëтся воздушно-капельным путëм, отхаркиваться в кофточку спасëныша как минимум некрасиво. - Ещë как. Поэтому береги себя и носи длинную курточку. - Мама меня как раз заставляет, - Корбетт хмурит брови. Точно не из-за куртки. – Ты скажешь мне, где моя мама? Она здесь? Где папа? На выходе Марк передаëт девочку патрульным. Кутается в медицинское одеяло. Провожает взглядом каталку с единственным выжившим. Надо держать удивлëнный вид, но Хоффман ликует. Не только потому что хитроумный агент нашëл способ выжить и не лишил Марка шанса выздороветь насовсем. Он теперь тоже будет хрипеть. По другому поводу. Однако от рук Хоффмана. Дома Марк кашляет дольше прежнего, трижды проблëвывается, раскапывает в рвоте целое растение с корневищем. Напоминает слизня из низкосортного ужастика или какого-нибудь слепыша по форме. Как эта штука не разорвала лëгкое насмерть? Из-под острых крылышек осталось праздничное металлическое ведро. Грунт тоже находится. Хоффман, размазывая по щекам кровь, любовно прикапывает ирис, поливает сбоку, чтоб не размыть землю. Подвязывает стебель к обрезку плотной медицинской трубке. Забывшись, чуть не открывает бутылку с виски грязными пальцами. Кажется, дышать стало чуть-чуть легче. Нет, это самообман, как от выдавленного прыща, за которым обязательно выскочит штуки три в разных местах. Но цветок впервые не в фиолетовой гамме, и Хоффман любуется, изучает жëлтую середину и бордовые (не от крови, он сбрызнул всë соцветие из пульверизатора от крови) боковые лепестки. Может, это знак? Хороший, плохой, нет сил думать. Какая-никакая перемена.

***

Спину жжëт. Подумаешь. Хоффман привык к удушающей боли, и такая ощущается словно неприятная щекотка. Он так устал от всего не получающегося, что больше не может бороться. Скалится, рассеянно наблюдая, как агент носится по комнате, пытается задержать надвигающиеся стены. Вот они так близко, что Страм может, держась, карабкаться вверх. Так и поступает. Рука соскальзывает. Перехватывая, Страм невольно смотрит вниз, в глаза, как он наверняка верит, очень довольному Хоффману. Подбородок его дëргается. Агент зависает на одном месте, будто на ладони и подошвы выдавили суперклей и припечатали к стенам. Веки подрагивают. Марку наплевать, почему на него смотрят в упор. Он ловит каждое мгновение соприкосновения взглядами, кладëт руку под сердце – оно, кажется, вот-вот пробьëт рëбра, исполнив давнюю мечту. Почему бы и не сделать глупость? Влюблëнные не думают головой. Припухлости над рëбрами нет, когда Хоффман трогает себя через пиджак. Спешно, царапаясь о стекло, второй рукой Марк лезет под рубашку – нет, не показалось. Напрягает лëгкие. Никаких позывов, грудину не свербит даже слегка. Он бы осмотрел себя, не только ощупал. Но… Питер так и не перестал пялиться ему в глаза, хотя стены заломили ему руки от локтей, вдавили кисти в плечи, должно быть больно до багровой пелены перед глазами. Значит, у Хоффмана осталось лишь несколько секунд на контакт. В глубине сознания зарождается и тухнет несколько раз сожаление, что остановить механизм он не в состоянии даже ценой собственной жизни, отравленной болезнью, злостью на слабость, над которой Марк никогда не был властен. Просто случилась. Крики над головой обрываются. Марк наконец ощущает резь в спине: боль по другую сторону тела больше не заглушает еë.

***

Как-либо пересекаться с Гордоном – увольте. Тем более с Джилл, которая, вероятно, в курсе цепкой заразы: наркоманы чем только не заболевают за свою короткую жизнь. Остаëтся один молчаливый, смурной, царапающий головой дверные косяки вариант. Меньшее зло. К удивлению, Марк находит Логана не занятым ничем важным. Впервые с дня знакомства. - Чего тебе? – Нельсон не смотрит в его сторону. В огромных ладонях притаилась лиловая бумажка, мятая-перемятая, на столике лежит совсем новый журнал с причудливыми поделками-оригами. – Психиатр посоветовал собирать, если что. Не выходит. Третью уже разорвал. Поделка, над которой бьëтся Логан, называется ëмко и болезненно: ирис. - Ты слышал про цветение лëгких? – Хоффман и сам ненавидит ходить вокруг да около, и знает, что Логану лучше говорить прямо, отвык он от витиеватых конструкций. Подельник медленно откладывает замученную бумажку, расправляет плечи. - Предположим, да. Тебе зачем? - Оно может прекратиться, если… интерес погиб? – Марк садится чуть поодаль. – Если от твоих рук? - Насколько я знаю, не было такого. Только если виновник влюбляется в больного. - Можно? – Хоффман протягивает руку за поделкой. Разглаживает вмятины, опускает веки. Вспоминает два ириса, отторгнутых его телом, прогоняет в памяти, как непроявленную плëнку, прикосновения, движения ресниц, руки, вскидывающие оружие, неаккуратные позы. Слышит голос, высокомерный, потом довольный. Отчаянный. Раз, раз, раз, бумага складывается сама, приобретает форму. Логан удивлëнно протягивает, вырывая его в реальность: - Вслепую? Без инструкции? Похоже, меня не спасти, раз я даже по пунктам не могу собрать. - Отложи на потом. Собери ещë что-нибудь, - беззлобно, без язвы предлагает Марк. – Капкан там не предлагается? - Поищу. Зачем ты спрашивал про цветение лëгких? - Знаешь человека, который мог бы просветить грудак? Сделать анализ? Недовольство исчезает с лица Нельсона. Он пожимает плечами. - Вообще-то я умею. Только аппаратуры при себе нет, надо арендовать или пройти в лабораторию. Кажется, к нам новые трупы ещë не привозили, в морге никого нет, не увидят. Поехали? - Откуда? – Хоффман не очень удивлëн. Вокруг слишком много неожиданных совпадений, навыков: десять лет назад он и наркоманку, конструирующую разрыватель рëбер, не нафантазировал бы себе. Подельник горько усмехается: - Люди реагируют по-разному, когда над головой свистят пули, а где ты только что срал, срабатывает мина. Очень многие пытаются зацепиться психикой хоть за что-нибудь светлое. Может быть, там такая суровая земля, что цвести для баланса приходится людям. Я встречал нескольких бедолаг, но никто не выжил. - И про меня знал? - Нет. Думал, ты просто дымишь больше нормы. Впервые Хоффману вполне спокойно сидеть с Нельсоном в одной тачке. Впрочем, ехать недолго, через полчаса Марк расстëгивает рубашку, садится между мудрëных металлических пластин со световыми панелями. Помещается. Логан кривится, явно хотел пошутить, а не удалось. Весь процесс занимает минуты две, дольше он пялится в монитор. Ведь мог бы огромные деньги зарабатывать вместо того чтобы поставлять Джону мертвецов. Может, теперь, когда некому заставлять ценить жизнь перед гибелью, этим и займëтся? - Есть остатки сухих корневищ, - сообщает Логан от монитора, - фрагменты стеблей. Это отхаркается, возьми в аптеке любой сироп, облегчит выход. Свежих ростков ниоткуда не лезет. Я ещë рассмотрел места, где… заросло. Быстро, так бывает только в одном случае. - Ну? - Он почувствовал то же, что и ты. Хотя бы на секунду. Иначе не объяснить. Марк не попадает в рукава кулаками, натягивает слишком резко – подмышечный шов трещит. Носится по кругу одна-единственная мысль: свободен, свободен.

***

Ирис в ведре полон сил. Марк подливает ему воды, берëт соцветие в горсти. Ещë не вянет. Более того, по обе стороны стебля формируются бутоны, пока зелëные, но и не смыслящий в растениях наблюдатель понял бы, что перспективные. Секунда на раздумье. Сердце отзывается болью и тоской. Никто не описывал же кардиоцветения, верно? Вдруг тоже бывает, просто никто не доживал до этой стадии? Хоффман безжалостно давит бутоны в пальцах, один, второй. Сворачивает с чашелистика основной цветок. По линиям на ладони растекается цветочный сок, жгучий, как одеколон на открытую рану – Марк не встряхивает рукой. Повторяет, сжав ещë раз бордовые и жëлтые лепестки-тряпочки, безжизненные, расползающиеся от малейшего усилия: - Вали прочь, проваливай. Я чуть себя не потерял. Нахрен ты мне такой ценой не нужен. Вали… Возможно, в следующую секунду (или утром) он подумает, что повторил ошибку. Пожалеет. Но прямо сейчас Марк дышит полной грудью, привыкая заново к забытому ощущению, и как никогда жаждет оставаться живым и здоровым. Он не виноват, что Питер полез куда не стоило и проиграл. Ещë несколько лет назад, разместившись опасно близко от нездорового сердца Марка.