Воспоминания Джона Престона

      В то время, пока весь Тетраграмматон делал все возможное для вычисления и поимки лидеров Сопротивления, Джон Престон взял больничный, сославшись на грипп. Но это была ложь, как впрочем и многое, что он говорил в последнее время. Интересно, когда он научился так искусно врать?       На самом деле, Джон чувствовал себя отлично. Но это «отлично» стало бы изрядной проблемой на службе. Он заметил снижение концентрации, изрядную расфокусировку внимания, мысли витали где-то далеко. Нет, ему нельзя было появляться таким на службе. Одна ошибка на задании — и с его репутацией безупречного клерика и профессионала своего дела можно было бы попрощаться. Престон привык быть на хорошем счету у начальства, а юнцам, новоприбывшим из Академии, надо было брать с кого-то пример.       Несмотря на совершенно новые и настораживающие ощущения, он не мог не отметить, что чувствует себя совсем иначе. Да и что за слово — чувствует? Джон никогда не говорил или думал о себе в таком ключе. Чувства для него были лишь словом, определением того, что толкало людей на мерзкие поступки и зверские деяния, того, что чуть было не уничтожило когда-то цивилизацию, оставив лишь жалкие горстки разобщенных стран, объединившихся впоследствии в великую Либрию.       А теперь… Джон мог бы поклясться, что стал чувствовать. Чувствовать по-настоящему. Впервые в жизни. Это было страшно. Это было первым шагом на пути к предательству Ордена. Если это вскроется, он потеряет доверие Дюпона. И самое главное — от него отвернется Отец. Его бросят в камеру, облачив в жалкие лохмотья, будут пытать, а может и казнят на месте. Он не знал точно, что происходит с чувствующими клириками, в архивах не было никакой информации о таких случаях. Но определенно ничего хорошего.       Но сейчас все это было не важно. Важно было другое.       Джон смотрел в окно. Оно всегда было занавешенным. Он не помнил, когда в последний раз открывал занавески. Он не помнил, когда в последний раз смотрел в окно, просто так, без какой-либо рациональной цели.       Дождь косыми стрелами прорезал небо, бился в окно, оставляя на нем извилистые струйки, а где-то за серыми тучами спряталось солнце. Вдалеке едва заметный простирался полог Пустоши, за руинами разрушенных и сожженных деревень и великолепием Либрии. Правда, сейчас великолепием назвать город было сложно. Еще вчера Престон был иного мнения. Он всегда, с самого детства считал Либрию идеальным городом, чистым, аккуратным и законопослушным. Либрия не была похожа на те мертвые города на фотографиях из учебников — грязный задымленный переполненный Нью-Йорк, мрачный дождливый Лондон с толпами бездомных на каждой улице, маленький тесный Копенгаген, с разбитыми дорогами и полуразвалившимися строениями, называемыми тогда «памятниками». Либрия была правильной, такой, какой должен быть город для жизни.       Сейчас, глядя с высоты тринадцатого этажа на лабиринт улиц, скопление одинаковых домов и бредущих по ним одинаковых людей, он не видел этой правильности. Все было таким серым, невероятно серым и тусклым. Джон глядел вниз, прислонив лоб к холодному стеклу, и внутри у него что-то зашевелилось. Что это было, он не знал, по крайней мере, пока. Но догадывался, основываясь на своих скудных представлениях о человеческих эмоциях. Его сердце кольнула тоска. Ему было жаль Либрию. Жаль этих людей, даже не подозревающих о том, что они заперты в этой серой коробке. Жаль, что никто из них не смотрел на небо, не обращал внимания на дождь, никто не увидел, как за расступившимися тучами застенчиво выглянуло солнце, как оно окрасило небо в теплый бледно-желтый оттенок, как красиво засеребрились капли дождя на стекле, как эти капли покатились вниз, рисуя на окне витиеватые узоры.       А Джон видел, знал и чувствовал. Еще долго он простоял у окна, не в силах оторвать глаза от этого великолепия.

***

      Вместе с нахлынувшим на Престона потоком чувств пришла и усталость. Он не сделал ничего с того момента, как отрапортовал начальству о своей вымышленной болезни и вколол себе двойную дозу прозиума, он не стал ничего есть, не стал заниматься разминкой, но тем не менее смертельно устал. Ему хотелось бы думать, что это побочный эффект от такой большой дозы прозиума, но что-то подсказывало ему, что препарат тут не при чем.       Мысли о будущем одолевали его. Что ему делать, если прозиум и в этот раз не подействует? Вколоть еще? Но он и так пустил в ход уже третью ампулу. Нет, это будет слишком опасно. Признаться Дюпону? Джон нахмурился, как только ему в голову пришла эта мысль. Вряд ли вице-консул этому обрадуется. Сейчас у Тетраграмматона нелегкие времена, никто не станет дожидаться, пока Престон придет в норму. Его легко заменят кем-то вроде Брандта.       Скрывать от Ордена, что препарат не действует на него? Было бы слишком рискованно отправляться на задания в таком состоянии. Он мог проиграть бой, упустить из виду важные улики, случайно продемонстрировать свои еще необузданные чувства. Нет, Брандт сразу это заметит. Засранец прицепился к нему и следит за каждым его шагом, подозревает. Одно неверное действие — и Брандт отрапортует Дюпону.       Джон не мог придумать ничего другого. Он думал и думал, разные варианты проносились в его голове, но он отметал каждый из них, понимая тяжесть последствий. Вскоре у него начались головные боли. Пришлось прилечь и прикрыть глаза. Но мозг не переставал лихорадочно искать решения, и вскоре Престон провалился в тяжелый сон.

***

      Чей-то голос выдернул его из оков сна. Мальчик быстро встал в постели и стал оглядываться, протирая глаза. Было темно и холодно. Взгляд сфокусировался на маме, это она пыталась его разбудить. — Вставай, милый, — прошептала она, отдернув одеяло и заставив его вылезти из постели. — Поскорее.       Он мельком взглянул на часы — четыре утра. Он протер глаза еще раз, чтобы убедиться, что не спит. Занятия в школе начинались в восемь утра, а родители работали с девяти. Они никогда не просыпались так рано. Да и мама вела себя очень странно.       Он привык к тому, что она всегда была собранной и сосредоточенной, у нее были строгое лицо, беспристрастные темные глаза, каштановые волосы были собраны в тугой пучок на затылке. Она одевалась просто, но аккуратно. Сейчас она была не похожа на себя. Волосы были наспех собраны в косу, одежда была помятой, под глазами залегли темные тени, будто она и вовсе не спала, а сам взгляд — мальчик даже подумал, могла ли какая-то другая женщина притворяться его матерью — в ее взгляде был какой-то безумный блеск. Он заметил что-то в ее руке — это была дорожная сумка.       Она распахнула дверцы шкафа, бросила на кровать свитер и джинсы, а остальной одеждой начала торопливо и неаккуратно заполнять сумку. — Одевайся, Джон, быстрее. — в ее голове была непонятная Джону дрожь. — Мам, мы куда-то едем? — Давай поговорим потом.       Джон повиновался.       Спустя несколько минут они спустились на первый этаж. Внизу был отец. Выглядел он тоже иначе. Он, казалось, тоже не спал всю ночь, а то и несколько ночей, он мерил шагами гостиную и то и дело запускал пальцы в редеющие волосы. Увидев жену с сыном, он слабо улыбнулся.       Готовы?       Да, думаю, да, — в голосе мамы сквозила нервозность, но она старалась не подавать вида. — Ты взял все, что нужно?       Да, — он неопределенно махнул рукой в сторону окна.       Джон вытянул шею, чтобы разглядеть что-нибудь за окном. К счастью, уличную темноту разрезал фонарь, и свет проливался на отцовский пикап. Даже издалека Джон увидел, что машина загружена вещами. Несколько дорожных сумок и чемоданов были в багажнике, их было так много, что дверца еле закрывалась. Джон понял: это точно не небольшая семейная поездка. — Я ничего не понимаю, — он высвободил руку из ладони матери и посмотрел на отца. — Куда мы едем, папа? — Джон, я обязательно все тебе объясню. Но нам нужно спешить. Нам необходимо уехать из Либрии.       Мальчик смотрел на отца невидящим взглядом. То, как он это сказал, его тон — можно было не сомневаться, они уезжают навсегда. Он был еще мал, но достаточно умен для того, чтобы понимать: нормальная жизнь доступна только тем, кто живет в Либрии. За ее пределами не было ничего: сплошная дикая Пустошь, дикари, не желающие жить по законам страны. Они бы не нашли пропитание, им было бы негде жить, нечего делать. — Это невозможно, папа, — сказал он, глядя отцу прямо в глаза. — Зачем нам уезжать? Нам некуда идти. Вся наша жизнь здесь. Что с вами случилось?       Он так и не получил внятного ответа. Отец продолжил говорить, что пора уезжать. Мама схватила Джона за руку и начала подталкивать его к двери. Джон не понимал, что происходит с родителями. Их словно подменили. И когда он, подгоняемый родителями, приблизился к дверному проему, в его голове щелкнула мысль: они чувствуют! Он остановился как вкопанный. В гостиной вдруг будто бы стало намного холоднее.       Его родители были преступниками. Их накажут за их преступления. И поэтому они хотят уехать и забрать его с собой. Но он-то не преступник! Джон вырвался из рук мамы и побежал к лестнице. Он собирался спрятаться. Эти люди в одночасье стали ему чужими. — Джон, нет! — в голосе мамы звучала горечь. — Не подходите ко мне! Вы преступники!       Вмешался отец. — Джон, ты не понимаешь, о чем говоришь. Мы должны уехать сейчас же, а иначе…       Но он не успел договорить. Его голос потонул в грохоте разбивающихся стекол и выстрелов. Джон зажмурился и забился в угол комнаты. Раздались шаги, звук глухого удара и пронизывающий до костей вопль мамы. Стало жарко и душно. Джон открыл глаза и увидел их первый раз в своей жизни.       Дверь была выломана, и в дверном проеме, залитые светом от уличного фонаря стояли две долговязые фигуры в черном облачении, а в фойе уже было пятеро или шестеро солдат с оружием в руках. Один из них заломил руки отцу, а другой — маме. У отца был разбит нос, и лицо его было залито кровью. Казалось, что кто-то решил неудачно пошутить и запустил вишневый пирог прямо ему в лицо.       Джон не мог пошевелиться, он весь окоченел. Наступила тишина, и вскоре ледяной голос одной из долговязых фигур отчеканил: — Лоуренс и Лиза Престон, вы арестованы за содействие Сопротивлению и в совершении неоднократных эмоциональных преступлений. У вас есть право хранить молчание. Все, что будет сказано вами, может быть использовано против вас. Согласно Протоколу, мы обязаны сопроводить вас в ИВС до постановления суда Консулата.       Джон смотрел то на отца, то на мать, пытаясь разгадать, какие мысли проносятся в их головах. Отец глядел на Джона с сожалением, в глазах мамы стояли слезы. — Джонни, — одними губами произнес отец. Кровь на его лице казалась ярче на фоне меловой бледности. — Мы еще увидимся. Обязательно увидимся. — Я люблю тебя! — воскликнула мама, перед тем, как грубые сильные руки штурмовика повели ее прочь. То же самое произошло и с отцом.       Джон смотрел на их удаляющиеся спины, пока они не скрылись из виду. Больше никогда Джон не увидит их снова. Он не знал, что думать. Вдруг он ощутил, как сильно устал. Его взгляд упал на пол, и веки стали закрываться сами по себе, как вдруг кто-то остановился перед ним. Теперь он смотрел на отполированные черные ботинки, но был слишком слаб, чтобы поднять глаза на лицо незнакомца. — А ты, парень, — произнес тот же ледяной голос. — Пойдешь с нами.       Джон не помнил, что было дальше. Он уснул, и сон его был беспокойный, тяжелый, он задыхался, ему снились крики, звуки выстрелов, и кровь. Много-много крови. И голос, тот самый, ледяной, не знающий пощады.

***

      Когда Престон очнулся в холодном поту, было далеко за полночь. Дождь давно закончился, за окном была кромешная тьма, как тогда, в ту ночь, когда мама разбудила его, чтобы уехать из Либрии навсегда. Он поежился, задернул занавески, сделал глоток воды и попытался проанализировать свое состояние. Он не чувствовал больше того тепла, которое дарил ему Прозиум. Он словно колол себе плацебо. Голова болела так же, как и до того, как он уснул. Затекла шея, в желудке урчало от голода, но хуже всего было оно. Сновидение.       Престон осушил стакан и снова лег на спину, вглядываясь в пустоту потолка. Нет, это было никакое не сновидение. Это было воспоминание. Джон знал, что маленький мальчик — это он сам, в десять лет. Это был тот самый день, когда он узнал правду о них. Он нечасто вспоминал этот эпизод, а если и вспоминал, то словно наблюдал за этим со стороны, будто это было не с ним, будто на службе составлял очередной протокол.       Джон смотрел в потолок, но вместо него видел фойе их дома. Толпы солдат, лица, скрытые за черными шлемами, пальцы в кожаных перчатках на спусковых крючках, мамины глаза, полные тоски и страха, надломленный голос отца. Как быстро они исчезли, как только покинули дом. Будто их и не было вовсе. Джон схватился за сердце, ему стало…больно? Он почувствовал, как защипало в носу, как слезы наполнили его глаза, а горькое чувство вины стало заполнять его внутри. — Я виноват, — пробормотал он, и его лицо исказила гримаса боли. — Это всё из-за меня...       Если бы он послушался отца, если бы только он прислушался. Они бы сэкономили время, покинули дом быстрее, и возможно сумели бы под покровом ночи покинуть Либрию и спастись. Но он был всего лишь ребенком, и его жизнь, его разум были с малых лет отравлены Прозиумом. Пока он непонимающе глядел на родителей и ждал объяснений, целый взвод штурмовиков Грамматона в считанные секунды пересекали многочисленные улицы города, чтобы расправиться с ними.       Возможно, они бы сумели уехать в Пустошь и как-то выжить там. Может, научились бы охотиться на диких зверей, построили бы новый дом, нашли бы тех, кто был такими же, как они. Все могло бы быть по-другому, если бы Джон не отнял этот шанс. Нет, если бы Грамматон не отнял этот шанс. Горькие слезы покрыли лицо Престона, его тихий плач перешел в рыдания, Джон плакал, по-настоящему, впервые в жизни, пока, наконец, душераздирающая боль не сменилась чистой бушующей ненавистью. Он должен положить этому конец. Сначала они забрали его родителей, а затем долгие годы травили его, своим препаратом, своей ложью, они отняли у него жизнь.       Он должен был уничтожить Тетраграмматон.