у нас впереди не сумрак и не огни далёких стран — дорога преламывает позвоночник. у нас впереди не дом родной и не вражий стан, не с ядом и не с водой источник
После трёх лет нескончаемого ада ему хотелось быть красивым. Хотелось нагладить рубашку, умыться и причесаться по моде, хотелось, чтобы смотрели, что бы говорили, каков он. Кроме чаевых цирюльнику он оставил в той деревеньке кое-что более ценное. Ад всегда одинаков, с какой стороны не разглядывай. Ад — это матери, пьющие смерть детей вместо снотворного, это матери матерей, плачущие по уснувшим на век дочерям. Ад — это любое поле любой битвы, где умираешь, а после того, как воскрес оказываешься в самом начале, там, где те самые матери пьют снотворное за детей, и дети, умирающие вслед спящим матерям. Когда пожилой брадобрей спросил, как тот желает быть острижен, он отвечал, что заплатит только в том случае, если старику удастся стереть всё это с его лица. Брадобрей не справился, а Огата оставил ему вдвое больше назначенной суммы. Потому, что есть вещи, которые проще стереть с лица земли вместе с ним, чем с его собственного лица. Потому, что крик первого лейтенанта в ушах не смолкает, а чем дольше первого лейтенанта нет рядом, тем громче этот крик становится. Ведь даже мёртвым детям понятно, военный человек в мирное время несёт в себе ад войны, и ад тот всегда одинаков, как ты его ни причёсывай. И на него смотрели, улыбались, старожилы кланялись, как важному господину. Он мог бы просить руки любой из их дочерей, а любого их сына взять себе в слуги, но хотелось не этого. Природная красота, как и красота рукотворная, требовала жертв. Задетое в драке с Сугимото самолюбие саднило: либо на скорую смену погоды, либо на поиски приключений. Огата выстрелил. От звона колокола на другой стороне деревни занималась паника. То-то весело, то-то благостно и необычно, чаша колокола проливает яд из звуков. Таким звуком начинается день, таким звуком разобьётся зеркало, стоит ему сейчас в него заглянуть. Какая жалость, ведь так хочется оставаться целым, хотя бы в своём отражении. Вот теперь то он счастлив, как счастлив патрон быть вынутым из магазина, как счастлив курок быть взведённым, а любой из врагов счастлив быть поверженным. Огата шёл по деревне: всесилен и пуленепробиваем, развернув плечи и широко вышагивая в сторону самого богатого дома на этой улице. Сегодня ему всё можно, земля не пылит, а дымится под сапогами, за ним не погоня, а радостная толпа; пока есть молоко — не жаль спускать в него пули. Да будет так, пока по нём звонит колокол! Одному в лесу ночью боязно. Боязно и морозно. Будь их рать, будь их полчище, будь их больше, чем он, сейчас было бы в половину теплее, и вовсе-вовсе не страшно. Василий продирает глаза: ресницы слиплись от крови, натёкшей с пробитых щёк. На снегу красно, во рту больно, а в голове у Василия только старое русское: «красный — значит красивый». Василий взбирается на гору, где стужа хлеще, но видно дальше и дышится проще и слаще. Вокруг ни души, только раки свистят — так он учится выговаривать имя врага, не слышав его ни разу. Выговаривать, чтоб найти, догнать, убить, а после благословить и спросить, для чего он такой был послан. Он придёт за ним, найдёт по следам, по запаху, по почерку и походке. В тех краях, откуда враг родом, считают, что за каждым идёт свой собственный дух смерти, значит Василий станет таким, будет скользить за ним тенью молчаливой и ненасытной. Только бы не забыть его, только бы вбить себе в память, как «аз», «буки», «веди», «глаголе» и прочее «иже еси да на небеси». Запомнить — чтоб не перестать ненавидеть, а чтоб запомнить — искренне полюбить.у нас впереди на левом стальном плече под эполетом скопилась пыль. теперь поди, на правой верной сырой бахче сыщи не вытоптанный ковыль
Каждый из них представлял эту встречу иначе. Огата переходил по навесному мосту через реку. Под его ногами бурлила и пенилась только проснувшаяся после долгой зимы река и он смотрел вниз, боясь соскользнуть с разбухших от воды дощечек. Он бы завершил свой путь, но дорогу ему преградил Василий. Тот двигался по мосту Огате навстречу и едва не сшиб его. Они отшатнулись друг от друга, будто увидели призрака, так, что мост закачался, грозя скинуть обоих в воду. Вместе с водой под ними проносились упущенные мгновения для быстрых атак. Они могли бы кинуться в рукопашную, отбросив винтовки в стороны. До этого самого дня Василий даже воображал себе, как сочно вонзится нож в горло врага, как закатятся его глаза и онемевший рот искривится в последний раз. Огата представлял, как его пуля пройдёт навылет сквозь голову Василия, раздробив чудом уцелевшие в прошлый раз кости черепа. Вот только стоило им встретиться в реальности, вся прыть из фантазий испарилась, будто бы они сами пришли в себя. На лице Василия совершенно понятным для Огаты языком было написано, что тот видел, как ножи рассекают плоть, и та остаётся висеть лохмотьями, как мышцы конвульсивно сокращаются, а зрачок перестаёт реагировать на свет. На лице Огаты было написано то же самое. А поверх этих воспоминаний читалось, что ни один, ни другой повторять это не намерены. Топор войны оставляет глубокие шрамы на теле и душе, и поди — разбери, какие глубже и смертоносней. Огата перехватывает перила навесного моста поудобнее, чтобы не сверзиться. Перехватывает быстро, меняя положение тела. Василий дёргается вместе с ним и делает шаг вперёд, оказываясь с Огатой на одной дощечке двумя ногами сразу. Такой была их первая и последняя встреча, когда один не стал убивать второго. Василий протянул руку первым, Огата не стал отказываться, цепляясь за такую случайную возможность выжить. Их ладони сцепились в замок и следующим рывком они поменялись на мосту местами. Верёвки снова раскачались, кивая в ответ на каждый их шаг. Многим позже Огата будет считать её настоящим знакомством с пока ещё безымянным русским снайпером, а Василий с тех пор будет обходить мосты стороной. Старший лейтенант Цуруми не прощал предательства и дезертирства. Уставшие от военного времени мальчишки бежали от него, только старожилы и умалишенные ещё стояли рядом, будто одержимые золотым божеством и ведомые старшим лейтенантом. Огата и сам пустился в бега, а Василий за ним, будто в пляс, танцуя русского по его, Огаты, земле, выделывая коленца, куда бы тот ни пошëл.у нас впереди за каждым выплюнутым " — люблю» разбиты губы и стёрт язык, а ты один. один в избыточно злом краю к любви привык
Они пережили ещё несколько первых и последних встреч, не оставляя за собой следов по топким берегам озёр и в лесной глуши. Патрны будто заканчивались, стоило им взять друг друга на мушку, а потом они поняли, что кончились не патроны, а война. В Россию они вернулись вместе. Огату ничего не держало, а месть Василия изжила себя, уступая место очень странному на вкус товариществу. Их послевоенное счастье было малосольным: соловьиные трели, вода из колодца, походы в поле и в лес по дрова. Огата тянул ведро с водой из колодца. Недавно прошёл дождь и по стенкам колодца налипли улитки. Однажды Василий съел улитку на спор, сказал ещё, что они на вкус, как курица. Огата тогда не поверил и тоже съел улитку. К его разочарованию, она действительно оказалась на вкус совершенно обычной, а Василий смеялся. Воду они носили по очереди. Вдобавок сегодня был банный день и воды надо было много. Сначала Огату удивляло, почему каждый раз, как наступает его очередь носить воду, так сразу же банный день, а когда он понял, в чём дело, всё удивление превратилось в обиду. Не такую, ради которой можно подраться или убить, а в такую, чтобы спорить на поедание улиток почаще. Вместе с задором и соперничеством они привезли из Японии ещё кое-что. Когда поспели яблоки оно вставало Огате поперёк горла и не позволяло предложить их Василию. А ему в свою очередь не давало усидеть дома, если Огата где-то бродил один. Бродилось Огате хорошо, что с Василием вместе, что без него. Деревенские мальчишки выбегали на улицу, чтоб поглазеть на заморского гостя, а Огата сложив пальцы пистолетом в шутку в них целился. Он возвращался с водой избу. Дорога вилась в гору, по бокам раскинулся ракитник, на горе местная церковь с жёлтым, как на картинке, куполом, а полуденное солнце пряталось за плотными облаками. Когда из-под ракиты на него высыпала стайка местных сорванцов, Огата уже был готов, встав в стойку и вытянув в их сторону сложенные на манер пистолета ладони. А ведь когда-то это было его работой: он навёл воображаемый прицел на одного, на другого… Шалость пришла в голову сама собой, он поднял руки вверх и выстрелил прямо над ними. Мальчишки в шутку пригнулись, уворачиваясь от пули и внезапно раздавшегося звона колоколов. Колокола били двенадцать. Огата усмехнулся на разбегающихся мальчишек, поднял вёдра с водой и зашагал прочь.