«С» – значит «смерть»

Во время нашей первой встречи ты спросила меня, так легко и невинно: «Келус, расскажи о себе?» А что я мог тогда рассказать? Я родился и, если так можно сказать, вырос на космической станции. Огромный кусок металла, масштабное произведение искусства квазиприроды (да, я залез в электронный словарь Дань Хэна, чтобы выучить новые умные слова и понравиться тебе — что ты мне за это сделаешь, м?) стало моим манежиком, моей песочницей, да и вообще моим первым домом. Вот так вот. Меня некому было учить, и некому воспитывать — кроме редких учёных из Отдела Откровений, которым было дело до самозародившегося на их станции человека. Я даже не знаю, родился ли я в полном смысле этого слова, или меня вообще сделали в пробирке. Моя мама, точнее, та, кто себя так называла… хотя, не будем о ней. Суть в том, что я не понимаю, человек ли я вообще. И если я все-таки гомункул, то зачем был создан, кроме как носить в себе эту штуковину. Да, я рассказал тебе, что я носитель Стелларона. Почему именно об этом? Возможно, потому, что это то единственное, что я достоверно о себе знал, и с чем другие охотно соглашались, не желая разглядеть меня с какой-либо иной стороны. Ты не испугалась — наверное, ты не совсем понимала, что это такое? Ты лишь обеспокоено спросила, не болит ли у меня там, где вживлён этот Стелларон. Я и сам до конца не знаю. Бывает, что слегка жжётся в области, которая где-то между животом и грудью. Но Химеко говорит, что эти ощущения могут быть психосоматикой. Когда я так ответил, ты легонько коснулась моего пресса ладошкой (какая она у тебя была тёплая!..), и, видимо, засмущавшись от собственного же действия, сжала ладошку в кулачок, легонько стукнула меня и весело бросила мне: «ты водишь, Стелларон!» А потом, смеясь, побежала прочь от меня к фонарному столбу. Как ты прочитала мои мысли? Я ведь обожаю догонялки! И уж точно всегда в них побеждаю. И в тот раз победил, что ты честно признала. То-то же :) Ты знала меня не так долго, как Март 7 или Дань Хэн, но ты как никто другой понимала моё ребячество, мои глупые мысли, моё неуёмное желание развлекаться и жадно познавать этот мир. Старшие члены экипажа по-доброму зовут это «духом Освоения», но все прочие взрослые, которых я встречал, говорили, что я как ребёнок, который на первых годах жизни всё тащит в рот. Но ведь и ты довольно любознательная. И добрая. И весёлая. Значит, зачем-то тебе оказался нужен ребёнок вроде меня? И оказался нужен даже не в качестве рыцаря с битой? (Или с копьём Хранительницы Белобога, но я решил не объяснять, откуда оно у меня оказалось… история вышла бы слишком долгой, и я не хотел говорить о трудных вещах, чтобы тебе не стало скучно со мной). Правда, единственное малышачество, которое ты со мной, пожалуй, не разделила — это тот прикольный сон про войну с Мусорным Королём. Что, правда, не смешно было?.. ну, ладно. Не так важно. Кстати, знала бы ты, как я переживал, что ты узнаешь, что на когда-то, на Белобоге, я копался в мусорках. Даже смешно из-за того, насколько я боялся тогда тебе не понравиться. Очень переживал, что Сампо проболтается, или что ты догадаешься сама. Ты ведь довольно умная девушка. А я, я ведь… был таким глупым, обычным парнем. А ты — такой загадочной, тонкой, необычной. А еще изящной и маленькой, которую хотелось от всего защитить. Потому я продолжил тебе доверять, даже когда ты сбежала от меня. Я защищал тебя на границе Грёз, и я точно знаю, что ещё не раз бы призвал силы Разрушения ради твоей сохранности. Даже тогда, когда доверие между нами треснуло, я знал, что никогда не дам тебя в обиду. Никому. Я просто хотел быть рядом с тобой, вот и всё. Неужели многого хотел? Я пытаюсь понять, почему мне этого хотелось. Может, потому что ты была одной из немногих, которых не испугал мой Стелларон? Обычно люди, не считая экипаж Звёздного Экспресса, шарахаются от меня, как от чумного. Так, словно внутри меня часовая бомба, которая вот-вот рванёт (и именно в тот момент, когда рандомный человек подойдёт ко мне, да). В один момент, который заставил моё дыхание замереть, ты сказала, что смело обняла бы меня, не боясь никакого Стелларона. А потом, отчаянно краснея и изображая из себя цундере (спасибо Вельту за анимешные термины), спешно добавила, что это произойдёт тогда и только тогда, когда мы поближе друг друга узнаем. Ну, вот. Узнали. И какой ценой? *** Моя милая, хрупкая бабочка. Мой Светлячок. Что теперь стало с тобой? Я не сберёг тебя. И ты потерялась в этом идиотском месте. Что ты так отчаянно пыталась в нём найти? Меня?.. Не хочу даже думать об этом. Мне редко снятся сны. Но тот момент, когда ты в последний раз мне улыбнулась, будет сниться мне вечно. В то мгновение мы с тобой наконец встретились. Нашли друг друга в этом ужасном, холодном, отвратительном месте. Я не могу винить себя хотя бы за одно — за то, что тут же рванул к тебе. Рванул со всей дури, чтобы обнять тебя — крепко-крепко, прижимая к своему сердцу и Стелларону (смотри, какую шутку я берёг для тебя), и долго-долго не отпуская. А потом, когда Чёрный Лебедь и Ахерон начали бы занудствовать, я бы взял тебя за руку, и, заверив улыбкой, что мы непременно отсюда выберемся, отвёл бы тебя в безопасное место. Вырвал бы тебя из этого кошмара, помог бы тебе проснуться — даже ценой того, что сам остался бы в том сне. Мне не привыкать к страшным вещам — так уж сложилась жизнь. Но я опоздал. Не успел. Я был в сантиметре от тебя. В одном касании руки. И эта, эта… ЭТА ЖОПОРУКАЯ ХУЙНЯ появилась из ниоткуда!!! Ой. Извини. Я услышал эти слова в Белобоге, и не уверен насчёт того, что они означают. Но судя по тому, с какой яростью их при мне выкрикивали шахтёры, когда кто-то из новичков тогда сломал дорогое оборудование, это явно были какие-то грязные ругательства. Тогда… прости, я не должен так выражаться, раз пишу это письмо именно тебе. Это плохо — ругаться перед девочками. С другой стороны, сможешь ли ты это когда-нибудь прочитать?.. Чёрный Лебедь сказала, что, написав такое письмо, я смогу облегчить своё душевное состояние, и… «суметь грамотно прожить случившееся?» — при том неважно, получишь ты письмо или нет. Нет. Нет. Бред это всё. Ты ведь жива, так? Тебя проткнули только в этом мире, а значит, это не считается? Значит, ты просто проснулась где-нибудь там, в реальности? Проснулась и ждёшь меня, так ведь?.. тогда прости меня, прости за это, пожалуйста! Я больше не буду ругаться, честно. Никогда-никогда. Мизинчиком клянусь. Только вернись ко мне, хорошо? Если, конечно, тебе нужен бестолковый ребёнок вроде меня… Ты ведь вернёшься ко мне? *** В первые недели моей жизни психологи станции проверяли, есть ли у меня способность мыслить абстрактными понятиями. Показывали карточки со словами и просили сказать, что они означают. «Дружба», «любовь», «добро», «смерть». Но я не мог ответить про то, чего не знаю. О том, что такое «дружба», я узнал, когда меня спасла команда Первопроходцев. А сегодня, кажется, я выучил, что такое «смерть». И кажется, в тот вечер, на границе, ты предчувствовала свою смерть. Иначе я не могу объяснить того, что ещё, помимо всего приятного, там случилось. Когда мы стояли на крыше и разглядывали звёздное небо, когда ты впервые решила поделиться со мной своими сокровенными переживаниями об утраченной родине и о синдроме энтропийной потери, который мучает тебя с недавних пор, ты решила спеть мне странную песенку. Сказать, что она сделала меня печальным — значит, ничего не сказать. Как и сказать того, что я не вполне понял, что ты имеешь в виду. И всё же, ты пела. А я внимательно тебя слушал. Одному тебе дарила я улыбку всегда, Но всё то, о чём мечтали мы, я предала. Твой голос… ох. Он звучал как серебряный ксилофон. Пусть он и дрожал от волнения, это совсем не портило твоё пение. Если бы оно ещё не было таким печальным… и всё же, мне хотелось слушать его бесконечно. Пусть настанет день, когда мы не увидимся с тобой, Но не думать, не думать я постараюсь о плохом, И желаю что-нибудь оставить я на память о себе, Тебя покинув насовсем… Опасаясь, что я не сдержусь и заплачу, я, как дурак, спросил, о чём эта песня. Опять же: почему, как дурак? На тот момент я имел право не знать. Ведь минутой назад мы говорили о песнях Зарянки. Я по дурости решил, что ты просто делишься со мной похожей печальной музыкой. Знал бы я тогда, что это предупреждение… но я понял это уже в то мгновение, когда заслонял тебя собой, и затем отбивался от неизвестного мне монстра. Понял необычайно жуткий смысл этого печального пророчества. И всё же, даже тогда, на крыше, до меня дошло, что эти строки были для тебя не просто песней. В них ты тихонечко, нежным голосом изливала крик души о той неизлечимой болезни — и при том ты словно заранее знала, что убьёт тебя не она (лишь я не мог этого понять, идиот). Ты прервалась на половине строчки, как-то странно покраснела, отвернулась от меня и молча сжала пальчиками холодную металлическую оградку. Коротко и резко вздохнула, будто бы готовясь заплакать. Всем своим крохотным существом ты жаждала утешения. А я… что я? Я промямлил глупое «всё хорошо…», прикоснулся вспотевшей рукой в полуперчатке к твоему плечику и, когда ты слегка вздрогнула от горячего прикосновения и затем вымученно мне улыбнулась, понял, что я доставил тебе скорее дискомфорт, нежели утешение. Ты была такой хрупкой, беззащитной. Да, во время своих экспедиций я не раз спасал людей, оказавшихся в беспомощном положении, но это было… другое. В эту минуту беспомощным оказался я сам. Стоя рядом с тобой, вдыхая аромат твоих волос и бестолково разглядывая ленту твоего тёмного ободка, я ощущал, как бешено колотится моё сердце, и ничего не понимал. Я думал, что из меня сейчас выпрыгнет Стелларон, либо вырвутся глупейшие в мире слова, которые я нелепо попытался бы преподнести как утешение. И я тогда всерьёз не мог решить, что из этого было бы хуже. Тогда я мучительно хотел поцеловать тебя. А сейчас могу только плакать в бумагу, вспоминая об этом. Почему я не сделал этого тогда, на крыше, когда мы прятались на границе от всех, как самые романтичные в мире гангстеры? Да я просто боялся, что плохо целуюсь. Слюняво. И противно. Я ведь никогда этого не делал. Ты была первой, с кем мне захотелось поцеловаться. Первой, о ком я думал… вот так. К кому чувствовал что-то подобное. Что именно — до сих пор не понимаю. Мне точно пригодилась бы какая-нибудь карточка того психолога, чтобы описать это явление. Нельзя ведь, наверное, сказать, что это любовь… ведь говорят, что только зрелые личности могут любить. Да, технически, мне даже года не исполнилось. Я изначально был создан для хранения Стелларона, совсем как какой-нибудь контейнер для еды. А не для того, чтобы в принципе иметь какие-либо чувства. Но я чувствую. И почему… почему мне так больно? Почему так невыносимо больно от того, что мы так недолго были знакомы? Я даже обнять тебя не успел. Не то, что поцеловать. Я держал тебя в руках всего секунду. И даже это случилось именно в тот самый последний миг. Не знаю, чего я тогда добивался, пытаясь поймать пронзённую тебя, но я что-нибудь бы сделал! Зажал бы твою рану руками, одеждой, чем угодно; достал бы из сгиба рукава запрещённую на Лофу пилюлю Изобилия и дал бы тебе — я придумал бы что угодно, чтобы продлить тебе жизнь, но этого не случилось. Только коснувшись меня своим падающим телом, ты превратилась в какую-то липкую голубую жижу, и просто разбрызгалась по полу. И это. Даже не саму твою… смерть, а это — то, что я ненавижу сейчас больше всего. Если тебе суждено было умереть, если бы никакая Матрица Предвидения или Таро Лебедя не знало бы другого исхода, почему тебе пришлось умереть… вот так? Чтобы от тебя даже тела не осталось? Чтобы я не смог сделать всё, чтобы оживить тебя, а в самом плохом случае — попрощаться с тобой? Ты говорила, что в реальной жизни твоё тело было хрупким. Уставшим от лекарств, протезов и медицинского оборудования. Даже Изобилие, казалось, махнуло на тебя рукой. Но у тебя, по крайней мере, было тело. Живое, тёплое, которое можно было почувствовать. А сейчас что? Что мне осталось от тебя, кроме фотографии, на которой, помимо тебя, изображён самый счастливый во Вселенной человек? Я хочу верить, что и ты была счастлива в тот день. Но раз я не смог спасти тебя… значит, я не был так хорош для тебя, чтобы иметь право сделать тебя счастливой. Ты растворилась. Исчезла в Небытие. Я могу лишь представить, что ты ещё существуешь в каком-то мыслимом теле рядом со мной. Мне до последнего хочется воображать, что мы с тобой по-прежнему смеёмся, катаемся на сферомётах, болтаем, держимся за руки или в страхе убегаем от пограничников Грёз. Что угодно. Но тебя нет. Тебя нет, и я не знаю, окажется ли всё это дурным сном. Оживёшь ли ты, как будто ничего не было. Или никогда больше не появишься ни в одном из миров. *** Говорят, что нам пора прощаться. Что я должен отпустить тебя. Пф. Чёрный Лебедь сама не понимает, о чём меня просит. И если бы не эта её магия успокаивающего транса, которая действует, как хороший транквилизатор, я не знаю, что именно я сейчас бы делал. Что мне вообще остаётся делать в этой ситуации? Что, что, что, что, что, что? Ни в чём больше нет смысла. И никогда уже не будет. *** Я не могу даже дышать. Я только и могу, что рыдать, не успевая набирать воздуха. Рваные всхлипы сменяются хриплым кашлем, но не существует той силы, которая могла бы меня сейчас заткнуть. В голове вихрем проносятся слова, которые я не успел тебе сказать. Они рвут меня на куски, взрываются изнутри осколочными бомбами. Даже когда Кафка пихала в меня Стелларон, даже когда этот Стелларон взбесился в битве со Зверем Судного дня и чуть не порвал меня изнутри — мне не было так больно, как сейчас. Я устал от бесконечных слёз. Я уже не сдерживаю их, понимая, что это бесполезно, и спустя множества минут тупого неосознанного затишья, я просто реву, как какой-нибудь младенец. «Отсроченная реакция психики» — говорит Лебедь. А мне нет дела. Я всего лишь хочу выреветь тот кислотный океан слёз, который выжигает меня изнутри. Я хочу выплакать всю память, что связывала меня с тобой. Хочу выжать всё из себя до последней капли слёз. Если это вообще будет, блин, возможно. Серьёзно, зачем мне теперь эта память, если нет тебя? Пусть я ещё раз её потеряю. Пускай Фули забирает всё. Пускай я снова проснусь на станции, так, словно ничего не было — судьба, можно? Пусть эта разрывающая боль окажется жжением от вживляемого Кафкой Стелларона. Я готов забыть всех, кого спас и кто спасал меня, забыть всё о своих межзвёздных приключениях, я готов расстаться с силами всех Эонов, что я встречал, если это поможет мне забыть тебя. Вместе со словами нежности, привязанности, чистой глупой любви — вместе со всеми словами, которые я, отмотав время назад, хотел бы повторять тебе бесконечно, в моём мозгу несмолкаемо поёт до боли знакомый нежный голос. Поёт ту самую песню. Всё ли в порядке? Пусть улыбка на лице твоём блестит. Надеюсь, ты ещё сумеешь вновь кого-то так же сильно полюбить. Ну, а я… Все мысли о том, что меня не будет завтра рядом с тобой, Запру на замок. Я затихну, чтобы лучше услышать тебя. И моя боль вспыхнет с новой силой, подобно тому, как взрывается нейронная звезда. Эта боль будет настолько невыносимой, что мне малодушно захочется умереть вместе с тобой, только бы её не чувствовать. Я захочу, чтобы моё сердце остановилось, чтобы Стелларон взорвался внутри меня и остановил бы всё это. Но моё сердце окажется слишком крепким, и переживёт даже этот взрыв. Ведь оно не остановилось даже во время внедрения Стелларона, а сейчас — и подавно. Как бы там ни было… в конце концов я пойму, что океан выреветь невозможно. Мне придётся обмануть себя, слабо поверив в то, что если сознание человека умерло, то это не значит, что умер он сам. И постараюсь в ближайшее время не замечать острую мысль о том, что синдром энтропийной потери уничтожил и твоё тело тоже — а значит, ни на одном из мыслимых или осязаемых уровней ты больше не существуешь. Мне придётся, всё же, солгать себе, что это всего лишь сон, ведь мне нужно двигаться дальше. Ведь если я останусь стоять на месте, просто скорбя по тебе, пострадает ещё больше невинных людей. Ты бы точно этого не хотела. Так что я просто поступлю по-другому. Представлю тебя в последний раз в моих руках — тихую, хрупкую, спящую. Внимательно всмотрюсь в твоё милое спящее личико. Ещё раз мысленно повторю себе ложь о том, что ты просто спишь, а не мертва. Нежно прикрою твои веки, чтобы твои красивые глаза не видели всего ужаса того мира, который тебе пришлось покинуть. Аккуратно поцелую твой холодный лоб, не рискнув из оставшегося чувства заботы трогать твои губы без разрешения. И, прежде чем разжать объятия и отпустить твоё тело в холодную невесомость, прошепчу: Спи спокойно, мой милый Светлячок.