***
Наверное, мы с братом не всегда были близки. Как и многие мальчишки, в детстве мы не ладили, частенько ругались и даже дрались пару раз. Причины всегда были банальными - не поделили игрушки, кто-то (Рин, конечно же) без спросу сожрал все сладости, или просто из вредности иногда. Мы никогда не делили родительскую любовь. Им было на нас одинаково плевать, от того и ревности или обиды не было. Но в один день всё изменилось. И я отчётливо помню всё до мельчайших деталей. Даже дурацкую аппликацию с вишенками на джинсовом комбинезоне малыша Рина. Мы просто играли. Я забрал кубик из его набора, всего один – самый яркий, розовый. Риндо начал хныкать, вполне предсказуемо. Я злился, потому что он вечно ревел, как только обстоятельства складывались не в его пользу. Вряд ли тогда он мог знать такие слова, не то, что уж выговорить, поэтому он начинал орать и плакать. Приходила нянька, которая сидела с нами, пока родители были заняты своей жизнью. И я, что тоже вполне предсказуемо, получал пиздюлей. Не физически, конечно, она лишь отчитывала балованного пацана и наставляла, мол младших обижать нельзя. Да уж, я надолго это запомнил. В тот раз Риндо заплакал совсем тихо. Он всё шмыгал носом и причитал Братик, ты совсем меня не любишь. И я не злился, как бывало до этого, но мне было неприятно от его слёз и глупых неправильных слов. Поэтому я не придумал ничего лучше, чем поцеловать Риндо. Просто дотронулся своими губами до его. А Ринни обомлел тогда, притих и пялился на меня своими глазищами. Кажется, он даже не моргал. Это длилось недолго. Может, секунд пятнадцать или двадцать от силы. Но я запомнил тот момент на всю жизнь. Наш первый поцелуй. И губы брата – по-детски маленькие, горячие, мягкие и солёные от слёз. Кубик, кстати, я ему так и не вернул. Но Риндо больше не плакал. И каждый раз, когда ему было грустно, одиноко, когда его кто-то обижал – даже если это и я был – он приходил ко мне и смотрел испытующе, в самую душу заглядывал своими огромными влажными глазами. И тихо-тихо бормотал, что я еле разобрать мог, Поцелуй, пожалуйста. И я целовал. Каждый раз просто прижимался к его губам своими, задерживался на несколько мгновений и разрывал этот, как мне тогда казалось, невинный контакт. Ринни всегда улыбался после этого и лез обниматься. Чертовски мило и трогательно. И глаза у него искрились неподдельной радостью и какой-то нежностью что ли. Или мне так только хотелось думать. Мы становились старше, и наших детских поцелуев перестало хватать. Отчего-то захотелось большего… мне, как старшему, это потребовалось чуть раньше. Я не понимал тогда, что происходит со мной, с моим телом и ощущениями. Просто однажды во время очередного невинного поцелуя я раскрыл рот, самую малость, чтобы только высунуть кончик языка и коснуться им губ брата. В тот вечер Риндо снова съел мою порцию бисквита, может именно поэтому его губы показались мне такими сладкими. Очень нежные и на вкус как ванильная начинка того дурацкого десерта. И мой рот впервые наполнился таким количеством слюны, что мне пришлось шумно сглотнуть. Риндо не подал виду, но по его расширенным зрачкам я сделал только один вывод – он был в ахуе. Сам Ринни вывод сделал другой абсолютно и во время следующего поцелуя – он пришёл за ним уже через день – скопировал мои действия. И вот тут, признаться честно, я немного напрягся. Во всех смыслах. Ему было всего десять, но его язык был таким юрким и прытким. Он без промедления протиснулся через сжатые губы и скользнул в мой рот. И Риндо первым потянулся ко мне. Он обнял меня настолько крепко, что мой внезапно вставший член даже через грубую джинсу тёрся о его живот. Это было очень странно. Необычно, но приятно. Я прежде не испытывал подобного никогда. Это было вкуснее клубники из Точиги, что по началу весны продавали на рынках. Это было слаще тайяки с бобовой пастой, которые мы неизменно покупали в палатке у станции каждый вторник. Это было завораживающе самых ярких фейерверков, что ежегодно над Сумидой июльское небо окрашивают в десятки разных цветов. Я терялся в ощущениях. Мой разум рассыпался на тысячи мельчайших осколков, не способный выдать хоть какую-то здравую мысль. Я совершенно не знал, как мне реагировать, и не был способен даже обдумать это. Поэтому инстинктивно я придвинулся ближе и положил ладонь на затылок брата, будто придерживая его. А он вцепился пальцами мне в бока и вылизывал мой рот своим горячим языком. В тот день я впервые кончил в собственные трусы от одних только поцелуев и потирания о чужое тело через одежду. В своё оправдание хочу сказать – мне было всего одиннадцать. Вечером, пока я от греха подальше застирывал саморучно бельё в раковине – чтобы домработница не прознала и не донесла матери – меня посетила первая адекватная мысль. То, что происходит между мной и братом – неправильно. Поэтому взрослым об этом лучше не знать. И вторая следом – но это невероятно восхитительно, поэтому я не смогу остановиться. В то время я еще не думал, к каким последствиям могут привести мои действия. Чуть позже, когда Риндо стал испытывать такие же потребности, как и я, я принял решение позаботиться о нем. Тогда я уже отдавал себе отчёт в том, что это аморально. От этого знания я не прекращал двигать рукой. И глядя на Рина, я чувствовал азарт от того, что делаю что-то запретное, и волнение от одного вида его румяного лица и прикрытых подрагивающих ресниц. По моему телу будто щекотка волнами расходилась прямо от правой руки, которой я сжимал его небольшой член. И во рту почему-то собиралось аномальное количество слюны. Будто передо мной подтаявшее крем-брюле в рожке, а не сочащаяся естественной смазкой головка члена. Члена моего одиннадцатилетнего брата. Мы не говорили о том, что происходит. Никогда. Ни единого раза. Когда вам нет и тринадцати, разговаривать о сексуальном влечении не столько неловко, сколько вообще не кажется чем-то необходимым. Мы просто были рядом друг с другом, помогали друг другу узнавать себя, делали очень приятно, насколько это возможно. Хоть мы и стали смелее, но дальше определённых границ не заходили. И мы продолжали безмолвно скрывать всё происходящее между нами от взрослых и вообще от всех посторонних. Будто это какая-то сверхважная государственная тайна. Это было то, что нас объединяло, делало нас избранными в глазах друг друга. Особенными. И чтобы увековечить эту связь, мы сделали парную татуировку. Должно быть, со стороны кажется полным абсурдом. Но я ни секунды не раздумывал и ни разу ещё не пожалел. Я считал Риндо своим… нет, не собственностью, а кем-то, кто вроде бы другой, но словно продолжение меня самого. После колонии всё изменилось. Родители отдалились от нас. Мы стали ближе друг другу и дальше одновременно. Мы с Риндо остались вдвоём. Всё также раз в неделю приходила домработница. По-прежнему на тумбочке в прихожей появлялись деньги – в вазочке для конфет и ключей. Но родителей мы видели от силы раз в месяц. И сейчас я даже не могу вспомнить, когда последний раз говорил с отцом или какого цвета и длины волосы у моей матери. Я взял на себя ответственность за домашние дела, покупки и за учёбу своего младшего брата. Не потому, что я сам по себе хотел о нем заботиться, вовсе нет – в четырнадцать мне это было чуждо. Просто кто-то из нас двоих должен был быть взрослым. Я не хотел грузить этим брата, ведь именно из-за меня, моей жажды власти и жестокости Риндо лишился нормального детства. И, конечно же, время от времени я винил себя в том, что совратил младшего брата. Хорошо хоть не трахнул – так я думал после выхода из колонии, наслушавшись ужасных историй от тамошних пацанов. Были такие ночи, когда я лежал один в своей кровати и ненавидел себя от того, что возможно сломал брату жизнь. От того, что не смог остановиться и теперь Рин-Рин, скорее всего, и не посмотрит на девчонок, не женится и не будет счастлив. Какими глупыми могут быть подростки – будто бы всё счастье в том, чтобы быть как все. Так я думал в пятнадцать. Но ещё больше я ненавидел себя за то, что мне безумно сильно хотелось, чтобы мой брат был не как все. Надо ли говорить, что надежды мои не оправдывались? Наше взаимодействие всё больше стало напоминать обычные братские отношения, где один мнит из себя дофига делового и взрослого, а второй дуется и хамит в ответ на резонное Иди уроки делай!. И, конечно же, мы не обсуждали то, что было когда-то между нами, ещё до заключения. Мы предпочли не возвращаться к этой теме, но при любом случайном столкновении мою кожу жгло от его прикосновений, щёки Ринни вспыхивали китайскими фонариками, а во взгляде читалось то самое… родное и узнаваемое – желание. Но каждый ёбаный раз я сгребал всю силу воли, чтобы не наброситься на моего малыша, чтобы снова сдержаться. Уйти в свою комнату, непременно погромче хлопнув дверью. И уже там спокойно вздрочнуть, представляя, как мой член ласкают губы младшего брата. Я знаю, я определённо сошёл с ума. Но блять… Риндо единственный человек, на которого я могу смотреть часами, не отрывая взгляда. Он тот, от кого у меня замирает в груди, а в трусах становится горячо, тесно и немного влажно. И пусть ему пятнадцать уже, он приглашает девчонок на свидания – так и должно быть в его возрасте, это правильно – но я всё ещё надеюсь, что он тоже вспоминает наши неопытные странные ласки и скомканные, но такие жаждущие поцелуи. Я мечтаю о том дне, когда снова смогу коснуться его губ и почувствовать ванильную мягкость, от одной мысли о которой у меня мозги в зефир превращаются до сих пор.***
Наручные часы показывают семь часов вечера. На улице уже темень стоит непроглядная, дождь стих, и только белёсая дымка мороси в воздухе повисла, скрывая собою соседние многоэтажки. Липкой плёнкой покрывает лицо противная влага. Ран щурится и поднимает затёкший зад с качели. Пора возвращаться домой. Даже если у Риндо свидание в самом разгаре. Даже если прямо сейчас он снимает кружевной белый лифчик и большой ладошкой неумело мнёт налитые девичьи груди. Даже если гандон уже раскатал по члену и войти намеривается, пристраивается и дышит часто-часто. Плевать! Пусть откладывает из карманных и со своей Ивасаки топает в лавотель, раз надумал стать взрослым. Хайтани сжимает пустой стаканчик из-под кофе до хруста пластиковой крышки и со всей дури замахивается в сторону одинокого мусорного бака. В животе Рана не бабочки – сотни слизней ворочаются устало, давят на стенки брюшины, жрут изнутри. Когда он подходит к двери, заносит сжатую в кулак промёрзшую руку, стучит кратко, почти неслышно. Или это кровь шумит в ушах, что Ран ничего уже и не слышит. Но за дверью что-то брякает звонко, кто-то чертыхается. Риндо, конечно же, кто же ещё? Дверь открывается резко, являя старшему Хайтани недовольную моську брата. Все-таки помешал. Ран тихонько протискивается в тёмную прихожую. Дрожащими руками расстёгивает молнию куртки, цепляет несгибающимися пальцами шнурки насквозь промокших кед. Всё это время малыш Рин немым укором стоит над душой, скрестив на груди руки. Тишина физически давит, заставляя сгорбиться, сжаться сильнее, чем от холода на сырой деревянной сидушке качелей. Старший озирается, в темноте узкого коридора пытаясь обнаружить следы постороннего. Посторонней, точнее. Но ни женской обуви, ни верхней одежды не находит. Уже ушла? Так быстро? Где-то в груди становится резко свободнее, будто защемлённый нерв отпустило и можно наконец-то вздохнуть поглубже. И Ран дышит – втягивает тёплый воздух и выдыхает шумно через нос. Пахнет вкусно. Чем-то печёным. Риндо косится на брата, цокает языком и глаза закатывает. Фырчит что-то несвязное, только ноздри под мостиком очков раздуваются. Тычет пальцем в чужую грудь и выпаливает сердито, перед тем, как губы тонкой полоскою поджать и, не выслушав ответ, зашагать прочь деловито: - Где ты так долго шлялся? Ужин остыл! Ран наезда не понял. Не сам ли малыш Рин сбагрил его подальше? Так чего сейчас возмущается? Старший, можно подумать, ради собственного удовольствия праздно шатался по улицам под дождём, промок до нитки, замёрз, как собака бездомная. Явно не для того, чтобы сейчас упрёки выслушивать. И уж тем более не его вина, что… - Ивасаки не пришла? Риндо, успевший уже полпути до кухни проделать, на пятках разворачивается и глядит недоумённо на брата. Лицо кривит забавно. И кажется, что чуть ближе подойди, услышишь, как в той черепушке крашенной шестерёнки заскрежетали – столь усиленно Ринни пытается сообразить, о чём братец его толкует. Видимо, на ум так и не пришёл ответ сколько-нибудь подходящий. Поэтому Риндо плечами ведёт и в лоб спрашивает. Грубо. - А при чём тут Ивасаки? Чем ближе к кухне, тем отчётливее аромат печёных овощей и говядины. Что-то новенькое в их незаурядном меню, основу которого составляли замороженные полуфабрикаты и рис. Ран проходит за братом следом, рот открывает от изумления. На небольшом столе расставлены приборы – старший и не знал, что в их доме такая посуда водится, а бокалов этих резных отродясь не видел. Откуда Риндо достал только? Да ещё сервировку по полной программе выполнил, с кружевными салфетками и вилками серебристыми, как в кино. Не чета их ежедневным палочкам одноразовым из ближайшего хозмага – Рану посуду мыть страшнее каторги. Жаркое в глубоком блюде по центру стола так и манило. От запаха свежеприготовленной еды желудок болезненно сжался, издавая истошный бульк. Но Хайтани не маленький, перетерпит. Тут вопрос поважнее назрел. Ран ещё раз обводит взглядом кухню, мостит свой тощий зад на табуретку и, не глядя на младшего, спрашивает сухо и будто бы не заинтересованно даже. - А у тебя разве не с ней свидание? Над ухом слышится нервный смешок. В хохот истерический переходит по нарастающей. Ран украдкой пялится из-под ресниц опущенных, а Рин-Рин уже почти пополам согнулся и за живот держится. Ржёт в голосину, глаза красивые за очками щурит, а в уголках слезинки уже видны. Риндо сквозь еле сдерживаемые смешки собственными словами давится, но Ран всё же разбирает спасительное: - Ну ты придумал! У Ивасаки девушка есть. Ран ошарашенно смотрит вверх, объяснений ждёт. Хотя что тут непонятного? Но гогот младшего затихает так же внезапно, как и начался. Он весь в лице меняется, смотрит на притихшего брата серьёзно, очки на переносице поправляет указательным – Ран на картинку такую залипает и в голове уже мысли абсолютно далёкие и от Ивасаки, и от её девушки. Риндо возвращает в реальность: достаёт из-под стола бутылку вина. Красного. Шмякает по деревянной столешнице – Рану протягивает, мол на, открывай. И коротко заявляет: - А свидание с тобой. У Рана из рук только что полученный от брата штопор валится. Протяжно звякает о кафельную плитку. Он отставляет бутылку, матюкается, горбясь и склоняясь ниже. А Риндо уже бокалы ближе двигает и прёт напролом, не давая брату ни минуточки на переосмысление. - Ты будешь со мной встречаться? Не успел Хайтани старший штопор с пола поднять, как за ним следом туда же его собственная челюсть брякнулась. Он взгляд переводит с пальцев, что сжимают бутылку, так и не откупоренную, на бокалы, на красивую посуду и вилки эти треклятые, на молочно-белые салфетки с кружевами… на приготовленный Рином ужин, что теперь уже точно совсем остыл – овощи даже съёжились в том самом блюде. Осознание приходит постепенно, слишком медленно. Как загрузка нового рингтона на его мотороллу. Так вот для чего так старался его братишка? Для него, для Рана! Чтобы… Ран вздыхает тяжело-тяжело. Боится, что ещё немножко и слёз сдержать не сможет. Утыкается носом в кулак, хлюпает уже, как девчонка. Риндо молчит выжидающе, нависнув над братом, с ноги на ногу переминается. И по глухому постукиванию пальцев о столешницу Ран понимает, что младший всё ещё ждёт его ответа. Да только сказать ничего он не может. Все мысли в кучу смешались, клубком сплелись и болтаются в голове. Перекатываются из угла в угол, когда он волосами высохшими трясёт и взгляд на брата поднимает. Сердце удар пропускает тут же – глаза тревожные любимые смотрят на него, а в них столько нежности, понимания и… - Я знаю, что тебе страшно, Ран. Но я никогда тебя не обижу, правда. Пожалуйста, дай мне шанс? Младший присаживается рядышком, коленки угловатые обнимает и подбородком острым в них утыкается. Ладошки у Рина не по возрасту крупные, горячие – от них тепло сразу по всему телу растекается волнами. А за ними мурашек волнительных неспешный ход. Риндо смотрит на брата снизу вверх своими щенячьими глазками. Покорно, ласково. И от взгляда такого у Рана меж лопаток сводит, и доводы последние сами собой иссекают. Один лишь остаётся – неоспоримый факт, который сам Хайтани старший на хую вертел, если честно. Но сейчас речь не о нём. - Риндо, я твой старший брат, ты понимаешь это? В фиолетовых глазах полыхнул огонь протеста. Вспыхнул резко, как фитиль фейерверка. Малыш Рин подбородком дёрнул, челюсти сжал – ему самому эта мысль уже оскомину набить успела. До чёртиков бесит, до трясучки. Сил нет держаться! Риндо на ноги подскочил и принялся по кухне расхаживать. Глаза шальные с предмета на предмет мечутся в попытках хоть за что-то взглядом зацепиться. В руках тремор не унять – он только плотнее кулаки сжимает и сквозь стиснутые зубы почти шипит уже от безысходности. Он ведь и сам об этом уже который год думает… каждый божий день видит брата и понимает, что чувства его больные, что не должно таких быть в природе. Но каждую ночь он засыпает с мыслями о нём. А хотелось бы не только с мыслями… Малыш Рин для себя уже всё решил давно. Он бы и раньше к брату с вопросом подобным пришёл, да только смелости не мог никак набраться. Сейчас вот отступать уже некуда. Потому он остановился в шаге от старшего, выдохнул и отчеканил каждое слово уверенно. - Знаешь, Ран, да хоть сестра. Мне похуй. Я люблю тебя и хочу быть с тобой. Если ты не хочешь, так и скажи! У Рана сердце готово выскочить через глотку. Так бьётся, что того и гляди рёбра по швам треснут. Его малыш стоит перед ним, с распахнутой душой, не скрывая собственных чувств. И ему будто бы ни капельки не страшно – взгляд прямой, насквозь пронизывающий, но такой спокойный и мягкий. На лице ни единой морщинки или складочки – расслабленная полуулыбка, от которой сердечко Рана трепещет крохотной пташкой и ладошки потеют внезапно. Его Риндо такой маленький, но настолько мужественный и взрослый. Он гораздо более смелый, чем его трусишка старший брат – отмечает про себя Ран. Вслух же озвучивает робкое: - Люблю тебя, Ринни. Подходит ближе и как в детстве прижимается к пухлым губам. Рин-Рин на цыпочки встаёт и руками обвивает длинную ранову шею, пальцами в пушистые, пахнущие дождём волосы зарывается. И губы раскрывает, чтобы, как в детстве, языком коснуться чужих. Мягких, податливо открывающихся под напором его языка. Наконец-то. У Рана внутри всё аж звенит от восторга и трепета неугомонного. Он бережно ладошками любимое лицо обхватывает, греет подушечки пальцев о бархат кожи. До мурашек на загривке волшебно – вот так касаться его, порыв собственной нежности не сдерживая. Риндо млеет в его руках, краснеет кончиками ушей, из-за рваных прядей торчащих. Старший очки снимает аккуратно, откладывает подальше на стол. Туда, где остывший, позабытый давно ужин дожидается. Покрывает невесомыми поцелуями каждый сантиметр. Нежно. По-детски трогательно и бережно. Он полжизни готов отдать, не раздумывая, за одно лишь это мгновение. Лишь бы оно не заканчивалось. Лишь бы вот так навсегда. Лишь бы вдоволь им надышаться.