о сонных лисах и лесных друидах

Маленькие колесики чемодана шуршат по коридору, гремят об неровно выложенные плитки и вращаются как сумасшедшие – тоже оглядывают знакомые стены, шушукаются между собой, наперегонки бегут к уже ставшей родной двери. Солнце подлезает под оконную раму в самом конце коридора, растягивается по стенам, цепляясь тощими боками за дверные косяки. Не приветствует – не так давно виделись. За частыми дверями уже слышится шебуршание – семь утра все же, кто-то старается приходить на пары вовремя и в лучшем виде. Шаги тяжелые, но даже они не нарушают идиллии, растворяясь в тишине. За это он и любит утро – оно насквозь пропитано магией, поглощает все звуки и слишком яркие цвета, а что уже не влезает – окутывает сонной дымкой, приглушает. Жаль только уже слабеет – магия рассеивается с первыми слишком громкими мыслями и резкими движениями. Поэтому Квинси научился думать тихо и двигаться так плавно, что этого не заметит даже сидящая на нем пугливая пичужка. В родной пятьсот двенадцатой тихо. Квинси бы даже удивился, если бы было как-то иначе – до третьей пары еще пять часов, а на первые две ходить – дело совершенно не барское. Ключ дважды проворачивается, не привыкшая к таким ранним открытиям дверь со стоном расстается с косяком и пропускает Квинси в комнату – домой. Уставшая улыбка растекается по лицу все сильнее и сильнее, когда взгляд скользит по комнате. Все ровно так, как Квинси и представлял – стулья еле держатся на ножках под весом наваленной на них одежды, из банок и бутылок из-под приторно-сладких ярких газировок, оккупировавших стол и начавших захват пола под ним уже можно построить замок, этажерка Квинси все так же завалена чужими бесполезными коробочками и висящими то тут то там украшениями. Пробирающееся в комнату солнце играется с искусственными рубинами-стякляшками, оставляя на стенах красные брызги-лепестки. Привычный бардак (он практически слышит смешливое “пока я знаю, что где лежит, это не бардак”) приводит в порядок сбившиеся из-за короткого, всего лишь шестичасового сна мысли. От солнечного сплетения по всему телу растекается тепло – наконец-то он дома, наконец-то все снова на своих местах. Лиссабон, конечно, выгрыз себе место в невероятно большом сердце Квинси за эти три недели, но никакие узенькие лиссабонские улочки не сравнятся с узенькой кроватью, как правило одной на двоих, расползающиеся по стенам переулков плющи и нежащиеся на балконах монстеры – с развешанными по всем занозам ловцами снов, гирляндами, старенькими новогодними игрушками и свисающей с люстры цепочкой из мягких разноцветных слонов на индийский манер, а шелест моря и бескрайний, бездонный океан – с шелестом шелковых рубашек, бескрайним лавандовым полем и бездонным медовым озером. Лиссабон при всей своей красоте с треском проигрывает одному конкретному ехидному лису. Чемодан устало выдыхает, укладываясь на пол и разевая пасть на молнии. С ним Квинси разберется позже, сейчас ему есть, чем занять руки и голову. Комок на кровати – на его кровати – выглядит так, будто там кто-то отчаянно сражался за свою жизнь – в общем, как обычно. От одного взгляда ладони Квинси обдает прохладой замерзнувших за ночь под открытым окном хлопковых подушек и одеяла. Кончики пальцев невесомо щекочет одно лишь воспоминание о простынях, так и норовящих подлезть под ребра и цепляющихся за локти и коленки – из них двоих только Квинси спит спокойно и за ночь, кажется, двигается меньше, чем валяющийся в лесу камень. То ли дело… Любопытный взгляд черных вышитых глаз из-под скомканного одеяла выбивает из головы сонную незаконченную мысль. Рыжее ухо смешно топорщится, выглядывает из мягкой норы, выбивается из привычной картины. Квинси привык видеть это ухо на полке или подоконнике, такое же бодрое и такое же рыжее, как остальное набитое синтепоном почти круглое тельце. Брови удивленно ползут вверх, в усталых глазах мигают смешливые искорки – а ведь кое-кто говорил, что игрушки это по-детски и не солидно. Под пристальным взглядом черных кружочков Квинси подплывает еще ближе к разворошенной кровати и жалеет, что не может выжечь, выгравировать, вырезать на внутренней стороне век этот вид – круглый лисенок едва не задыхается в крепкой хватке угловатых рук, чужой нос прячется за вторым рыжим ухом, неприятно выворачивая – будь лисенок живым, уже наверняка бы пищал. Солнце нежно оглаживает разметанную по подушке всклокоченную сирень волос, так и манит прикоснуться, пропустить между сухими пальцами, выцеловать каждую волосинку. Не сейчас. Сейчас Квинси нужно вспомнить, как должно биться сердце и как гонять по легким воздух. Он ненавидит, когда Квинси заваливается спать даже в домашней одежде – за уличную, наверное, вообще открутит голову, поэтому восстанавливать сердцебиение приходится в компании выцветших ночных шорт. За окном гудит просыпающийся город, отрезвляет, развеивает утреннюю дымку. С едва слышным проворотом оконной ручки Квинси отрезает себя – их – от подкрадывающейся действительности. Кровать настолько узкая, что Квинси кажется, что их делают по особому заказу – чтобы даже один человек на них помещался с трудом. Протиснуться к стенке кажется непреодолимой задачей, достойной встать на одну ступень с гипотезой Коллаца. Матрас прогибается, каркас кровати скрипит, разбуженный тяжелой коленкой – Квинси надо выдать медаль за то, с какой поразительной ловкостью он перебирается через комок лисьих лап. Он медленно стекает по стенке на кровать – лечь получается только на бок, ни градуса в сторону. Простыни – мятые, как он и думал – приветливо лижут кожу, встречают. Руки проскальзывают под край кажущегося бесконечным одеяла – медленно и невесомо, лишь бы не разбудить. Чужие – а можно ли их уже назвать чужими? – ребра под горячими пальцами кажутся такими невероятно хрупкими, что кажется, чуть надавишь – рассыпятся в пыль. Квинси придвигается ближе, протягивает руки еще дальше, обвивает как плющ – полностью, целиком, без остатка. До носа доносится шлейф шампуня – тоже лавандовый, под стать раскиданным по подушке волосам, и Квинси не удерживается от того, чтобы зарыться носом в чужой затылок. Родной запах оседает в носу, цепляется за каждую клеточку, скатывается глубоко в легкие и Квинси точно знает, что если бы ему осталось всего несколько минут, он бы провел их именно так – носом в шелковистых сиреневых волосах, игриво щекочущих кожу. — Мне казалось, ты должен был приехать позже, — Квинси почти вздрагивает, когда хриплый, еще не проснувшийся голос безжалостно разбивает витающую в комнате тишину на мелкие осколки и опадает на пол. Видимо, с медалью он все же погорячился – не настолько уж он был и аккуратен, пробираясь к свободному месту на кровати. — А ты не рад? — выдыхает в мягкие пряди, обвивает еще крепче, больше не сдерживаясь – все равно уже разбудил. Макушка что-то неразборчиво мурчит, ерзает, сворачивается клубочком и вдавливается в него еще сильнее. — Я соскучился, Куйя, — слова стекают с языка тягучим сиропом, размазываются по подбородку и шее. Имя щекочет нёбо, цепляется за зубы, прохладным дуновением слетает с губ. Хочется повторять и повторять, с каждым приходящимся на родной загривок поцелуем, с каждым вдохом, с каждым ударом сердца. Шептать-шептать-шептать как мантру, как заклинание, как молитву, до отсохшего языка и неразворачивающихся из трубочки губ. Ку-йя. Под широкими ладонями ребра сжимаются до маленькой птичьей клетки, сердце загнанно колотится, мечется, стучит об них – Квинси чувствует каждый удар на кончиках пальцев. Куйя съеживается, лисенок в руках жалобно шуршит, и Квинси снова чувствует теплую волну, накрывающую с головы до ног – он помнит, как Куйя плевался ядом на плюшевого лиса, как показательно отставлял его на одну из немногих полок Квинси и говорил, что настолько дурацкого подарка не получал с рождества, когда Квинси подарил ему такую же рыжую ушастую кружку – которая, кстати, тоже с полки Квинси перебралась на стол. Куйя не произносит вслух, но Квинси чувствует. Утопленное в темных мутных тревогах, ни разу не высказанное вслух, – не подобает таким как Куйя, – задушенное сомнениями и застланное болезненным нытьем напомнивших о себе ран. Горькое, колючее, сдавливающее горло, дробящее кости и выкручивающее суставы: “Я тоже” — В следующий раз предупреждай, если решишь приехать раньше. Мало ли с кем я тут буду, — фантомные ядовитые нотки только улавливаются – и то по привычке. Куйя еще не начал кусаться и скалиться – так, только обозначил, что клычки есть. Квинси выдыхает усмешку в мягкий затылок, обдавая раскаленным воздухом короткие волоски. Куйя может сколько угодно давить кривую однобокую улыбку, закатывать глаза до белков и лопающихся от напряжения сосудов или плеваться ядом – последнее, конечно, неприятнее всего и иногда даже жжется, но у Квинси достаточно толстая кожа и высокий болевой порог, чтобы просто стереть с лица Куйи брызги – чтобы сам не обжегся. А еще достаточный стаж общения с Куйей, чтобы понять: Он тоже. Куйя в детстве явно зачитал до дыр страницы про древнегреческого сфинкса – и вдохновился. Куйя не умеет говорить прямо. У Куйи все – загадки и недосказанности, за ошибку в ответе на которые любой рискует лишиться головы. Куйя и сам – одна большая загадка, игра слов и жонглирование понятиями как горящими булавами – даром, что булавы не должны гореть. Куйя – кносский лабиринт, внутри которого бродит не минотавр, а нечто еще более жуткое – маленький лисенок, убегающий от каждого, кто осмелится войти в лабиринт и возводящий все новые и новые стены – интересно, как много людей в них замурованы? Куйя никогда не говорит “я скучал”. Во всяком случае, вслух. За Куйю говорят переворошенное в попытке развернуться одеяло и шуршание простыней. За Куйю говорят переплетенные фенечкой ноги и сплетенные в гордиев узел за чужой спиной руки. За Куйю говорит прижатая к загорелой груди шелковая щека и сравнявшееся с чужим дыхание. За Куйю говорит разжавшаяся грудная клетка. Квинси зарывается в сиреневые пряди, перебирает, пробует подушечками пальцев – такие же мягкие, какими были две недели тому назад. Другая рука гуляет по прямой спине, пересчитывает бегущие ровным рядком позвонки. Куйю хочется держать крепко-крепко, до смятых ребер, и не отпускать, чтобы ни в коем случае в лисью голову не закрались никакие дурные мысли. На лице Куйи хочется оставлять отпечатки горящих губ, чтобы до покраснений, до расплавленной кожи, до растекающегося сознания. Куйю хочется целовать-обнимать-прижимать-гладить-царапать. Куйю хочется любить. — Сегодня же вроде к первой, — в полусне язык едва ворочается, слова вылетают не птичками, но камнями, так и норовя кого-то зашибить. — Опять прогуливаешь? Куйя только ведет плечом и размазывается по груди Квинси еще сильнее. — На первые пары ходят те, кому спать не с кем, — с широким зевком челюсть едва не щелкает. Зажатый между их телами лисенок уже не возмущается даже – наслаждается скорее всего последними часами, когда ему позволено находиться в кровати. Хотя кто знает, может Квинси удастся убедить Куйю не отсаживать его на полку. — А ты вот как раз приехал. И даже для вида не удосуживается проверить будильник. Квинси мягко усмехается – конечно, у него же есть плюшевый лис, ему и так было с кем спать. Солнце застревает в стареньком тюле, крадется между разбросанных тут и там вещей, заглядывает в чемодан. До ушей долетает копошение проснувшегося города, далекие гудки и шелест чужих кроссовок за дверью комнаты. А под самым носом – размеренное дыхание, оседающее мурашками на груди и убаюкивающее лучше лиссабонских утренних бризов. И под такую колыбельную Квинси не против проспать все шесть пар.