Дефектный

Кажется, на плечах десять пудов чистого свинца, а внутри — пусто, горько, что-то глубинно дерёт и давит глотку. Тошно до дрожи. Глаза залиты кровью; снопы едких искр плотоядно слепят взор. Железная вязь противно тянет скулы, до ломоты знакомая солёность разъедает жили. Избитые носки старых кед сполна омыты кровью. Пальцы занемели и уже не ощущаются. И тупая боль лениво бьёт по суставам. Из высушенного криком горла прерывисто рвётся скрипящий свист. А в трёх ярдах от него едва слышно хрипит плотно сбитая двухметровая тварь, которая по сравнению с ним — камаз. Уже и не сказать, какая по счёту. Уставший и обессиленный, омега на ватных ногах плетётся куда-то вперёд, куда-то, где спокойно и тихо. В этот раз ему несказанно повезло. Но повезло в сухой относительности. Костяшки избиты до потери чувствительности. Запахи сплетаются в одну смрадную тучу отвращения. Собственного, и без того еле уловимого, не разобрать и вовсе. Над головой неумолимо быстро сгущаются каменные груды цементной смеси. Они налегают, вытесняют воздух и подавляют всё живое. Хочется кричать. Хочется свалиться ничком и больше никогда не вставать. Хочется вырвать из себя эту страшную, чуждую сущность и размазать на голых ключицах сырой земли. Всё потому, что... Он — дефектный омега. Наруто некрасив и сложен совсем не по-омежьи. У него слишком широкие плечи и крепкие руки, нескладные черты неженственного тела и узкие бёдра, чтобы подходить под всеми признанные рамки красивой омеги. Он непривлекателен и отторгающе чумаз в своей «нездешней» смуглости, остро выделяющейся в иностранном контрасте с копной непослушных белокурых волос. Его не любят. Никогда не любили. Однако никто не брезгует попытать удачу хоть раз присунуть ему. Уже как пять лет с его четырнадцатилетия. Забавно, не правда ли? И из раза в раз ему приходится безоглядно ползти по непроходимому и проламывать непроломимое, чтобы просто отстаивать своё человеческое право. Иначе ему не выжить. — Наруто, — металлический голос, неожиданно вонзившийся в голову, режет слух битым стеклом и пробирает до костей. Страх — животный, заложенный глубоко в инстинктах и рождающийся с каждым новым вдохом — гнетёт, выворачивает наизнанку и дробит подкожное естество на дорожную пыль. Горло забито грязью. На зубах хрустят позвонки мокрого песка. Его трогает безостановочной дрожью; тело ноет от смертной усталости и в тяжёлом отчаянии тянется к земле. Чужой запах — пряный, по-жгучему острый — вяжет язык сладкой горечью, настоянной на разморённых полях свежей полыни. Странный зуд кусает загривок, и в паху начинает неприятно тяжелеть. Мерзкое желание опустить взгляд в ноги настырно давит на затылок, но он противится, непреклонно смотрит вперёд, прямиком в глаза напротив, и с сокрытым страхом хочет бежать; неважно куда и как, главное — подальше от этого места, как можно дальше от него. Он опять его нашёл. — Саске, — рвано, с тяжёлым выдохом. Этот чёртов сгусток сплошных клише и стереотипов о каждых вторых альфа-самцах: правильно сложенный, несомненно красивый, с благородным лицом и умным выражением мглистых глаз; беспокойный, как мустанг, человек-порыв, человек-ярость, человек-металл... Его стан крепок прочностью векового дуба, и, кажется, по-воительному твёрд, насторожен, словно готовится к атаке. Бесспорно, он во многом превосходит его: в росте, в ширине плеч и физической силе. — Уходи, — сквозь глухой рык, почти жалостливо, — убирайся, проваливай! Или тоже хочешь попробовать? Молчит. Угрожающе долго, с немым укором и подавленной злостью. Его феромоны тяжелы и отдают опасной силой. Чёртов эталон красоты. Чёртов альфа. Наруто — дефектный омега. Он вскормлён на крови соперников и взращён на бешеных дозах дурного адреналина, выбрасываемого его организмом при каждом новом собачьем бое. Он бьёт отнюдь не так, как полагается слабому полу; рвёт и выгрызает грязную победу, как дикий кот, в жадном безумии глотает излитые соки чужого поражения, потому что бьётся отчаянно, насмерть и каждый раз как в первый. — Заставь меня, — в словах звучит напыщенный вызов и железная уверенность. Один его голос вынуждает Наруто чувствовать себя омерзительным. То, что он ощущает сейчас, — страшно и неправильно. Слабость, эта непозволительная слабость внутреннего зверя, свойственная любым другим, но только не ему, выжигает и травит изнутри. Так быть не должно. И то, что он омега — личная ошибка природы. И больные чувства его неуёмного сердца — тоже своего рода последствия неизлечимой болезни, его признанной дефектности. — Сука. Омега кидается медленно, с видимой усталостью, но с пеной у рта и нетленной дикостью во взгляде. Однако Саске никак не уворачивается и даже не старается кинуться в ответ. Стоит и смотрит пристально, пленяще, словно знает о нём всё, видит насквозь, обнажает самое личное и никому, кроме него, не доступное. И от этого у Наруто трясутся поджилки. Первый удар. Разгорячённый кулак мажет бледную скулу — скользко, ощутимо слабо. Блядство. Он чертыхается. Тело невольно цепенеет, словно скованное тугими цепями, и рука ни в какую не хочет слушаться. А взгляд ублюдка всё ещё открыт и до рези в зубах самоуверен. Куски пыли резко вздымаются по икры, омега скользит на истёртой подошве кед и одним рывком валит несопротивляющегося противника на спину. Дурно. Жарко. В глазах усиленно рябит. Хочется бежать. Хочется скрыться от прицела этих цепких глаз. И до детского постыдства невыносимо хочется скулить. Второй удар, пропитанный злобой и бессилием, приходится под рёбра. Кажется, кости идут хрустом — шею давит незримым ошейником. Альфа еле уличимо стонет, но всё так же остаётся полностью безучастен. Это раздражает. Не может не раздражать. Наруто не принимают всерьёз. Не принимают за равного. Кто он в его глазах? Во что бы то ни стало Узумаки хочет знать. Но ответ в этом взгляде беспрестанно будоражит, заставляет лишь злостнее сжимать зубы и заносить кулак. Так быть не может. Он врёт, точно врёт, ведь... Наруто — дефектный омега. Его нельзя любить. Он не нужен ни одному альфе в этом грёбанном мире. А ему — тем более. Кому, как не этому альфе, известна вся его жизнь. Он несомненно знает, какая неугасимая ярость и пыл текут в его крови. Знает, что в обычное время он способен порвать любого слабого альфу без чьей-либо помощи — годы усердных тренировок и выживания в детдоме говорят сами за себя, он не требователен в чужой опоре. Но не знает Саске одного — что ровно неделю каждого чёртова месяца он течёт, как самая настоящая сука, и неудержимо жаждет его члена в своей мокрой заднице; как отчаянно и бесстыже он воет в четырёх стенах однокомнатной квартиры, когда понимает — никто не придёт, никто не сможет помочь ему, потому что... Он — один сплошной дефект. Чуждый в своей коже и неприкаянный в смуте больных чувств. Ему нет здесь места. У него нет никакого семейного будущего, лишь промозглое одиночество, непроглядное, как туманная мгла, глубоко вросшаяся в его сердце. — Зачем ты всё время преследуешь меня? Проваливай! — тенор рвано колеблется и дребезжит тонким звоном. На дрожащих руках бегущие пятна пахучей крови, в глазах вскипают морские вихри громового шторма. Дыхание сбитое, урывистое; грудь взрывается от мощного давления, и мышцы сводит неконтролируемой судорогой. Омежья сущность рьяно точит когти и тянет за узды. Наруто упорствует на своем, вытесняет её, пытается подавить. Грань между ними рвётся как бумажный лист. Они схлёстываться могучими волнами и на мгновения сливаются воедино — чувства, разные, противоборствующие, опаляют разум, выжигают и палят дымящееся нутро. — Прими нас, — короткая фраза неожиданно жёстко бьёт под дых. Омега внутри ошалело рвётся наружу, и Наруто, словно оглушённый, фатально теряет над ней контроль. Замирает, словно видит альфу впервые, и из-под бархата его светлых ресниц робко обнажаются тёмные, по-звериному продолговатые зрачки; в них тлеет томная горечь и невысказанность сокрытого. Утробный рык трескуче пропарывает пласт тишины. Проходит мгновение, и Саске более не мешкает: опрокидывает его навзничь и плотно налегает сверху; бледные губы упираются в исполосованную шрамами щеку — загорелую, необыкновенно горячую. И этот запах, запах пота и неизбывного отчаяния, зудит в ноздрях настойчиво, до сумасшествия болезненно. Саске пропускает через нос тугие струи раскалённого воздуха и в длительном порыве мажет сухими губами по терпким и удивительно мягким скулам. В минуты нахлынувшей ласки омега трётся челом об его шею, ластится совсем по-кошачьи и скалит ему аккуратные клыки. — Сволочь... — хрипло, с бульканьем и присвистом, а руки живут своей жизнью, вновь и вновь превозмогая внутреннее противостояние, так ревностно притягивают столь ненавистного и одновременно необходимого как можно ближе, теснее... — Люблю, — слепо, горячо, до беспамятства; чёрные пряди в суматошном танце соприкасаются со светлыми. Пегая щетина колет гладкий подбородок. Наруто сверкает леденцово-голубыми глазами с нитями зрачков и шипит, кусаясь, царапаясь, трепыхаясь в змеиных изгибах. Глухое рычание гремит в черепной коробке громовыми раскатами. Низ живота прорезают острые схватки болезненного предвкушения. Омега проникновенно скулит, трётся об альфу всем своим разгорячённым телом и удлинившимися когтями сдирает с нежной спины и плеч кожу. Во взоре его ошалелых глаз пляшет похоть и застарелая боль. Сильный запах железа печёт слизистую. Выпущенные феромоны охватывают полностью, впитываются в клетки податливой плоти и заполоняют естество до отказа. Природная смазка — липкая, с лёгким мускусным оттенком — обильно сочится, жидкими дорожками стекает по загорелым бедрам и манит чужое обоняние. Наруто отчаянно ищет ответа. «Кто я для тебя?» И то, что он видит, страшно и одновременно слишком хорошо, чтобы быть правдой. «Мой омега» Эфирный голос режет воздух сакральными фразами; от этого осознания душно, нечем дышать. В глубине мятежного взора что-то густо свёртывается, кружится водоворотом и оседает на дне мутной тиной. Наруто неудержимо трясётся от зноя одолевающих чувств. Губы в смертной жажде ищут другие, невозможно важные в эти летучие мгновения. Кажется, его кожа источилась до прозрачности, и каждое мимолётное прикосновение, каждый тесный выдох ощущаются до крайности остро, почти больно; словно весь он превратился в один огромный чувствительный орган — пульсирующий, гудящий, источающий нечеловеческий жар. Хочется забыться. Хочется думать, что это не сон... Одежда срывается быстро, мимоходом. Уличный холод пронизывает обнажённые тела ветровым дыханием, и в голую спину рычащего омеги нещадными скопами впиваются твёрдые, торосистые персы земли. Саске подстилает ему свою кофту и не находит в себе сил переместиться в более подходящее место. Воля идёт к чёрту, шестерёнки вскипающего сознания накаляются до предела и издают угрожающий скрежет. Сдаётся, скоро всё полетит к чертям... Кругом тихо, одиноко. Вечерние сумерки сгущаются; искристо блещут вдали крапинки разбрызганных по небу звёзд. Припухшая дырка сочится обилием влаги и привлекающе блестит. Внутри мягко и до безобразия хорошо — стенки, тёплые, невозможно гладкие, обволакивают и рефлекторно сокращаются, скользя под подушечками пальцев. Он бесцеремонно берёт его на улице, входя хлёстко, до упора, и слепо ударяясь о чужой копчик. Смолистый лобок безбожно липок и пахуч, как пакля, изваленная в мёде. Он смотрит на это заворожённо и отчего-то до безумия хочет искупаться в ней весь. Захлебнуться. Шлепки мокро хлюпают, смуглые бёдра идут волнистой рябью; всё мажется сладким ароматом и пряной страстью возбуждающих феромонов. Бледные руки жадно цепляются за талию Наруто; она отнюдь не омежья, гибкая, но вместе с тем — совсем не хрупкая, плотная и крепкая. Но это ни в коем разе не умаляет его красоты и даже напротив — как нельзя лучше её дополняет. Мягкие светлые волоски покорно стелются по заданному направлению и квёло поблёскивают капельками тягучей, почти как кедровая смола, смазки. Саске вылизывает их мурлычущим котом и неутолимо тянется за большим. Его томный взгляд подобен горькому шоколаду и до невозможности любовно скользит по телу распалившегося партнёра — сильному, с мощно вздымающейся грудью и бугрящимися, очень красиво перекатывающимися под смуглой кожей мышцами. Эта сила очаровывает, эта прочность родной плоти вынуждает его давиться собственной слюной. Этот омега создан для него. Без всяких сомнений. Его омега. — Саске, пожалуйста... — протяжно и жалобно, на шатком краю периферии. На светлых ресницах дрожат блестящие росинки слёз, густые брови в тяжёлом млении сведены к тонкой переносице. Глаза-аквариумы, осененные вешнёво припухшими веками, бурлят вселенской любовью и преданностью. От этого взгляда у Саске спирает дыхание. Сердце стучит гулко и отрывисто, словно в эти, казалось бы, совсем не значительные пробелы попросту забывает функционировать — столь силён и сокрушителен приток крови, вышедшей из берегов. Секундами перед глазами темнеет, пестрит бордовыми брызгами. На языке лежит терпкий вкус. Губы находят другие сами собой, для этого не требуется зрение или чутьё. Толчки неритмичны и хлюпают с обрывчатой резкостью. Альфа толкается разухабисто, со временем заметно глубже и медленнее. Он напряжён до крайности. С силой сжимает мощные бедра, давит всем телом и размашисто бьётся свинцовыми яйцами о распаренную и невольно сжимающуюся мошонку омеги. Внизу живота стягивает морским узлом. Их сгибает пополам. Стонут и хрипят в унисон, содрогаясь в накате внезапного оргазма. Внутренности дробит на части, и мышцы лихорадочно сокращаются в ярком букете удовольствия. Сцепка происходит быстро и на удивление легко; узел набухает, расширяет стенки входа и на время становится плотно закупоривающей пробкой. Там горячо и влажно, с бедёр не перестаёт течь. Наруто плещется в отголосках сокрушительного оргазма и хочет выть от этого непередаваемого ощущения правильной заполненности, которой ему всё это время не хватало в периоды одиноких течек. Туша альфы наваливается на него валуном, он лишь дезориентировано упирается взмокшим лбом в его голое плечо и удушенно хрипит. Кажется, всё это — нереально. Когда шею пронизывает жгучими струями незнакомой боли, он замирает в неверии. Собственный вскрик прошивает сознание электрической стрелой. — Мой, — Саске вкрадчиво хрипит над ухом, слизывая с губ свежую кровь. Его кровь. Но так же быть не может, ведь... Он — дефектный омега. Омега с физическим отличием и волей непокорённого борца. Он — соперник для альф, но никак им не пара. Однако у Саске на это совсем иное мнение. И он не собирается ввязываться в споры. Не позволяя ему скульнуть и слова вопреки, с нажимом прикладывает мозолистую ладонь к его рту и тихо молвит вслед уходящей тоске, поглощая его одним полуночным взглядом: — Люблю. Пойми уже это наконец, придурок. Слова, как огонь по леске, плавят и обрывают нити сомнений одну за другой. Хочется верить. Наруто ужасно хочется верить в эти слова...